Голубая полоска. Отпуск на Родину

Отпуск на Родину.


1.

Назавтра, получив документы в штабе полка, мы атаковали командира БАО с просьбой дать транспорт до Вильнюса, но кроме попутной полуторки, отправляющейся за вещимуществом завтра вечером, ничего выпросить не удалось. Пропадал один день отпуска.

Огорчённые до предела, мы вернулись в лётное общежитие, размещавшееся в огромном кирпичном сарае где-то на окраине Бальвержишек. Там перед ужином в самой большой комнате экипаж молодого лётчика Мальцева давал импровизированный концерт. Меняясь со своим штурманом Женей Вострокнутовым инструментами, они виртуозно исполняли популярные песенки из оперетт. Слушателями были все свободные от полётов экипажи. И наш экипаж, зачарованный чудесной музыкой Штрауса, Кальмана, Оффенбаха забыв о недавнем огорчении, предался мечтам о скорой встрече с родными.

А гитара и мандолина, без долгих пауз, переходя от одной мелодии к другой, уводили куда-то в другой мир, где было шумно, весело, красиво, где люди любили друг друга, и где не было войны.

Вероятно долго бы ещё продолжался этот концерт, если бы не визит комиссара полка. С каким-то, одному ему присущим шумом, он вошёл в общежитие, и своим громким, скрипучим голосом, не обращая внимание на исполнителей объявил:
- Товарищи лётчики! После ужина все в клуб. Будет лекция. А потом концерт. Приехал ансамбль нашего фронта.
Говорил он короткими фразами, тяжело отдуваясь и сопя: его короткие, толстые, сцеплённые на большом животе пальцы надёжно держали его рыхлое сокровище и только большие пальцы находились в беспрестанном круговом движении; неопределенного цвета фуражка с широким козырьком и авиационной эмблемой на низенькой тулье казалась случайным предметом на его голове.

- И вообще, - продолжил он, - что это за беспечность такая: двери настежь, а из дверей свет на улицу. Никакой светомаскировки. Вы на фронте, а не в тылу! – и, шумно хлопнув дверью, вышел.

- Пришёл, увидел, нахамил! – вслед ему произнёс перефразированное выражение Мальцев и, рванув громкий аккорд, бросил гитару под кровать.

- Первая! Выходи на первый черпачок! – прокричал кто-то в тёмном углу. И все мы потянулись потихоньку в столовую, а оттуда в клуб, размещённый на втором этаже какого-то крупного здания на центральной улице местечка.

Темнота уже плотно окутала так и не изученные нами Бальвержишки. Местное население с наступлением темноты исчезало с улиц, закрывалось в своих домах и не подавало признаков жизни, и только наши шаги по булыжной мостовой нарушали чуткую тишину то ли уснувшего, то ли затаившегося местечка.
- Вот и на хуторах так, - сказал шедший с нами техник второго звена. – Днём люди как люди, а разговор вступают, бывает и бутылку самогона выставят в обмен на какую-нибудь шмотку, а ночью – не достучишься. Словно вымерло всё.
- А откуда ты знаешь, как ночью? – спросил Володя Ворнов.
- Да приходилось. За нашей стоянкой, в километре, хутор. Хозяин там – свой мужик. Всегда самогонкой угостит. А вот ночью – не пустит. И голоса не подаст.
- Война, видать, здорово напугала всех, не только литовцев, - заметил Женя Вострокнутов.
- Ну не скажи! – возразил Воронов. – В Белоруссии, да и на Смоленщине, мы к девчатам на танцы ходили ночью. И ничего. Страху ни у кого не было.
- Это верно, - подтвердил Ивлев, там все свои были, а тут вроде и свои, а косо на нас смотрят. Между прочим, вчера вечером в лесу, что за дальней стоянкой, наши особисты взяли двоих литовцев с обрезами. Я их сам видел. Нашего возраста ребята. Что, спрашивается, им надо ночью в лесу около аэродрома?
- Да, начинаются задачки со многими неизвестными, - сказал, вздохнув, Вася Демидов, поднимаясь на крыльцо клуба.

Тусклая лампочка едва освещала лестницу на второй этаж, но переполненный зал с зашторенными окнами был залит ярким светом, как в доброе мирное время.

Пристроившись на широком подоконнике ближнего окна, мы приготовились слушать лекцию, и едва комиссар объявил тему лекции и фамилию лектора, как в дверь просунулась лохматая голова в лихо сдвинутой на ухо старенькой замызганной пилотке и на весь зал звонко объявила: - Экипаж Бугрова - на выход! И тут же скрылась.

На лестничной площадке стоял незнакомый офицер и маленький солдат с тощим вещмешком на одном плече.
- Кто нас звал? – спросил я офицера.
- Вы – Бугров?
– Да.
- Машина на Вильнюс идёт сейчас. Нам в общежитии сказали, что вы здесь, вот мы и заехали. Сколько времени вам нужно на сборы?
- Только вещмешки взять.
- Тогда – поехали, - сказал офицер и быстренько сбежал по лестнице.


2.

Что значит штурмом брать старые, довоенные вагоны, теперь уже знает далеко не каждый, а наглядное представление имеют, пожалуй, только те, кто видел наши фильмы "Офицеры", "Хождение по мукам", да может, ещё пару тройку фильмов о гражданской войне.
Нечто похожее происходило и на Вильнюсском вокзале в то холодное мартовское утро 1945 года.
Потерпев неудачу в попытках попасть в вагон через двери, мы, с помощью одного приятеля, проникли в него через полуоткрытое окно с другой стороны поезда и даже обеспечили себе одно место на троих на самой верхней полке, где в доброе мирное время кладут только багаж.
Худо-бедно, а до Москвы мы доехали без приключений.
Дальше наши пути расходились: Мише надо было ехать в Алма-Ату, Володе - на Украину, в Сумскую область, а мне – в Уфу и далее – в Бирск, где сейчас жили мама с сестрёнкой.
Все долгие трое суток, что я ехал до Уфы, я пытался распланировать свой отпуск так, чтобы было время и в Уфе с друзьями встретиться, и у мамы побывать, и в полк вернуться без опоздания.
А ещё была тайная мыслишка – посмотреть Москву.
Ведь в нашей столице я ещё ни разу в своей жизни не был.
Нынешний же переезд с Белорусского на Казанский вокзал - не в счёт: увидел только две станции метро, поразивших меня своим великолепием, да сутолоку двух привокзальных площадей. Вот и всё. Даже морозного московского воздуха не успел хлебнуть вдосталь.
Однако себе заметил, что здесь значительно холоднее, чем в Литве.
А в Уфе была настоящая снежная зима с крепкими морозами, пушистым инеем на проводах и деревьях и звонким хрустом снега под кованым каблуком армейского сапога.
Куда идти – вопроса не было. Конечно к Валеркиной матери. Ни родственников, ни друзей, ближе чем Валерий, у меня в Уфе не было. А может быть и он дома окажется!
Но пустоватой оказалась когда-то перенаселенная квартира: все три сводных сына Евдокии Яковлевны были в разных местах большого Союза, муж – на работе, да и она спешила в свою контору.
- Милый Василёк! Ты уж извини, но торжественную встречу боевого фронтовика мы организуем сегодня вечером. Не возражаешь? – скороговоркой сквозь слёзы произнесла она, крепко по матерински поцеловала меня и начала одевать своё старенькое пальто.
Оставив свой вещмешок в уголке когда-то нашей с Валеркой комнаты, я пошёл проводить её до работы, а заодно, до вечера, навестить ещё кого-нибудь из своих знакомых, но, побывав в нескольких квартирах, убедился, что это пустая затея: все наши мальчишки были на фронте, на Толю Усова уже и похоронка пришла.
Расстроенным таким печальным известием, я шёл по знакомым улицам города, но ни одного знакомого лица не встретил.
А народу, между тем, по улицам двигалось куда больше, чем в мои школьные годы.
Колючий морозец подгонял прохожих, и они шли хоть и плотно по тротуару, но довольно скорым шагом, озабоченно и как-то уж очень сосредоточенно глядя перед собой или глядя под ноги. Некоторые на секунду-другую останавливались у пустых витрин магазинов и, видимо, не решив войти в них, продолжали свой торопливый марш в этой живой реке жителей города.
У знакомого хлебного магазина, как и в тот далёкий 39-й год, стояла огромная мрачная очередь, медленно, почти незаметно вползавшая в настежь открытую дверь.
Из окон здания наискосок, где была раньше школа, смотрели на эту очередь люди в серых больничных халатах с белыми бинтами на головах, с костылями под мышками или упирающимися в подбородок.
Из-за угла выпорхнула стайка школьниц и, что-то щебеча, скрылась в подъезде книжного магазина.
А из чёрной трубы репродуктора, что висел всё на том же столбе на перекрёстке, чуть слышно доносилась песня в исполнении Лидии Руслановой.
Проходя мимо нашего аэроклуба, решил заглянуть туда, но оказалось, что в здании работает какая-то швейная фабрика, а куда делся аэроклуб - никто не знает.
Наконец, в райкоме комсомола встретил одного приятеля, с которым вместе учились в аэроклубе, и, после долгих взаимных вопросов, мы попытались обсудить главный для меня вопрос – как добраться до Бирска.
Пароход, сам понимаешь, отпадает – зима. Попутная подвода – не годится: долго ехать и холодно, - начал он загибая пальцы. – На лыжах – тоже не с руки: и долго, и холодно, и небезопасно – волки могут задрать. Их нынче много развелось. Бить-то некому. Все мужики на фронте, а из пацанов какие ещё охотники.
- Постой! – вдруг воскликнул он, хлопнув меня по плечу. – Помнишь Котлярова? Ну того, что командиром отряда был?
- Конечно помню, ответил я.
- Так вот, он теперь какой-то начальник в ГВФ. Их аэродром там, где мы в тренотряде зимой летали. Помнишь?
- Помню. Я ещё тогда щеки поморозил.
- Вот. С ним надо поговорить. Они что-то там возят в Бирск, да и ещё кое-куда … Летают ежедневно. Каких-нибудь час – полтора и ты на месте.
Поблагодарив приятеля за хорошую подсказку, я отправился искать Котлярова, а на следующий день, часов около двенадцати, я уже был в Бирске, изрядно окоченевший от холода, слегка обмороженный, но живой.
Без особого труда отыскал на Красноармейской улице дом, в котором жили на квартире мать с сестрой, и, поднявшись по высокой наружной лестнице, ввалился к ним совершенно неожиданно.
- Что же ты телеграмму-то не отбил, сынок? - спросила мама после долгих и бессвязных восклицаний, слёз и причитаний. – Мы бы с Ниной встретили тебя.
- Интересно, где бы ты встретила меня? – смеясь спросил я.
- И то правда. Ты же самолётом … А как же ты от самолёта к нам добрался? Небось пешком? Уж я сколько раньше ездила из Бирска в Уфу и обратно, а знала только одну дорогу – реку Белую. А ты вон как – самолётом.
И она вновь и вновь принималась плакать и поглаживать меня по голове, по плечам, избегая притрагиваться к орденам и погонам. Видимо эти знаки отличия были для неё чем-то святым, неприкасаемым.
К вечеру возвратились с работы хозяева квартиры, пришли из школы их дети, а чуть позже пожаловали соседи, прослышавшие о моём приезде. Матери поневоле пришлось ставить большой хозяйский самовар, а мне – выкладывать на стол всё содержимое армейского вещмешка.
Далеко за полночь просидели мы за разговорами.
Люди постарше вспоминали прожитые тяжелые годы войны, оплакивали погибших на фронтах родственников, строили планы на будущее, будучи уверенными в скорой нашей победе; ребятишки всех возрастов просили рассказать о боевых подвигах, о героических эпизодах, о воздушных боях и разочарованно отходили в сторону, услышав сухой и бесцветный рассказ об обычных полётах на разведку без зенитных обстрелов и атак истребителей.
- А за что же вам столько орденов дали? – протянул разочаровано один вихрастый мальчишка.
- Да вот, так и дали. За количество боевых вылетов, - ответил бесстрастно я, чувствуя страшную усталость во всём теле и единственное желание – спать.
Вот так, за долгими вечерними разговорами, за короткими дневными прогулками по местам детства, прошли трое суток, а с рассветом четвёртого дня я снова усаживался в старенький По-я.
Пилот зачем-то сделал круг над аэродромом, и когда он проходил над домиком с полосатой колбасой на мачте, я помахал рукой маме с сестрёнкой и только тогда понял, что о главном-то, о их личной жизни, мы толком и не поговорили.

В условленный день и час я был на Белорусском вокзале столицы, но своих ребят там не обнаружил. Потолкавшись бесцельно час-полтора, я отправился пешком на Красную площадь, с жадностью дикаря рассматривая всё встречавшееся на моём пути: дома, памятники, людей, бесконечный поток машин, витрины магазинов и длинные очереди за хлебом.
Осмотрев всё, что обрамляло Красную площадь, побывав у Большого театра и продрогнув до мозга костей, я почти бегом помчался в метро и только основательно отогревшись и насмотревшись на великолепие подземных дворцов, вышел к Белорусскому вокзалу, разыскал пункт питания, подкрепился и снова пошёл искать своих ребят. Но тщетно. Они, как видно, с выездом задерживались.
Поезд на Вильнюс отправлялся рано утром.
Нужно было принимать решение. И я решил ехать.
Однако получить билет по воинскому требованию оказалось делом не легким: перед кассами - море людское! Сплошная серая масса армейских шинелей и сереньких шапок, плотно сомкнувшись, стережёт открытие кассового окошечка; ровно, на одной ноте, гудит, словно наполненный пчёлами улей.
Но вот, часа за два до отправления поезда, вывеска на окошечке дрогнула, и вся серая масса в кассовом зале пришла в движение. И стоили только подняться фанерной заслонке на кассовой амбразуре, как в толпе раздались резкие окрики, взвился на высокой ноте чей-то вопль, и в спёртом, тяжёлом воздухе повис забористый трёхэтажный русский мат.
Мне, от двери, казалось, что там, у окошечка, штурмом берут неприступную крепость, взбираясь порой на плечи друг другу, и готов был повернуть к выходу, как вдруг за моей спиной раздался властный окрик человека, привыкшего повелевать толпой, и шум в зале сразу стих.
- Пропустите! – тоном, не допускающим возражений, приказал он и повёл за собой группу офицеров, в которую, каким-то чудом затесался и я. Людское море молчало, безропотно расступившись.
Так я впервые узнал, что такое военный комендант на железнодорожной станции.