Мой папа. Я уже старше

Я УЖЕ СТАРШЕ…

Всю ночь мне папа снился. Я просыпался, потом засыпал, и сон продолжался с того же места. Такой жизнеподобный сон, последовательный... причём происходили события, которых в реальности никогда не было. Хороший сон, добрый!
Мы много ездили на папином жигулёнке, встречались с какими-то людьми, потом папа репетировал с совершенно мне не знакомыми артистами, причём они почему-то читали наизусть ... мои стихи, которые я на самом деле сочинил намного позже!))) А папа ругался, что стихи странные и противоречат смыслу пьесы...
Когда репетиция закончилась, он надел свой парадный пиджак с военными наградами (это было странно, папа доставал его только раз в году, в День Победы), и мы пошли гулять на набережную у цирка. И всё разговаривали, не могли остановиться.
Я порывался прочитать моё посвящённое ему стихотворение, но вспоминал, что оно ещё не написано.
А потом зазвонил телефон, и сон оборвался на полуслове.
Сердце жало, и в горле было горячо.

Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит - кричит, встаёт - не ропщет,
                только смотрит на меня.
А когда глаза закроет - то в атаку прёт, как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе,
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже...
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.
Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.
Отчего ж не рвётся между наша общая судьба?
Это я огонь кромешный вызываю на себя,
Это я с последней ротой, с командиром на спине,
И в Синявинских болотах сердце выстудило - мне.
Голос твой - не громче ветра... 
Не расслышу, не пойму...
Почему же я всё это раньше не сказал ему.

Имя моего отца

Мой отец. Папа. Суровый и нежный, взрывной и трогательный. Для меня всегда – друг. Пример и упрек в моем вечном разгильдяйстве. В молодости был чемпионом Ленинграда по боксу. Великолепный фехтовальщик – потом это позволит самому ставить бои на сцене.
За его спиной была война, с первых дней (ушёл добровольцем, отказавшись от актерской брони), с блокадного Ленинграда – его родного города, в солдатских чинах, фронтовым разведчиком-радистом, снайпером и артиллерийским корректировщиком - дважды вызывал огонь на себя!
Был одним из немногих, выживших на Невском пятачке - сумел переплыть Неву по шуге. Потом - тяжёлые ранения и контузии. В Синявинских болотах потерял голос, и не смог потом вернуться в питерскую Александринку, где до войны талантливо начинал актерствовать, будучи учеником великого Николая Симонова.
Потом в театрах о нём сплетничали, что «зашитый», бывший алкоголик, потому и сипит жутко. А он не пил. Вообще. Организм не принимал. Однажды в тех же Синявинских болотах обморозил руки, было трудно работать на рации. Офицеры предлагали выпить стакан спирта, чтобы согреться... Не смог...
Его алкоголем был театр.
После войны поступил в питерскую консу, окончил блистательно, стал режиссером музыкального театра. И пошёл работать в драмкружок на один из ленинградских заводов. В театры никуда не брали. Он был «внучатым учеником» расстрелянного Мейерхольда.  Руководитель его курса, поздний ученик Мастера, стал одним из персонажей разгромного постановления ЦК. Ждал ареста, но, к счастью, вовремя умер от инфаркта. Дипломникам предложили написать в документах другого руководителя курса. Все согласились. Фронтовик  Борис Бруштейн отказался.
Через год рванул в ЦК и грохнул полученным на фронте партбилетом по столу всесильного Суслова. Требуя или выгнать из страны, или расстрелять, или дать работу. Странно, но не арестовали, как ожидал.
На следующий день поехал в Улан-Удэ, в оперный театр.
Этот год в Бурят-Монголии я, тогда мелкий дошкольник, почему-то отлично помню. И стопки декораций во дворе театра, с которых я, пыхтящий альпинист, однажды летел кувырком (и как только шею не свернул!) И мой дебют на балетной сцене (не смейтесь).
Папа тогда как режиссёр, на пару с балетмейстером, поставил балетный спектакль «Собор парижской богоматери». И там в прологе я изображал маленького Квазимодо. Под музыку увертюры двигался как обезьянка, и кормил хлебом хорошенькую маленькую буряточку - Эсмеральду. А после этого большой человек в чёрном плаще подхватывал меня и уносил по спиральной конструкции куда-то под колосники. Было страшно и жутко интересно!
Мне даже какие-то денюжки платили, и я на них покупал всякие вкусности для моей вечно болевшей мамы-блокадницы.
Потом были Новосибирск, Свердловская оперетта, Пятигорск… Уезжал, обычно, разругавшись с начальством. Талантами царедворца не обладал. В Свердловске «сцепился» с Ельциным, который пытался руководить творческим процессом. Уже в девяностых посмеивался, глядя на президента в «ящике».
По той же причине за всю жизнь так и не дождался никаких отличий. Великий оперный режиссёр и друг Борис Покровский говорил о тёзке: «У него нет званий, но есть имя…»
Папа сам считал, что в Иванове были его лучшие 10 лет. Золотые спектакли. Гастроли в обеих столицах. Так называемую «классическую оперетту» не жаловал за слабую драматургию, брался ставить, только если было хорошее либретто.  Делал мюзиклы, когда и слова-то такого никто не знал.
Его любили и побаивались. Вылетал на сцену, ошарашивая показами. Яростно хрипел на бестолковых и ленивых. Рассказывали, что однажды хмельной рабочий сцены, увидев идущего навстречу главрежа, от ужаса и предчувствия неизбежной расплаты выпрыгнул в окно. Со второго этажа. И долго бежал к горизонту под хохот актеров. Может и миф, конечно... Но не без причины возникший.
Его актеры были лучше всех. Трогательные, романтичные, комичные. Самозабвенные. Никогда не забуду, как в Москве сломавший ногу актер-комик, играя Короля в «Обыкновенном Чуде», должен был пронестись по сцене в стремительном танце. Станцевал как никогда. На одной ноге.
Потом, когда отец уехал, снова «не сойдясь характерами» с чиновниками, были отличные спектакли в других театрах, но «ивановский феномен» уже не повторился.
Я вот всё думаю – не стыдно ли ему за меня?