Молох

Примиряемся с болью, носимой в себе —
она, ощетинившись спазмами,
помогает запрятать немое, извне
скребущее сердце высказывание.
Боль усилила чуткость, острила перо, —
напитала продуктом порока
каменеющего очевидца нутро.
Загустевший и многоокий,
страх пришёл монохромный,
стирая стезю, оттенки тепла, арабески,
заполняя пространство и холст, и зум
дёгтем зловонным, мерзким.
Мальчик с улыбкой в лиловых глазах
перед новым закатом Европы
прямо по главному плану — сквозь страх,
мне улыбнувшись, потопал.
Мальчик застрял и как спичка сгорел,
брызнув багровой краской
на небосвод — и в холсте онемел
в дикой посмертной маске.
Деготь проник в голоса и сердца,
лезет в глаза и уши;
дёготь велит нам "ИДТИ ДО КОНЦА" —
слушаем... Слушаем. Слушаем.
Что перед нами, — куда исчезать
нам, упоённым блажью?
Мимо, шатаясь, бредёт чья-то мать
мерно. Смиренно. Не важно.
Кто под ребро нас толкает штыком,
кто вручил в руки знамя?
Что и кому через силу несём?.. —
Не говорим. Не знаем.
Кость под ногами втирается в грунт,
ноги вращают планету —
впереди вновь город, где нас не ждут.
Позади городов нету.