Как будто баллада о МЦ

Плэт всегда живет на лестнице,
которая ведет на эшафот,
и каждая ступенька – псевдогрешница,
жену с неё сгоняет мудрый Лот,
как будто лестница другая – не все то же,
и города другие – без греха…
Поэт своей старинности моложе,
на галльского похож он петуха,
в чернилах – шпага,
в стапых винных пятнах
биографический бумажный сор,
его каморка чцдно не опрятна,
как будто в ней живал Анаксагор.
Её всегда обходит Беатриче,
тугая грудь, корсажу вопреки,
как и положено, в глаза вселенной тычет,
с Олимпа зрят из мифов старики,
три мушкетера ловят дАртаньяна,
батутно покидавшего этаж,
студент опохмеляется из крана,
он все еще советский,
то есть – наш,
литинститутский
(кажется, с Урала
и – кажется, талант его не прост).
Пожалуй, эшафотов слишком –
мы в этом виноватим Наркомпрос,
Цензурный комитет
и несомненно
уже почивший в Бозе КГБ.
Поэты – Греции военнопленные
и –Рима,
но латынь нам – по балде,
мы Ворду даже складываем фигу,
мы Бродскому дадим сто два очка…
Но вот Цветаева для всех – интрига,
хотя как будто пишет с кондачка.
В шестнадцать лет она уже старуха,
Ахматову кже пережила.
Вся жизнь её – голимая непруха.
Распятье письменного стола
милее ей кровати и мужчины
(каков в них толк, дитяти окромя).
Они считают орган перочинный
столярным инструментом дня.
Марина предлагала поебневность
свершать, чтоб не забыть припасть к стихам.
Их ритмика – высокая целебность.
Ну, а двуспальный и батутный храм
оставят непоэты пусть на бедность.

Цветаева и Пастернак.
Невстреча.
Но как они двадцатый век излечат…