Сквонк

Сижу и смотрю, как подрагивают во сне твои длинные ресницы. Как изгибаются твои светлые брови, на одной из которых лежит белая, невесомая, пушинка. Что тебе снится? Какой мир бросает тени на твое прекрасное лицо? Я знаю, когда я ушел, ты плакала. Теперь почти смеешься. Еще чуть-чуть – и в голос.

Прости меня, любимая.

Ты давно пришел? На улице дождь? – ты тянешь свою тонкую руку к грубой моей и сплетаешь свои пальцы с моими.
Дождь.
Что ты делаешь?
Смотрю как ты спишь.
Я уже не сплю, глупый. Отвернись. Я некрасивая после сна. Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Ну…

Но смотрю, боясь потерять хоть что-то из видимого. Легкую красноту складок, оставленных подушкой, слегка припухшие веки, и растерянный бесприютный взгляд, только начинающий узнавать предметы. 

Нет, я не отворачиваюсь. Ты легко толкаешь меня ножкой в плечо и, смеясь, садишься на кровати, поднимаешь легкий вихрь, который разносит остатки сновидений из твоих волос в катастрофически светлеющие углы комнаты. Из-под ровных светло-русых прядей ты смотришь на меня лукаво.

Я твой.

Мы сидим на большой кровати в нашей маленькой спаленке, сплетя ноги под животами, и едим белые апельсины из рук друг друга.  Я всегда покупаю именно белые за их диковинно тонкую и твердую кожицу, которая послушно снимается под ножом тонкими и длинными спиралями.

Сегодня мы играли, кто снимет более тонкую, а значит, более длинную ленту. Я неизменно побеждал. Ты смеялась, вешая уже пятую ленту на мое правое ухо.

Я послушен.

Зачем ты обидела меня?

Я стою в углу. Мне это нравится. Стоять в углу, где заканчивается всякая перспектива, где мир сходится в точку. А там, за спиной, он разворачивается, расширяется. Спиной к расширяющемуся миру.

Я знаю, откуда пошло это пристрастие. Наверное, есть какая-то проверенная веками мудрость родителей в том, чтобы ставить детей в угол в наказание. В детстве меня часто наказывали. Мой характер и вытекающее из него поведение давали тому много поводов. В итоге это было очень жутко, смотреть в точку замыкания мира, а за спиной чувствовать бездну, в которой гнездится столько неожиданного, а значит, страшного. Страшно встречать неожиданное спиной. Но сейчас я нахожу много приятности, стоя в углу. Я прижимаюсь к нему лбом, стараюсь вжаться и очень жалею, что плоский лоб не укладывается в угол. До точки сосредоточения остается пустое пространство. Глаза постигают эту точку. И ум постигает. Лоб – нет.

Я стою в углу обиженный тобой, сосредоточенный на своей обиде.

Поднимаю глаза вверх и вижу, что из-под потолка, свесившись на тонкой нитке, на невидимой, текущей из его мохнатого зада струнке, спускается паук. Он опускается до самого моего лба и меряет лоб и переносицу шажками. И отчего-то мне приятно легкое щекотание его лапок. Он не лезет в дебри волос, я это чувствую. Но что он нашел интересного в ландшафте моего  лба? Наверное, для него – большая часть мира. А для меня, не более, чем мой лоб, который так цинично доказал только что мне ограниченность моих возможностей.

Я стою в углу, и паук расхаживает по моей голове, покуда я стою смирно.

Я сосредоточен.

Что случилось с нами, милая, какое невозможное зло вмешалось в нашу мирную идиллию? И вмешалось ли оно – уж не была ли наша связь уже замешана на этом зле?

Мне было очень хорошо с тобой когда-то. Но не обольщайся, виной тому не твоя ****а, а мое больное сердце.

Мне больно.

- Ты знаешь, мы встретились для того чтобы идти дальше…
- Куда?
- Ну дальше, понимаешь, дальше чем мы есть теперь.
- Нет, милая, не понимаю. Я не хочу никуда идти. Можно я просто останусь с тобой?
- Да как же ты меня не поймешь, вот сейчас ты один, а будешь другой – лучше, умнее, сильнее, больше зарабатывать будешь в конце концов.
- А ты? Ты будешь со мной?
- Буду конечно, дурачок.
- А куда тогда ты пойдешь «дальше»?
- …
Теперь я знаю куда ты ушла.

Ночной город не принял меня, не вобрал, не растворил, а значит, не заслонил своими каменными спинами то, что я оставил там, в нашей маленькой уютной спальне. И все это, не смотря на пьяный бред, в который я усиленно и целенаправленно макал все свое разумение и осознание. Я рвал и метал. За несколько этих часов повторил четверть, не меньше, глупостей, которые совершил за всю свою жизнь, а жизнь у меня была бурная, уж поверьте. И это не спасало. Потому что там, где ходят звезды, они непременно вытаптывают в небе твое имя и моя одинокая звезда стоит точкой у окончания последней буквы. И мне, когда я поднимал к небу залитые водой и водкой стекла очков, казалось, что каждая такая звезда расходится крестом. Я видел кладбище над головой. И была вода с двух сторон стекла. А мне нужно было уйти от тебя.

И шел. До утра.

- Послушай, я плачу!

А ты не верила и смеялась, наверное, потому, что ни разу не видела меня плачущим. Это не странно. Никто, почти, не видел, а те, кто видел, не скажут. А потом случилось горе. А о горе не говорят словами.

О горе поют песни.

Нет, я не думаю, что знаю о любви что-то такое, что было бы неизвестно, если бы я совсем не сказал о ней. Я просто знаю нечто, в чем имел возможность убедиться сам, и это – моя любовь.

И кажется мне вот что. Когда за шумным столом дружеской попойки я слышу фразу «Я столько раз любил. Столько у меня было любовей больших и маленьких», - я слышал это не однажды в разном исполнении, - и какой-то маленький человечишко во мне выскакивал и выкрикивал: «И я тоже! И у меня было!» Странно то, что мне не бывало тошно в такие моменты. Странно то, что эта фраза так не дорого стоила мне. И еще странно, что и теперь я осуждаю себя больше в уме, чем в сердце.

Я пошляк.

И вот еще о чем я думаю. Опять же только размышляю, не больше. Насколько бы дороже была бы моя любовь, насколько более настоящей она была бы, будь она единственной.

Если говорить точнее: что я думаю о любви, то же самое я думаю о душе, то же я думаю о теле, и то же я думаю об уме, который так не кстати заставил меня рассыпаться в словах сегодня, и о самой жизни так же. И вот итог обо всем этом через единственное: любовь дается человеку одна, только она может иметь много разных предметов.

Наверное, так.

Это красиво, что у тебя столько шрамов на руках
Почему?
Потому что это мужественно. Ты знаешь, как меня возбуждает, когда ты кладешь свои руки … ну, туда. Это приятно.
Знал бы я что это так, постарался бы пораниться сильнее или даже потерять пару пальцев, - улыбаюсь.
Смеешься:
- Нет, без пальцев не красиво… и вообще они нужны… Положи туда руки.

Я не знаю с какого момента в тебе начался я. Да и спроси, вряд ли получил бы ответ.

Но я абсолютно точно помню, как ты началась во мне. Сначала это было доброжелательное равнодушие. Нет, вру, любопытство, конечно было. Ибо такие животные как ты не могут не возбуждать таких животных как я. Это естественно, но ты же знаешь, ум во мне сильнее естества. А ты казалась безнадежно глупой. И этого было довольно, чтобы я держал дистанцию.

Вообще-то, я сейчас наврал, сказал то, во что сам хотел бы верить. На деле же я просто боялся. Робел как мальчишка. Да я им и был.

Я хочу тебя, - сказала ты сидя на моих коленях среди зимы на качели. И все. Я пропал. Ты, как Тамерлан, покорила меня тремя словами.

Наверное, каждому будет дано время осознать одну обязательную истину. Любовь способна выдержать испытания, граничащие с реальной физической угрозой, а возможно, и со смертью самой. Но ни одна любовь не выдерживает размеренного и нудного быта. Стоит пропасть преодолению и любовь стирается. Потому, что при угрозе есть надобность друг в друге, а в быту – другой мешает.

Парадокс. Факт.

Но есть гордость, милая. Есть я, в конце концов. Ну а на крайний случай, есть Бог.

И вот Он конкретно и исключительно знает, как меня занесло именно в этот кабак, где я не был доселе. Алкоголь такая штука: он не может быть один, он обязательно размножится. И вот я был уже в компании. Случайная барышня вдруг стала мне настолько знакомой, что я мог позволить себе всяческое неприличие, да и она уже ни много меня не стеснялась. Про себя я назвал ее «Та-Другая».

Одна ее фраза:

- А Вы ума купили, или Вам подарили? - сквозь мозгодробительную попсу звучала так свежо, что я не поверил. Показалось, придумал сам, а - услышал - потерялся, вдруг, сказанного. Но было произнесено. И она покорила. Я онемел, чего не умел давно.

Как стало вдруг весело и свободно! Казалось, что за целую жизнь, до сих пор, я не испытывал такой радости, а все потому что - забыл наконец. Вытер тебя из ума начисто.

Вдруг мне захотелось внимательно взглянуть в глаза этой, другой. Я увидел зеркало… И та же вода.

Надо же, - подумал я: тоже - люди.

- Хочу ламинарию с маслинами!
- Обязательно, солнце, куплю по дороге домой, - собираюсь на службу.
- Это долго! Приноси в обед, у меня будет перерыв между парами. – Не просила, а велела.

А я боялся твоей нижней губы. Она как будь то создана была для капризов, и ее движение вниз ввергало меня в неподдельный ужас предвестием грядущего скандала.

И как была она великолепна в момент экстаза – приопускалась, подрагивая, открывая ровные ряды белых зубов. В этот момент я ее любил, не боялся.

Родинки любили тебя. Разные, маленькие, поменьше и совсем крохотные. В мягком пушке твоей кожи их пряталось так много, что звезды считать – не казалось безнадежным занятием.

У тебя, почему-то, была фантазия их все извести. Чем-то они тебе мешали. А, казалось бы, надо радоваться тому, чем получаю удовольствие я. Поцеловать каждую. Нежно. В конце концов и ты получала удовольствие от моих губ на твоей коже.

В тебе всегда было много нежности. И, несмотря на то, что ты часто очаровательно смеялась, юмор, как мне казалось, был совершенно чужд тебя. Я не помню ни одной твоей шутки. Да и смех твой, казалось был драматически надрывен, и оттого, особенно звонок и длителен.

А «Та-Другая» не только открыто смеялась сейчас моим шутливым подколкам, но и сама не лезла за словом в карман.

- Странный вы какой-то. - Сказала она, прижимаясь ко мне в медленном танце. – Отталкиваете меня так, как будь то у меня изо рта пахнет. Я же знаю, это – не правда. У меня прекрасное пищеварение.
- Отчего вы так в этом уверены? Быть может у меня аллергия на алкоголь?
- И поэтому вы вылаклали почти пол-литра виски? Я наблюдала за вами.
- Видите ли, у меня действительно есть такая аллергия с одной поправкой – я не люблю его наличия в женщинах.
- У-у-у. Тогда у меня есть подозрение, что вы – девственник.
- Звучит так, что вы ищите повод убедиться в этом, а мне, признаться, не хочется вас разочаровывать. Так где мы это проверим?
- Вопрос физиологический: как я должна в этом убедиться?
- Вопрос, скорее, психологический – насколько вы искушены в понимании мужчин.

Это было втройне неожиданно. Во-первых, в том, что я впервые, возможно, опасался женщины и удивлен был равновесием наших умов. Во-вторых, ты, допустим, обижалась любой, даже самой мягкой, шутки в твой адрес с моей стороны. Я понимал, почему так. Эта женская хитрость – заставлять мужчину чувствовать вину как можно чаще, значит, заставлять его чувствовать объективное мужское превосходство как можно реже. И, в-третьих, я ощутил доселе неведомое. Женщина – тоже человек.

Это странно. Такое ощущение, что этот вечер был специально создан для нас двоих, как некий подарок и преподнесен одновременно. Мы не задали друг другу ни одного пошлого вопроса: кем работаешь? Откуда родом? Кто родители?

Мы делились друг с другом разными житейскими историями так, как будь то только придуманными анекдотами, и от этого трагические и стыдные вещи из биографии, а я верил, что и она говорила правду, позволяли взглянуть на себя отстраненно и иронически. Мне было легко сегодня.

Ее тело было прекрасно. Мое – работоспособно и вдохновенно. Настолько выносливым я не был даже в пору своей горячей юности. Луна и портье отеля – свидетели.

Оба мы совершили ошибку сегодня. Она задала мне вопрос. Нельзя было. А я рассказал про тебя. Нельзя было этого делать сегодня. Так же как тебе не стоило бросать меня тогда.

Завтра встречает меня дилеммой – что делать с ее прекрасным телом?..

_________


«Lacrimacorpus dissolvens. Область распространения сквонка весьма ограничена. За пределами Пенсильвании лишь немногие когда-либо слышали об этом странном существе, которое, говорят, обитает в хвойных лесах этого штата. Сквонк весьма склонен к уединению и обычно выходит бродить в сумерки и в темноте. У него никуда не годная кожа, вся покрытая родинками и бородавками, поэтому он ужасно несчастлив; по словам людей, чьему суждению можно доверять, это самая болезненная из всех тварей. Искусные охотники могут найти сквонка по его усеянному слезами следу, ибо это животное беспрестанно плачет. Когда оно загнано в угол и бегство для него невозможно или когда его захватят врасплох или напугают, оно даже может раствориться в слезах. Охота на сквонка бывает всего удачней в морозные лунные ночи, когда слезы у него капают не так обильно и сам сквонк неохотно выходит из укрытия; тогда можно услышать, как он плачет под сенью хвойных деревьев. У мистера Дж. Ф. Уэнтлинга, прежде жившего в Пенсильвании, а теперь проживающего в Сент-Антони-Парк в штате Миннесота, была весьма неудачная встреча со сквонком в районе Монт-Альто. Он сумел хитро заманить сквонка, подражая его плачу, и заставил его залезть в мешок, который и понес домой, но вдруг он ощутил, что ноша его стала легче и плач прекратился. Уэнтлинг развязал мешок, заглянул внутрь. Там были только слезы да пузыри.»

Хорхе Луи Борхес «Книга вымышленных существ»