Пролог Рыцарь и Королева часть первая

  В забытом нынче королевстве, где время текло медленнее, чем кровь из старых ран, стояла обычная деревушка, затерянная среди бескрайних полей, словно последний оплот человечности в этом жестоком мире.   
Бревенчатые домики с соломенными крышами, почерневшими от времени и дождей, будто сгорбились под тяжестью лет. Их стены, покрытые трещинами, хранили шепоты поколений — смех детей, ссоры взрослых, стоны умирающих. По дворам бегали куры, их испуганное кудахтанье разносилось в воздухе, смешиваясь с запахом навоза и свежеиспеченного хлеба. На площади, вытоптанной до земли, стоял колодец с покосившимся воротом, его дерево скрипело, словно старый костлявый палец, указывающий в небо. Около него толпилась ребятня — грязные, босоногие, с глазами, полными одновременно и озорства, и той ранней усталости, что приходит к тем, кто с пеленок знает цену тяжелому труду. Они бросали камешки в глубину, слушая, как долго те падают, прежде чем плеснется вода — их маленькая игра в предвкушение смерти. 
Но если приглядеться, можно было заметить, что даже здесь, в этом забытом богом уголке, царил свой порядок. Старики, сгорбленные, как корни древних дубов, сидели на завалинках, их мутные глаза видели не только настоящее, но и прошлое — времена, когда деревня еще не была проклята медленным угасанием. Женщины, с руками, огрубевшими от работы, носили воду, стирали белье в ледяном ручье, что змеился на окраине, и шептались о том, что урожай в этом году будет скудным, а зима — долгой. В их голосах звучала не просто усталость, а какая-то обреченность, словно они уже знали, что их ждет. 
А над всем этим, над соломенными крышами и кривыми заборами, кружили вороны. Черные, как сама смерть, они садились на верхушки самых высоких деревьев и наблюдали. Ждали. 
  Рядом с этим селением простирались огромные поля пшеницы, золотое море, купающееся в теплых лучах летнего солнца.   
Колосья шелестели на ветру, перешептываясь между собой, будто знали что-то, чего не ведали люди. Иногда, в особенно жаркие дни, над полями стояла дымка, и тогда казалось, что это не просто нива, а граница между миром живых и чем-то иным, древним и безмолвным. Жизнь здесь била ключом, но это был ключ, бьющий из раны — сильный, но обреченный иссякнуть. 
По краям поля, там, где золото пшеницы сливалось с темной полосой леса, стояли чучела — грубые подобия людей, сколоченные из жердей и обтянутые тряпьем. Их пустые глазницы смотрели в небо, а ветер раскачивал их на шестах, заставляя двигаться, будто они живые. Говорили, что ночью они сходят со своих мест и бродят между рядами, шепча что-то на языке, которого никто не понимает. 
А еще дальше, там, где лес смыкался с горизонтом, виднелись старые курганы — могилы воинов, павших в битвах, о которых никто уже не помнил. Земля там была плотной, как кожа старого воина, покрытой шрамами корней и поросшей колючим кустарником. Иногда, когда луна была особенно яркой, над курганами видели бледные огни — то ли болотные огоньки, то ли духи, что не могли найти покоя. 
  Но особняком от всей этой идиллии, словно пятно на совести деревни, стояла обветшавшая изба.   
Ее крыша совсем прохудилась, и теперь сквозь дыры виднелось небо — то синее и безмятежное, то черное, усыпанное звездами, словно мертвыми глазами. Бревна, некогда крепкие, покрылись мхом и плесенью, будто сама земля пыталась поглотить это место, стереть его с лица мира. Окна, лишенные ставней, зияли пустотой, и лишь одно, самое маленькое, еще хранило осколок стекла — он сверкал на солнце, как слеза. Рядом с избой стояло небольшое кострище, давно остывшее, с почерневшим от сажи котлом, в котором когда-то варилась похлебка, а теперь лишь ветер шевелил ржавые звенья цепи. И только одинокий пион, алый, как капля крови, распустившийся здесь вопреки всему, даровал красоту этому месту, словно напоминая, что даже среди гнили может расцвести что-то прекрасное. 
Но самое странное было не это. 
Если подойти ближе и прислушаться, можно было услышать, как из-под земли доносится глухой, мерный стук — будто чье-то сердце бьется в темноте. Старики говорили, что когда-то здесь жил колдун, и что под избой есть подземелье, где он проводил свои обряды. Но никто не решался проверить — даже самые отчаянные мальчишки обходили это место стороной. 
  Внутри ситуация была ничуть не лучше.   
Соломенный тюфяк, служивший кроватью, давно истлел и теперь больше походил на гнездо какого-то жутковатого существа. Стол, изъеденный временем и жуками, покосился на один бок, будто вот-вот рухнет под тяжестью пустоты. На нем лежала горстка зерен — последний ужин, который так и не был съеден. Стены были испещрены царапинами — то ли от ножа, то ли от когтей, а в углу темнело пятно, похожее на засохшую кровь. 
Но если присмотреться, можно было заметить и кое-что еще. 
На полу, почти незаметные среди грязи и пыли, виднелись странные знаки — будто кто-то выцарапал их ножом или когтями. Они складывались в узор, напоминающий то ли руны, то ли карту местности. А в самом центре комнаты, под слоем пепла, лежал маленький камень с выбитым на нем символом — глазом без века, смотрящим в вечность. 
  Тут жил парнишка лет шестнадцати — голубоглазый брюнет, высокий не по возрасту, с плечами, уже познавшими тяжесть непосильного труда, и руками, покрытыми мозолями.   
Его тело, худое, но жилистое, хранило следы битв, в которых он никогда не участвовал — только плети, только боль, только унижение. На спине причудливым узором красовались шрамы — одни старые, белесые, другие свежие, розовые, будто кто-то выводил на его коже тайные письмена, послание, которое никто не мог прочесть.   И, подобно своей ветхой избе, он был изгоем для жителей деревни.   
Но если бы кто-то посмотрел в его глаза не с ненавистью, а с интересом, то заметил бы в них не только боль, но и что-то еще — холодный, нечеловеческий огонь, тлеющий где-то в глубине. 
  Разные слухи ходили вокруг него.   
Старухи у колодца, их морщинистые лица искаженные злобой и страхом, шептались, что он своими руками убил родителей — задушил мать во сне, а отцу перерезал горло, когда тот вернулся с охоты. Мужчины, потягивая теплую брагу, рассказывали другую историю — будто его тень живет своей жизнью, что ночью она отделяется от тела и бродит по деревне, заглядывая в окна, и если встретишь ее взгляд — умрешь к утру. Дети, подражая взрослым, бросали в него камнями, крича: «Чудовище! Убирайся!» 
Но самая страшная легенда была о том, что однажды, глубокой ночью, его видели стоящим посреди поля, окруженного воронами. И будто бы птицы не боялись его, а слушались, как солдаты слушаются своего командира. 
  А он просто молчал.   
Но в его молчании было что-то зловещее — будто он знал то, чего не знали они. Будто он ждал. 
И однажды это ожидание должно было закончиться.
 В один из дней, что был подобен многим, сквозь эту деревушку проезжал караван владыки северных земель.   
Это был не просто обоз — это было шествие силы, роскоши и власти. Колесницы, украшенные гербами, запряженные могучими конями, чьи гривы были заплетены в косы с золотыми нитями. Солдаты в латах, отполированных до зеркального блеска, шли строем, их лица скрыты под шлемами, но в каждом движении читалась готовность убивать. А в центре этого великолепия — карета, черная, как ночь, с окнами из черненного стекла, сквозь которые ничего нельзя было разглядеть. На дверце красовался герб — пион, вышитый золотом, символ дома правителя. 
Но если бы кто-то присмотрелся внимательнее, он заметил бы странные детали. 
Копыта коней не оставляли следов на пыльной дороге, будто животные были призраками. Солдаты шли в идеальном строю, не говоря ни слова, и их доспехи не гремели, словно сталь была обернута в саван. А самое странное — караван не поднял ни единого клуба пыли, будто двигался не по земле, а чуть выше, по воздуху. 
Деревенские жители, разбросанные по своим делам, замерли, как кролики перед удавом. Они знали: такие гости не сулят ничего хорошего. 
  Они остановились напоить лошадей и отдохнуть после долгой дороги.   
И тогда дверца кареты открылась, и оттуда вышла   принцесса   — не просто девушка, а воплощение всего, чего никогда не будет у простых людей. 
Ее платье, сотканное из шелка, окрашенного в цвет утреннего неба, шелестело при каждом шаге. Волосы, темные, как вороново крыло, были убраны в сложную прическу, украшенную жемчугами. Но больше всего поражали глаза — большие, карие, полные жизни и в то же время какой-то грусти, будто она уже видела слишком много для своих лет. 
Когда ее нога коснулась земли, трава под ней на мгновение почернела, будто выжженная невидимым пламенем. Никто, кроме парнишки-изгоя, этого не заметил. 
  Рядом с ней, как тень, двигалась ее охрана — семнадцатилетняя девушка-рыцарь.   
Ее доспехи, хоть и меньшего размера, чем у мужчин, были не менее грозны — сталь, покрытая гравировкой в виде виноградных лоз, словно напоминала, что даже в жестокости есть место красоте. Ее карие глаза, острые, как клинок, осматривали округу, выискивая малейшую угрозу. 
Но если бы кто-то посмотрел на нее дольше пары секунд, то увидел бы, что ее тень двигается не синхронно с ней. Она запаздывала на мгновение, будто была живой и не спешила подчиняться законам физики. 
  А около ее левого плеча, сжимая в руке рукоять меча, шел рыцарь в красных доспехах.   
Его броня, покрытая царапинами от бесчисленных битв, казалось, впитала в себя кровь врагов. Шлем, снятый, открывал лицо — жесткое, с резкими чертами, седыми волосами и глазами, красными, как раскаленные угли. Это был   Иггрис  , Кроваво-красный Лев, человек, чье имя заставляло врагов бледнеть. 
Когда он проходил мимо колодца, вода в нем на мгновение забурлила, будто вскипев, а затем застыла, покрытая тонкой коркой льда. 
—   Иггрис  , — обратилась принцесса к стражу, ее голос был мягким, но в нем чувствовалась сталь. —   Сегодня такой прекрасный день: солнышко светит, птички поют, цветочки благоухают. Давай отправимся к реке, пока люди отца занимаются тут своими делами.   
—   Как пожелаете, госпожа  , — отвечал воин, его голос напоминал скрежет металла. 
Но в его глазах мелькнуло что-то странное — будто он знал, что этот «прекрасный день» уже давно проклят. 
  У реки, прячась от палящего солнца в тени старого дуба, стоял изгой.   
Его голубые глаза, обычно пустые, теперь были полны мыслей — тяжелых, как камни. Он смотрел на воду, на то, как она играет с солнечными бликами, и думал о том, что его жизнь — это тоже река, только мутная, безрадостная, несущая его к краю, за которым только тьма. 
Но когда он увидел отражение в воде, то вздрогнул — вместо его лица на мгновение мелькнуло что-то другое. Что-то с зубами. 
  В этот момент ему на глаза попалась прекрасная девушка в сопровождении рыцарей.   
Он не мог оторвать от нее взгляд — не потому что она была красива (хотя, боги, конечно, она была прекрасна), а потому что в ее глазах он увидел что-то знакомое. Одиночество? Нет, что-то другое… 
Тень. 
Такую же, как у него. 
  Заметив это, принцесса направилась к парнишке.   
—   Доброго вам утра  , — нежно сказала она, и ее голос прозвучал, как первый луч солнца после долгой зимы. 
Но когда она протянула руку, чтобы помочь ему подняться, ее пальцы на мгновение стали прозрачными, будто сотканными из дыма.
  Но прежде чем он успел ответить, раздался рык.   
—   Как смеешь ты, псина, стоять в присутствии принцессы?!   — прогремел Иггрис, его красные глаза вспыхнули, как угли, раздуваемые ветром. 
Парень вздрогнул. 
—   П…принцессы?!   — пронеслось в его голове, и тут же, инстинктивно, он   пал на колени  , его лоб почти коснулся земли. —   Прошу простить мою дерзость, моя госпожа.   
Но когда он опустил голову, то увидел, что трава вокруг его коленей почернела и засохла в радиусе шага. 
  Она рассмеялась — звонко, как колокольчик.   
—   Все в порядке  , — ответила она, и в ее улыбке было больше тепла, чем во всем этом проклятом королевстве. —   Как тебя зовут?   
Он замер. 
—   У… у меня нет имени, моя госпожа.   
Ее брови взметнулись вверх. 
—   Как это нет имени?   — удивилась она. —   Меня, например, зовут Ани, а этот здоровяк — Иггрис, мой страж. А за нашей спиной его отряд, который помогает ему беречь мою жизнь.   
Но она не добавила главного. 
Что ее настоящее имя — Анима, что означает «душа». 
 — Миледи…   
Голос Иггриса прорвался сквозь гулкую тишину этого места, словно тухлое мясо, сорвавшееся с крюка мясника. Его пальцы, обтянутые кожей, похожей на вымоченный в рассоле пергамент, сжали рукоять меча так, что стальные латные перчатки заскрипели. 
  — Этот червь…   
Он провел языком по почерневшим от табака зубам, обнажая клык, сколотый в каком-то забытом побоище. 
  — Никогда не станет рыцарем.   
Толпа застыла. Где-то за спинами кашлянули. В воздухе витал сладковатый запах гниющей соломы и пота. 
  — Я это докажу.   
Его глаза — два куска запекшейся крови, вставленные в глазницы черепа — медленно обвели собравшихся. 
  — Эй, смерд!   
Шаг. Еще шаг. Его сапоги, заляпанные грязью и чем-то темным, оставляли кровавые отпечатки на каменных плитах. 
  — Подойди. Ко. Мне.   
Юноша почувствовал, как мочевой пузырь внезапно ослабел. Теплая струйка потекла по внутренней стороне бедра. 
  — Сразимся. На мечах.   
Иггрис ухмыльнулся, и его лицо на мгновение стало похоже на старую пергаментную маску, которую кто-то неаккуратно сложил. 
  — Если выстоишь…   
Он медленно провел большим пальцем по горлу, оставляя мокрую полосу. 
  — Возьму в отряд.   
  — М-милорд…   
Голос юноши треснул, как тонкий лед на весеннем болоте. Его руки, привыкшие к мягкой земле и теплому навозу, теперь судорожно сжимали и разжимали кулаки. 
  — У меня нет… меча…   
Он посмотрел на свои ладони — покрытые мозолями, с грязью под ногтями, с тонкими белыми шрамами от серпа. 
  — И брони…   
   Как я могу…    
Мысль оборвалась, когда он увидел, как Иггрис медленно вытаскивает меч из ножен. Звук был похож на стон умирающего. 
  — Хм.   
Рыцарь повернулся к оруженосцу — тощему подростку с лицом, покрытым прыщами и синяками. 
  — Сними. Броню.   
Мальчишка бросил на юношу взгляд, полный немого отвращения, и принялся расстегивать ремни. 
С каждым снятым куском железа обнажалось тело, изрезанное шрамами так, будто по нему проехались плугом, запряженным безумными быками. 
Особенно выделялся свежий шрам — розовый, сочащийся сукровицей. 
  — Видишь?   
Иггрис ткнул пальцем в рану. 
  — Три дня назад. Арамец. Хотел вспороть мне живот.   
Он надавил — из разреза выступила капля желтоватой жидкости. 
  — Но я… пережил.   
Оруженосец швырнул последнюю часть доспеха на землю. 
  — Возьми.   
Он протянул юноше меч — кривой, зазубренный клинок с рукоятью, обмотанной грязными тряпками. 
  — И постарайся. Не умереть. Сразу.   
Парень взял оружие. Лезвие было холодным и скользким, будто только что вытащенным из чьих-то внутренностей. 
   Я умру.   
   Здесь.   
   Сейчас.   
Но когда он поднял глаза и увидел, как Иггрис облизывает губы, что-то внутри него… 
Перевернулось. 
  — Я. Готов.   
  — Готов?   
Рыцарь рассмеялся, и его смех был похож на звук, который издает свинья, когда ей перерезают горло. 
  — Ты даже стоять не можешь.   
Он встал в стойку. Его мышцы напряглись, как канаты на виселице. 
  — Держи. Плечи. Выше.   
Юноша попытался повторить, но его спина, сгорбленная годами работы в поле, отказывалась выпрямляться. 
  — Следи. За ногами.   
Иггрис внезапно замер. 
  — Ты знаешь. Кто я?   
  — Вы…   
Парень сглотнул комок слизи. 
  — Кроваво-красный… Иггрис.   
  — Хм.   
Рыцарь провел пальцем по лезвию. Кровь выступила, но он даже не моргнул. 
  — А знаешь. Почему?   
  — Н-нет…   
  — На прошлой неделе…   
Он ухмыльнулся, обнажая черные десны. 
  — На недавней войне я убил сотню воинов Мой отряд тогда был ранен. Я понимал, что живыми отсюда они не выберутся… и приказал им убираться. Пообещал, что задержу этих свиней, и остался дожидаться смерти. 
Он хрипло рассмеялся: 
— Но эти твари оказались никчёмным мусором! Они лишь немного меня порезали, пока я рубил их направо и налево… Но вот их лидер — другое дело. Это он оставил мне шрам на щеке. 
Иггрис провёл пальцем по старой ране. 
— Но даже так эта старая свинья не смогла сломить мой дух. Я крепко взял его за горло… и вогнал кинжал прямо в глаз ублюдку. 
— Когда поисковый отряд прибежал на помощь, помогать было уже некому.      
   Сотню…    
В голове юноши что-то щелкнуло. 
   А теперь ты…    
   Будешь убивать…    
   Меня…    
И вдруг… 
Страх исчез. 
Осталось только… 
  — Ну что ж…   
Иггрис взмахнул мечом. 
Удар пришел сверху — быстрый, как падение гильотины. 
Лезвие вонзилось в лицо, рассекая кожу, мышцы, едва не задев кость. 
Кровь хлынула, заливая глаз, превращая мир в багровый ад. 
Боль взорвалась в черепе, но… 
Но вместе с ней пришло… 
  Удовольствие.   
Юноша засмеялся. 
Его смех был похож на предсмертный хрип.
 — Не спи, или следующий удар будет последним!   
Голос Иггриса прорезал воздух, как ржавая пила по кости. Его клинок, зазубренный от бесчисленных битв, дрожал в руке, жаждущей завершить бойню. Но что-то было не так. 
Пространство  сжалось . 
Воздух загустел, наполнившись медным привкусом крови и электрическим треском надвигающегося безумия. 
Юноша лежал в луже собственных внутренностей. Кишки, словно бледные змеи, медленно выползали из рваной раны на животе. Его пальцы судорожно сжимали землю, вырывая клочья дерна с корнями. 
—  П-подожди…   
Голос был не его. Он звучал  многослойно , будто десятки людей говорили в унисон, их слова накладывались друг на друга, создавая жуткий хор. 
Иггрис замер. 
Впервые за всю свою кровавую карьеру он  усомнился . 
—  Я разочарован…   
Звук пришел  изнутри , из самой глубины подсознания, словно червь, прогрызающий путь к свету. 
Тень за спиной юноши  ожила . 
Она  встала . 
Не просто растянулась — она  оторвалась  от земли, приняв форму худого человека в развевающемся хаори. Лицо скрывала белая маска с улыбающимся ртом, прорезанным до ушей. 
—  Хочешь сдохнуть тут?  — шепот раздался прямо в ушах Иггриса. 
Рыцарь резко обернулся — никого. 
Когда он снова посмотрел на юношу, тот  уже стоял . 
Глаза. 
 О боги, его глаза.   
Зрачки растворились в молочно-белой пустоте, из которой струился неестественный свет. Кожа на лице треснула, как фарфор, обнажив на мгновение  что-то черное  и  блестящее  под ней. 
—  Силы?  — голос юноши теперь звучал  совершенно четко . 
Иггрис почувствовал, как его собственное сердце  замедлилось . 
Первый удар. 
Юноша  исчез . 
Нет — он  двинулся  так быстро, что оставил после себя  двойника  из кровавого тумана. 
Иггрис едва успел поднять меч. 
 Дзинь!   
Лезвие  раскололось  пополам. 
Второй удар — горизонтальный, на уровне шеи. 
Иггрис отпрыгнул, но не достаточно быстро. 
Лезвие  чиркнуло  по горлу, оставив после себя тонкую красную нить. 
Кровь брызнула  артериальным фонтаном .   
Иггрис рухнул на колени. Его пальцы судорожно сжали горло, пытаясь  зажать  рану, но кровь просачивалась сквозь них, горячая и липкая
Тишина после битвы была оглушительной. Воздух, еще секунду назад наполненный звоном стали и хрипами ярости, теперь застыл, словно густой сироп. Смерд стоял, сжимая в дрожащих пальцах окровавленный меч, его грудь вздымалась, как кузнечные мехи. 
Кровь. 
Ее было так много. 
Алая лужа медленно растекалась по земле, впитываясь в высохшую почву. Капли стекали по его рукам, оставляя липкие дорожки на коже. Он чувствовал ее вкус на губах — медный, теплый, живой. 
 — Это… моя кровь? Или его?   
Иггрис лежал ничком, его некогда гордая спина теперь была согнута, как у старика. Доспехи, полированные до зеркального блеска, теперь покрылись царапинами и вмятинами. Из-под забрала сочилась алая струйка, смешиваясь с пылью.