Голубая полоска. Чужая земля

 
Чужая земля


1.

В поездах, как ни в каком другом виде транспорта, люди знакомятся быстро: один-два вопроса - и завязалась беседа. А тем более – среди собратьев по оружию. Общих тем для дружеского разговора, даже без боязни раскрыть военную тайну, - миллион!
В переполненном общем вагоне теснота – яблоку упасть негде.
Кажется представители всех родов войск собрались здесь и решают какую-то спорную проблему: шум стоит неимоверный – один другого стараются перекричать. А уж что накурено – хоть топор вешай!
Где-то в середине вагона мелькнули золотые пагоны с голубой полоской. Пробираюсь туда.
И вот я уже в тесном кругу авиаторов.
Под мерный стук колёс вспоминаем боевые эпизоды, тяжелую жизнь людей в тылу, лётные училища и любимых инструкторов, и снова воздушные бои, бомбёжки, штурмовки и – вечная память погибшим друзьям и товарищам.
Где-то перед Вильнюсом я забеспокоился, узнав из разговоров, что фронт продвинулся далеко вперёд и вся наша авиация уже базируется на аэродромах Пруссии. Но где может быть наш полк – никто не знал.
- Ты вот что, лейтенант, держись нашей группы, - предложил один капитан, у которого вся грудь была увешана орденами. – Поедем с нами до Инстербурга, а там в штабе быстро узнаем, где твои "Пешки" сидят.
Предложение было вполне разумным, и я с этими замечательными ребятами, без забот и печали, добрался до их штаба, а там предъявив дежурному офицеру свои документы, выяснил, где базируется наш полк. С его же помощью меня определили в попутную машину до Ортельсбурга – города, где, как потом я узнал, находилась некогда ставка Гитлера – "Волчье логово".
Переночевав здесь в гостинице комендатуры, я на другой попутной машине выехал в небольшое местечко Гросс Шиманен, что затерялось на краю знаменитых Августовских лесов.
Сидя в кузове старенькой видавшей виды полуторки, я обратил внимаение на два очевидных обстоятельства: во-первых, меня в кузове не трясло и не швыряло от борта к борту, как бывает на наших дорогах; здешние дороги хоть и узкие, но все асфальтированы или выложены бетонными плитами; много дорог, обсажены фруктовыми деревьями; во-вторых, я совершенно не замёрз. Где и когда остался за спиной снежный покров и жёсткий колючий морозец, я и не заметил: вокруг меня в круговерти движения проносились серые оголённые леса, покрытые бурой увядшей травой нескошенные луга и ярко-зелёные полоски озими. Снега и в помине не было. Небо серыми призрачными космами опускалось временами до земли. Иногда моросило.

Спустя некоторое время машина остановилась в какой-то деревне, и сидевшая в кабине военврач объявила мне:
- Ваш аэродром. Прощайте!
Встав на ноги, я увидел справа за деревней бетонную полосу аэродрома, а за нею на опушке леса наши родненькие Пе-2.
Ни в деревне, ни на аэродроме не было заметно движения.
"Прижала погодка, не летают", - подумал я, спрыгивая на землю.
Машина рывком дёрнулась вперёд, пробежала метров триста по улице и скрылась за поворотом дороги, а передо мной, словно привидение, совершенно внезапно появился адъютант нашей эскадрильи Миша Бабуцкий.
- Ба! Бугров! Откуда ты взялся? И откуда ты узнал, что здесь твоё место? А экипаж твой где? – засыпал он меня вопросами.
Обменявшись крепкими рукопожатиями, мы вошли в калитку, из которой он так внезапно появился, и Митя показал мне, кто разместился в соседних домах и, наконец, войдя в дом, показал наши с Муртазой койки.
- Стрелки-радисты живут через дом по этой же улице, а здесь вот три ваших экипажа.
- Но здесь же восемь коек, - возразил я.
- Восемь, - подтвердил он и, помолчав, добавил: - Вчера экипаж Мальцева не вернулся. Нет теперь наших музыкантов.
- Куда они ходили? - спросил я.
- На косу, куда же ещё. Теперь остался Кенигсберг, коса да мешок под Данцигом. Скоро капут немцу, а вот, поди же ты – теряем экипажи. А на днях Ваню Каминского сбили. Он, правда, жив, в госпитале с Гришей Соломоновым, а Гриша Михеев погиб.
И Митя так тяжело вздохнул, что мне захотелось плакать и, чтобы чем-то отвлечься, я спросил:
- А чей это ремень на моей койке?
- Жени Вострокнутова. Перед вылетом он сказад, что давно хотел подарить тебе этот ремень ... Ну, вот и положил ...
Непрошенные слёзы затуманили мне глаза, защекотало в носу, и явыскочил вон из дома.
- Пойдём, Василёк, на КП. Там сегодня занятия с лётным составом. Заодно о себе доложишь.
Митя Бабуцкий прикрыл входную дверь, и мы отправились в штаб полка.


2.

Через день, один за другим, прибыли и мои ребята: Володя, как и я, налегке, с пустым вещмешком, а Миша привёз солидный чемодан с домашними подарками для всего экипажа.
Однако не угостить друзей, живущих в одной комнате, было просто невозможно: чудесный аромат Алма-Атинского апорта заполнил всю нашу комнату, едва Миша открыл свой чемодан. И первым почуял этот запах Митя Бабуцкий, помогавший Мише носить эти вещи на новую квартиру.
- А это придержи до завтра. Раз говорю - до завтра , значит так надо. есть причина по важнее чем твой приезд.
- А что за причина? Раскрой экипажу твой секрет, спросил я.
- Скучный, ты Бугров, человек, - повернулся Бабуцкий ко мне, - У тебя всё должно быть заранее расписано, спланировано и никаких сюрпризов. А жизнь без сюрпризов – преснятина, от которой даже мухи дохнут. Миша, ты меня понял? - повернувшись к нему, спросил Бабуцкий.
- Понял, товарищ старший лейтенант! – пристукнув каблуками и приложив руку к виску, ответил Миша и закрыл свой чемодан.
Бабуцкий оказался прав: перед ужином, в лётной столовой, точно так, как в Пуни, лётному составу в торжественной обстановке вручали ордена.
В том числе и нам со штурманом – ордена Боевого Красного знамени, а Володе – Красной Звезды.
И семья героев Советского Союза пополнилась ещё несколькими экипажами. В нашей эскадрильи Золотыми звёздами и орденами Ленина награждались: Ваня Каминский, Гриша Михеев /уже посмертно/, Вася Демидов и Саша Иванов.
Теперь в полку было уже тринадцать Героев!
А сколько вообще награждённых в полку! Куда ни глянь – сияют ордена. Особенно в третьей эскадрилье: у некоторых вся грудь словно в пластинчатой кольчуге – свободного места нет!
Ну, как тут было не выпить за такую славную семейку?
Все присутствующие, прокричав "Ура!" в ответ на поздравление командира полка, дружно выпили.
Даже я, не бравший в рот спиртного, залпом осушил маленькую чарочку "Московской", решив, что от такой крохотулечки не опьянею, тем более что завтра полётов не предвиделось: стоял непроницаемый туман, сквозь который временами сыпалась препротивная морось, и всё вокруг становилось уныло-серым и мокрым, даже постели и одежда висящая на стенах нашей квартиры.

И лишь на третий день к обеду туман начал рассеиваться, но его серые клочья, словно не желая расставаться с землёю, упорно цеплялись за кусты и деревья, наконец, оторвавшись начали превращаться в низкую, рваную кучёвку; вскоре стали появляться просветы в облаках, и долгожданные тёплые лучи солнца засверкали мириадами маленьких солнц, отражаясь в каплях оставшейся от тумана и дождя влаги.
Аэродром ожил.
Экипажи, получившие задание на разведку, спешно поехали к своим самолётам, а командир полка уже вылетел на разведку погоды.
Нам задача была поставлена ещё с вечера: предстояло лететь в Бальвержишки за самолётом Ахметьева. Повторялась та же ситуация, что и в Борисове.
На аэродроме я спросил у Миши Борозенко:
- Может быть ты объяснишь, что всё это значит? Почему снова наша машина у Ахметьева?
- А то и значит, что наш самолёт отремонтировали досрочно, а его, подбитый, оставили в Бальвержишках. Там Ваня Кузнецов вторую неделю загорает со своим мотористом. Вот только с харчишками у ним наверняка туговато. Я вот приготовил им кое-что, может возьмёте? А то вдруг они там задержатся.
- Конечно возьмём, сказал Миша, принимая туго набитый вещмешок.
- А где Ахмет? – спросил я у Борзенко, намереваясь объясниться с Ахметьевым.
- Только что порулил на старт. Да ты не кипи командир. Что тут особенного? Полк работает, и между прочим за это время потерял два экипажа.
Я с удивлением посмотрел на Борозенко, а про себя подумал: "Хорошо, что ещё не сказал – пока вы гуляли!" Перебросив взгляд на штурмана и стрелка, понял, что они в этот миг подумали о том же.
Крыть было нечем.
Затянувшееся молчание прервал зычный крик Мити Бабуцкого:
- Бугров! К командиру. С экипажем. Кибалко стоял у своего самолёта, но лететь, как видно, не собирался.
- Что не ясно с заданием? Спрашивайте. – сказал он без предисловий.
- Всё ясно, товарищ майор, - ответил я, подавляя желание спросить о причинах фактического отстранения нас от боевых полётов.
- Ну раз ясно, летите. Вас уже и нет надобности инструктировать: вон как за год выросли, - кивнул он на наши ордена.
- Уже почти два года, товарищ командир, - поправил Миша.
- Тем более. – Кибалко как-то неуклюже повернулся, застегнул свою американскую курточку и, сгорбившись, пошёл со стоянки.
- За Гришу переживает, шёпотом пояснил Бабуцкий и побежал догонять командира.
К нашей стоянке рулил пузатый тёмно-зелёный Ли-2.


3.

Март сорок пятого в Прибалтике выдался какой-то нескладный: то дожди, то туман, то сплошная низкая облачность, и наземные войска штурмовали подступы к Кенигсбергу и громили остатки гитлеровцев на Земландском полуострове почти без поддержки авиации.
Но вот в начале апреля погода наладилась, и враг с полной силой ощутил на себе мощь ударов штурмовой и бомбардировочной авиации.
Пошли на разведку и мы.
Набрали высоту и уже почти от Бартенштайна увидели огромный шлейф чёрного дыма, протянувшийся с запада на восток чуть не через всю Пруссию: горели нефтебазы в Кенигсберге.
Бои шли уже на окраинах города, и нам нужно было сфотографировать результаты бомбового удара наших бомбардировщиков в момент бомбометания.
По времени мы вышли точно к моменту захода группы Ту-2 на цель и, подав ведущему группы условный сигнал, пристроились за замыкающим звеном. Картина представилась впечатляющая: армада самолётов, похожих на наши Пе-2, и мы одиночный экипаж, но ставший как бы частице этой большой семьи! Оказывается это просто здорово – летать в бой с такой большой, сплочённой группой!
Вот ведущий открыл бомболюки, и Миша тут же, как обычно, но с ноткой чуть заметного торжества, доложил:
- Включаю!
- Ну, ты и включил! Смотри, что творится, - показал я ему на вспухшие впереди бомбардировщиков зловещие облака зенитных разрывов.
- Ничего, Вася, держись за группой. Вместе - не страшно. К тому же фрицы сегодня плохо стреляют: все разрывы выше группы и правее.
И в этот момент на земле заиграли ещё более страшные сполохи бомбового удара группы, а ведущий уже повёл первые три звена на разворот. Зенитки ещё продолжали стрелять, но не так дружно и, главное, беспорядочно, а после прохода замыкающего звена, совсем перестали.
- Выключено! – торжествующе доложил Миша, и я поспешил развернуться за ушедшей далеко вперёд группой.
Разворот группа закончила почти над линией фронта и взяла курс на свой аэтодром, а мы, покачав крыльями истребителям прикрытия, направились к себе.
От взлёта прошло всего где-то около часа.
- Тут нам больше нечего делать, - сказал Миша, поудобнее устраиваясь на сидении, - одно крыло над фрицами – другое над своими. Курс 160, Вася, пошли домой.

- Справа сзади два истребителя! Похоже "мессеры", - сообщил Володя.
- Вот тут Ваню Каминского сбили, - вслух подумал я и, увеличив угол планирования и дав полный газ, направил самолёт к ближайшей гряде облаков.
Однако разница в скорости была, как видно, значительной – и истребители с каждой минутой подходили всё ближе и ближе.
Вот уже Миша выпустил по ним эрэсы, заставив отвернуть в сторону, вот уже загрохотал Володин люковый пулемёт, а белоснежная гора облаков всё ещё оставалась недосягаемой.
- Вася, заходят сверху-сзади! – как-то сквозь зубы прокричал Миша, словно выполнял какую-то тяжелую работу.
- Стреляй, что же ты! – заорал я, оглядываясь назад.
Заело пулемёт … намертво …
Чёткая трасса пулемётной очереди "мессера" прошла справа налево над самой кабиной, и я скользнул вправо, чтобы не дать им выпустить ещё одну очередь, и тут же увидел над собой их распростёртые крылья и чёрные кресты на фюзеляжах.
Правым поворотом они попытались снова нас атаковать, но в этот момент самолёт влетел в облако, и мы потеряли их из виду.
Белая облачная пелена плотно окутала нас со всех сторон, надёжно укрыв от немецких истребителей, и я попытался пилотировать по приборам, но "самолётик" авиагоризонта почему-то упорно не хотел становиться в горизонтально положение, показывая всё время глубокий правый крен.
От напряжения взмокла спина и потекли струйки пота из-под шлемофона, а я всё ещё не мог представить в каком положении мы находимся.
Перебросив взгляд на вариометр, понял, он авиагоризонт отказал, и попытался плавными движениями загнать шарик прибора в середину, а стрелку к нулю. И пока я "уговаривал" этот простенький прибор показать, на каком мы свете, самолёт с глубоким левым креном, готовый вот-вот перевернуться, вывалился из облаков.
Приложив немало усилий, я вывел его в горизонтальный полёт, облегчённо вздохнул и приказал экипажу осмотреться.
"Воздух" был чист.

От напряжения и усталости ноги мелко дрожали, а пот заливал лицо. Сбросив на колени шлемофон и перчатки, я наблюдал, как от них поднимаются прозрачные струйки пара, а голову охватывает приятная прохлада. Высотомер показывал что-то около 500 метров, а курс - 45 градусов.
Развернув самолёт на юг, я стал присматриваться к земле и вскоре заметил знакомые очертания какого-то города. "Бартенштайн", - подумал я, но решил уточнить у штурмана.
Приладив кое-как шлемофон и засунув ларинги за воротник, попытался заговорить с Мишей, но услышав, что он уже передаёт разведданные, как ни в чём не бывало, я засмеялся: "Вот, штурманец, для него хоть вверх ногами лети – он будет делать своё дело! Ведь наверняка не обратил внимание, что мы буквально вывалились из облаков неизвестно где. Ну, молодец! Значит уверен во мне, спасибо ему."
Взяв поправку на курс самолёта, проверив показания приборов и окончательно успокоившись, я стал искать глазами знакомые ориентиры и вскоре заметил вдали серенькую полоску нашего аэродрома.
Из-за бронеспинки протянулась Мишина рука и взяла за правый рог штурвала.
- Ну-ну, веди, - проворчал я, опуская руки и тут же надел шлемофон.
Миша уже не первый раз брался за штурвал, и сейчас машина в его руке не рыскала, как было раньше; скорость и курс он выдерживал неплохо и даже не просил меня поправить отклонение в курсе педалями. Но особого желания овладеть навыками пилотирования не выказывал.
Какие-то другие планы зрели в его голове, о которых он мне ещё не рассказывал. Да и не часто мы заглядывали в своё будущее, всегда помня, что любой очередной полёт на разведку может оказаться последним полётом в твоей жизни.
И словно подслушав мои мысли, Миша вдруг сказал:
- Вот чёртовы фрицы! Их уже в Балтику сбрасывают, а они всё огрызаются, гады. Наши уже к Берлину подходят, а эти недобитки всё не сдаются, да ещё и огрызаются. Не подвернись нам эта облачность – кто его знает, как бы закончился наш полёт сегодня. Вовка! А ты что думаешь по этому поводу?
А зачем думать? – ответил Жила. – Ушли - и ладно. Значит я сегодня ещё выпью за командира его сто грамм!
- Миша, шасси! – сказал я, выходя в створ посадочной полосы.
- Есть, шасси! – ответил Миша, переводя рычаг на выпуск.
Ещё несколько минут, и самолёт, прошуршав колёсами у посадочного "Т", покатился по полосе, погромыхивая на стыках бетонных плит.

Ещё один день войны нами закончен.

Наши две эскадрильи на Пе-2 сегодня сидят прочно: низкая облачность и моросящий временами дождь закрыл всю Прибалтику.
Третья эскадрилья в течении дня успела-таки двумя экипажами слетать на разведку, и ребята рассказали, что Кенигсберг окружен нашими войсками полностью, а к исходу дня на КП стало известно по информации разведотдела Воздушной армии о том, что наземные войска вышли к заливу Фриш Гаф, взяли город Хайлигенбайль, а войска соседнего фронта вышли на побережье Балтики западнее Гдыни. Получалось, что Данциг и район восточнее этого крупного портового города представляет собой очень крупный котёл, до отказа забитый немецкими войсками и техникой, хорошо прикрытый зенитной артиллерией и истребителями.
- Где они там гнездятся, эти истребители? Ведь там, пожалуй, вся территория нашей артиллерией насквозь простреливается, - прикидывали ребята, рассматривая карту этого района.
- Ну, не так уж и мал тот "мешочек".
- А войск сколько там? Это ж все остатки со всей Восточной Пруссии собрались на этом пятачке.
- Да не простые остатки, а самые фанатичные, много эсэсовцев, говорят.
- Кто говорит?
- Танкисты вчера у нас были. Просят перспективу местности. Все снимки, что были у фотиков, забрали. Вот они и рассказывают, что фрицы там зверски сопротивляются.
- Да, не дай боже в тот "мешочек" попасть: разорвут живого на куски.
- Ну, допустим, перспектива упасть в "мешок" есть только у "горбатых", да у ночников, а нам это не грозит: с высоты можно спланировать на свою территорию, -
высказал кто-то из молодых самоуверенную мыслишку.
- Хорошо такие теории разводить, сидя на койке, - парировал Андрей Фурсов, обычно немногословный штурман Полещука. – А дождь-то – всё усиливается. Так "мешок" и без нас ликвидируют.
- Да, по всему видно – конец войне, - поддержал Митя Бабуцкий, неизвестно когда вошёл незамеченным в нашу комнату. – Наши окружили Кенигсберг полностью, а войска Баграмяна добивают фрицев на Земландском полуострове, - сообщил он.
- Наладилась бы погодка, так и мы, может, успели бы помочь нагим, - сказал Воронов, подвигаясь поближе к Бабуцкому. – А что синоптики обещают?
- Да ничего хорошего не обещают. Дожди, туманы и снова дожди. Предполагают, что весь апрель таким будет.
Ребята дружно присвистнули от такого сообщения, но вошедший Кибалко несколько ободрил приунывших лётчиков:
- Погода, действительно, ожидается неустойчивой, но имейте в виду, что район действия нашего полка значительно сузился и вылетать будем даже если хоть одно окно появится над побережьем, даже при минимальной высоте облаков, лишь бы не было тумана.
Ребята одобрительно загудели, обсуждая на все лады высказанную комэском мысль.
И небесная канцелярия, словно услышав страстную мольбу наших лётчиков, смилостивилась и вскоре наступили ясные, по-весеннему тёплые деньки в районе всей Прибалтики.
Шестого апреля войска нашего фронта при мощной поддержке всей фронтовой авиации начали решительный штурм Кенигсберга и к концу дня девятого апреля полностью овладели им.
Оставались недобитыми войска противника на крайнем западе Земландского полуострова и в районе между Данцигом и Эльбингом.
Сопротивляясь с упорством обречённых, немцы отчаянно дрались за каждый клочок этой песчаной и болотистой земли, и только к концу апреля нашим войскам удалось завершить боевые действия на Земландском полуострове: 29-го был взят последний опорный пункт немцев - порт Пиллау.
Отступая по косе Фриш Нерунг к Данцигу, немцы и здесь оказывали упорное сопротивление. Песчаная коса, отделявшая залив Фриш Гаф от холодного Балтийского моря, гудела от непрекращающихся бомбовых ударов нашей авиации и яростных залпов артиллерии.
Но вот, как обычно бывает в Прибалтике, погода внезапно испортилась, с моря потянулись низкие облака с дождём. Заморосило надолго.

Как обычно, синоптики ошиблись: моросивший ночью дождь к утру прекратился; низкие, рваные облака под напором свежего ветра относило всё дальше на восток; воздух быстро прогревался, и в нашей деревне вновь запахло весной.
Несколько экипажей третьей эскадрильи до обеда успели сделать по одному вылету и сообщили, что на побережье Балтики облачность до десяти баллов, высотою 1000-1500 метров.
На визуальную разведку на такой высоте нас, конечно, не пошлют, а для фотографирования нам надо как минимум 2000 метров. Обидно!
- Ну, хоть какая-то надежда на улучшение погоды есть? – приставали мы к нашему метеорологу.
- Откуда мне знать, что там делается на западе? Немцы нам погоду не передают. А вся погода, как видите, формируется там, в Атлантике, на Азорских островах, - отбивался он с видом обречённого.
Нехотя пообедав, мы прихватили с собой планшеты и шлемофоны и, не спеша, пошли через полосу на стоянку. Прорывавшееся через разрывы облаков солнце уже крепко пригревало наши спины, и бетонка на некотором расстоянии скрывалась в призрачно дрожащем мареве, словно залитая водой.
- Не может быть, чтобы там не было для нас погоды, - сказал я после длительного молчания, всматриваясь в чистое, словно отмытое дождями, голубое небо, проглянувшее в огромное окно среди плотных облаков.
- Может и не быть, - возразил Миша, - Ветер почти южный, а точнее юго-юго-западный. Как раз с венгерской низменности. А там своя кухня погоды. Помнишь метеорологию?
- Помню, - нехотя ответил я. – А только не мешало бы самим посмотреть.
- Вот станешь командиром полка – тогда и будешь принимать такие решения. А пока делай так, как приказывают, - сказал он, обхватив меня за плечи.
- Во, нашёл где кататься! – проворчал вдруг Володя, безучастно и молча шагавший сзади нас.
- Ты чего, старик? – обернулся Миша.
Да вон, какой-то чудик по бетонке надумал гонять на велосипеде.
- Вероятно кто-то из БАО полосу осматривает, - предположил я.
- Да нет, похоже это Митя БАбуцкий за комэской едет. Точно - он, - сказал Миша.
Мы остановились на краю бетонки, чтобы подождать Бабуцкого и удовлетворить разгоревшееся любопытство.
А Митя, едва остановившись, выдал такую длинную очередь каких-то обвинений в наш адрес, что мы не сразу уразумели, чего он от нас хочет. Наконец всё встало на свои места, и мы поняли, что нас вызывают на КП.
Отослав Володю готовить самолёт, мы бегом помчались за Бабуцким.
Родин и Кибалко, как всегда, были кратки: нам поручалось произвести маршрутное фотографирование всей косы до самого Данцига. Высота фотографирования - 2000 метров. Прикрытие 10 истребителей с аэродрома Хайлигенбайль.
По пути к самолёту мы обсудили с Мишей возможные варианты заходов на фотографирование и решили, что лучше зайти с запада, с траверза Гдыни и закончить на траверзе Хайлигенбайля, напротив которого, на косе, была сейчас линия фронта. Перелёт к истребителям договорились выполнить на высоте 500 метров. Прогулка, а не боевой вылет, решили мы!

И вот он – Хайлигенбайль. Небольшой городишко, прижавшийся к крутому берегу залива. На его восточной окраине – аэродром истребителей. Взлётная полоса, набранная из металлических профилированных плит поблёскивает тысячами маленьких блюдец, наполненных водой, каждое из которых при посадке выстреливает вверх фонтанчиками грязи.
Оговорив с командиром группы прикрытия все детали полёта, взлетаю и, набрав высоту, иду вокруг "котла" к Данцигу. Нижняя кромка облаков – 2500-3000 метров, без разрывов. На такой высоте мы ещё никогда на разведку не ходили. После высот 7-8 тысяч метров чувствуем себя как зайчики на пустом голом поле в ожидании выстрела охотника. Неприятное ощущение, несмотря на такой внушительный эскорт.
А истребители, полуокружив меня, идут справа, слева, сзади и. чуть поотстав, снизу. Выбраться как обычно на верх им не позволяет облачность.
Постоянно осматривая, как они маневрируют, меняясь местами, я стараюсь держать скорость вполне приемлемую для них. Полёт проходит нормально, спокойно. Никто по нам не стреляет, никто не атакует. Летим молча, и только Миша периодически нарушает наше молчание удивлёнными возгласами по поводу небывалой плотности немецких войск и всевозможной техники в кольце окружения.
Справа впереди в сизой плотной дымке угадывается большой город. Это Данциг. Скоро разворот почти на 180 градусов, а облачность становится всё плотнее и ниже.
- Что будем делать? – спрашиваю Мишу.
- Пока заходи, а там видно будет.
- Имей в виду: нижняя кромка облаков ровно 2000 метров, а слева, видишь, ещё ниже.
- Ничего, Вася, заходи. Будем фотографировать. Только скорость держи минимальную, а то разрывы между снимками будут.
- Так ведь истребители попадают! Им нельзя на нашей минимальной держаться.
- Пусть маневрируют. Заходи.
Делаю плавный разворот на Данциг и, постепенно уменьшая скорость, посматриваю на истребители. Пока они держатся уверенно.
Но вот я вышел на прямую для фотографирования и уменьшил скорость до минимальной.
Штурман включил фотоаппарат, и теперь всё моё внимание на земных ориентирах. Успеваю заметить краем глаза, что истребителей около меня нет, куда-то исчезли.
Но мне теперь не до них. Я веду самолёт точно по заданному маршруту, стараюсь выдержать заданную штурманом скорость и высоту.
А плотная серая облачность кажется уже скользит совсем по верхушке фонаря кабины и временами закрывает обзор впереди, но под нами земля просматривается хорошо. Значит фотографировать можно.
Остался позади Данциг.
Впереди снизу вижу берег залива. Начинается коса.
И в этот момент стрелок докладывает:
- Сзади бьют зенитки!
Тут же впереди самолёта вспухает белое крутящееся облачко с красноватой вспышкой посредине, а третий взрыв мы услышали своими ушами, и я чувствую, как что-то не тяжело но резко бьёт по голове и в глазах становится темно, а руки выпускают штурвал.
И это, пожалуй, последнее, что я схватил своим сознанием.
Прихожу в себя от того, что кто-то громко кричит в уши и сильно трясёт за правое плечо.
С усилием открываю глаза и смутно вижу, что самолёт словно стоит на консоли левого крыла, опираясь на что-то бескрайнее, серое, сливающееся с небом.
- Вася! Горим! – доходит до сознания крик.
С трудом оборачиваюсь вправо и вижу встревоженное лицо штурмана, а за шайбами хвоста – бесконечный белый шлейф.
Где огонь? – спрашиваю и одновременно вывожу самолёт из разворота, с трудом заставляя его поднять хоть немного нос, опускающийся в это серое нечто. "Неужели под нами море?" – мелькает мысль,  но её прерывает бьющий по мозгам голос Миши: - Огня не видно. Большой дым сзади.
Голове нестерпимо больно, ноя ещё раз оборачиваюсь назад, вижу белый хвост дыма, но нигде не вижу огня, а под собою, теперь уже отчётливо, вижу седое от вспененных волн море; оно неотвратимо надвигается, беснуется, словно хочет схватить нас гребнями волн.
Падать в море страшно не хочется. Там верная гибель.
А за хвостом клубится, сворачиваясь спиралью белый шлейф.
Тут вижу справа зелёное пятно леса, дороги, какие-то дома. Всё ясно "мешок". Вспоминается чья-то фраза: "разорвут живого на куски".
И новая вспышка боли в голове, да такая, что искры из глаз.
Пересилив боль, спрашиваю у штурмана:
- Что делаем?
- Как решишь так и будет, Вася.
- Что Володя говорит?
- Его не слышно … И не видно.
- Убит?
- Не знаю!
В поле зрения попадается прибор с ползущей влево стрелкой. Присмотревшись, узнаю: бензиномер. Это его стрелка медленно, но неумолимо ползёт к нулю. Прислушиваюсь к моторам, вывожу машину в горизонтальный полёт и убеждаюсь, что работают моторы нормально, и машина слушается рулей.
Появляется уверенность, что мы ещё повоюем.
Высота метров 600. Начинаю правый разворот и вижу, что иду к середине косы, к её самой узкой части. В воздухе не видно самолётов ни наших, ни противника, а уж зениток на море – тем более. Начинаю переключать датчики бензина и обнаруживаю: главный бак пустой, крыльевые что-то показывают, но сколько – не могу разобрать. Оставляю переключателе на правой группе. Здесь утечка минимальная, но есть.

Лихорадочно соображаю: "Как поступить? Хватит ли бензина дотянуть до берега?"
А самолёт уже пересёк косу и половину залива.
"Только бы не врезаться в берег. Он тут крутой и очень высокий", - мелькает новая мысль.
И тут же чётко, совсем близко, увидел слева Хайлигенбайль и поблёскивающую водой металлическую полосу. Хочется кричать "Ура!" несмотря на острую боль в голове, но стрелка бензиномера на нуле заставляет сжаться с комок и быть готовым к новым решениям.
Доворачиваю самолёт и направляю его на ближайший край полосы, чтобы, если удастся дотянуть, сесть на аэродроме, а не на фюзеляж где-нибудь на минном поле.
Чутко прислушиваюсь к ровному гулу моторов, посматриваю на бензиномер: стрелка ушла влево до отказа. Переключаю на левую группу – то же. Стараясь удержать запас высоты, подхожу к аэродрому немного выше, чем положено, и подаю команду штурману:
- Шасси!
- Есть, шасси! – громко, ликующим голосом, отзывается Миша и выпускает шасси.
Я с тревогой наблюдаю, как обе ноги выходят из мотогондол и становятся на замки, и в тот же миг вспыхивает лампочка на приборной доске.
"Порядок. Значит система цела," – отмечаю про себя.
Подойдя к полосе немного ближе, чем надо, выпускаю почти полностью щитки и круто планирую на посадку.
Сели, как всегда, у посадочного "Т", а вот на рулёжку уже духу не хватило: кончился бензин, и оба винта остановились в самом начале пробега. Повезло!!!
Используя инерцию, сворачиваю с полосы, и самолёт, не докатившись до стоянки истребителей, замирает беспомощной птицей, широко распластав крылья.
Быстро выбравшись из кабины, бежим к кабине стрелка, а навстречу нам вылезает живой, здоровый и совершенно невредимый наш Владимир Ильич Жила.
- Ты почему молчал в полёте? – спрашиваю его.
- Кабель, наверное, осколком перебило, да и передатчик разбит. Нечем было связь держать и истребителями.
- А у тебя что с головой? – спрашивает Миша, но, рассмотрев мой шлемофон, всё понял. – Слава богу, что осколок вскользь прошёл, а возможно и пряжка спасла. – И он, стащив шлемофон, показал мне согнутую пряжку на верхнем ремешке.
- Ну и голова у тебя, командир, - наковальня! пошутил Жила.
- Если бы эта голова не выдержала – кормили бы мы нынче балтийскую рыбку. Видел, сколько до воды оставалось? – спросил его Миша.
- Нет, не видел. Я как дым увидел – хотел передавать. Полез к передатчику, да и провозился там до посадки.
- То не дым был, - поправил я его, - это бензин из баков хлестал. А у тебя что-нибудь вышло?
- Нет, Я пробовал что-нибудь сделать, да где там! Глухо.
Подъехала машина с местным начальством, расспросили что с нами случилось и, взяв с собой штурмана, уехали на КП.
Минутой позже пришли со стоянки лётчики и техники, и работа закипела: техники снимали капоты с моторов, осматривали самолёт, считали осколочные пробоины, строили прогнозы о возможности ремонта; радисты с Володей копались в Ф-3, обследуя кабели и аппаратуру; лётчики ругали меня за этот неудачный, но успешный полёт.
Я, как мог, отбивался от наскоков наиболее азартных спорщиков, пытался выяснить, почему они оставили меня одного, но к единому мнению мы так и не пришли.
Добрая половина истребителей считала, что не следовало висеть под нижней кромкой облаков на малой скорости, заведомо зная, что она у немцев всегда пристреливается, но главный довод, мне кажется, высказал один лётчик: "И без твоих снимков фрицам капут. Война кончается".
Другая половина поддерживала меня, убеждая остальных, что боевое задание в любой ситуации должно быть выполнено, напомнили недавний случай, когда одному товарищу пришлось вступить в бой с шестёркой "мессершмидтов".
- А вот почему ты своим звеном не подавил зенитки – мы ещё разберёмся, - пообещал их командир эскадрильи весёлому красавцу-лейтенанту с копной рыжих вьющихся волос на крупной голове, на что тот только развёл руками и широко улыбнулся обезоруживающей ослепительной белозубой улыбкой.
За разговорами и жаркими спорами мы и не заметили, как село солнце где-то в море за косою, и ребята пригласили нас на ужин.
Вернувшийся из штаба Миша сказал, что сообщил домой о нашей вынужденной посадке, и что Родин приказал ждать дальнейших распоряжений.