Ни рыба, ни мясо

ВОРНИНГ! Это достаточно длинная и скучная попытка в художественную прозу, если вы открыли ее по незнанию – закройте. На странице есть кой-чего поинтереснее. Всем рискнувшим – велкам.
___________

Мое первое воспоминание – прихожая. Маленькая такая комнатка без света, за которой кончается мир – в будущем она станет пещерой злодея или тайными катакомбами, и наши с сестрой игрушечные человечки будут отыгрывать там сюжеты из «Черепашек-ниндзя». А дверь – дверью я обезглавлю ее любимую барби в момент нашей первой мелочной ссоры. Дверь-молот, дверь-гильотина – столько же грохота, тяжести и точно такая же метафора перехода в неизвестное – я уже тогда видел весь потенциал этой декорации, при том, что у меня еще не намечалось ни сестры, ни игрушек, ни понимания концепции гильотины.
Прихожая пахнет тяжелыми бабулиными духами, пол там колется под ладонями маленькими кристалликами дресвы. Оттаивающая обувь. Гуляющий сквозняк. Где-то под половицами юркают коты. Я приползал туда еще на четвереньках, когда никого не было в доме, садился на ковер и орал во все горло:
«МААААААААААААААААААААААММММММММАААААААААААААААААА!»
Сервиз в ответ тонко-тонко дребезжал в советской «стенке», дедовы любимые «раковые шейки» крошились прямо в фантиках а голубая штукатурка обсыпалась там, где в стену были вбиты гвоздики, держащие красный ковер. Для соседей это, должно быть, звучало так, будто кто-то пытает муми-тролля, но меня тогдашнего мало волновало чужое мнение. Не в пример мне сегодняшнему.
Человечьи дети – это шум, помноженный на бесячую непринужденность. Не самая удачная вариация на тему приматов. То ли дело желторотики.
Желторотики – второе воспоминание. Дед садил меня на красное костлявое плечо и нес в сарай, шлепая прохудившимися резиновыми тапками по аэродромному железу, которым у нас в деревне выкладывали дорожки в садах. Я всегда отличу на слух бряцанье аэродромного железа под человечьим шагом от бряцанья крышки бидона, например, или железного соска умывальника. Я всегда отличу запах нашего сарая с нотками трухлявой древесины, сена и сырости от любого другого холодного прелого сарая с похожим букетом.
С дедового плеча было особенно хорошо видно ласточат-желторотиков, притихших в гнезде под потолочной балкой. А еще – опухоль на дедовой шее, там, где у людей обычно находится щитовидная железа. Иронично, но он любил «раковые шейки». И сам в какой-то степени был ею.
И раз уж зашла речь о старике, помимо карамелек он любил «поднимать себе настроение». Иногда дед так часто «поднимал себе настроение», что музыка из «деревни дураков» уже казалась чем-то вроде его личного саундтрека. Ну, знаете, как Бэтмен появляется в кадре под эпичное Циммеровское «трам, трам-там», так и здесь.
А еще дед был мастером иносказаний. В первую мою осень в деревне он позвал меня «цыплят считать» (перед этим, конечно же, «подняв себе настроение» как следует), а я не был на тот момент силен в эвфемизмах.
И вот представьте себе такую картину: вы возвращаетесь домой после тяжелого рабочего дня и видите, как ваш пятилетний внучок-пирожок, бабина радость и будущий подаватель стакана воды с невинным детским смешком, в куртяйке, уляпанной красными брызгами, волочет упирающуюся курицу на окровавленную плаху, а ваш бухой в жопу муж рубит пернатой шею. Представили? А моей бабуле не пришлось представлять.

Ах, да, бабуля…
Она – мое третье воспоминание. Диккенсовский призрак. Куры не кормлены, горы не свернуты, а она сидит размоченной печенюшкой перед телевизором, где на шипящем пузатом экране дурочка-фрося рожает от карикатурного предателя, тянет тяготы жизни, хоронит родителей и в конце концов находит себе любовь – такую же плоскую и карикатурную, но с шаржированно-положительными чертами, и все это прерываясь только на рекламу сникерса да тайда.
Вы все еще кипятите? Тогда мы идем к вам!
Моя бабуля часто уходила и грозила, мол, смотри, запоминай, а потом все расскажешь. Я и сейчас помню, как телевизор шипел и потрескивал, если ткнуть в экран пальцем. А вот что происходило с дурочкой-фросей запомнить не мог, даже если она корчилась в потугах прямо под моим карающим перстом. Как не всякая птица долетит до середины Днепра, так и не всякий человек вынесет до конца подобную дурь – а я, развивая метафору, и вовсе оказался пингвином.
Раньше было невдомек, почему бабуля так любит рыдать над третьесортными мелодрамами по России-1. Но теперь я знаю, что настоящие фроси, в отличие от киношных, никогда не получают хэппи-эндов.
Бабуля не получила хэппи энда еще и потому что она – инертность. Ее мечты никогда не продвигались дальше планов, а обещания уйти и бросить нас с дедом оставались обещаниями. Мы стабильно ели гречку и слушали обеты испечь ленинградский кекс (правда, из-за названия у меня в голове складывалась картина сдобной выпечки из опилок, клея и человечины, но все тогда казалось лучше опротивевшей гречки).
Дед называл бабулю ядерной женщиной, потому что, цитата: «таких пNздабаллистических ракет ни у кого на вооружении больше нет». Я помню каждую буковку в этой жемчужине мысли, ибо занести ее в сочинение на тему «моя семья» стоило мне вызова родителей в школу и недели без «Спокойной ночи, малыши». А вообще я был на редкость плодовитым проводником всяких мудростей из дома в школу и обратно.
Как-то раз мой детский мозг запомнил фразу, брошенную одноклассником, обработал ее и воспринял как вполне безобидную. Ну, есть ведь невинный глагол «залупаться» - рассуждал я – все равно что «нарываться»? А эпитет просто добавляет рельефности.
И вот уже через пару дней, во время очередной ссоры с бабулей, я невозмутимо сообщил ей о том, что она – залупа конская и тут же – по едва расширившимся зрачкам, удивленно выпятившейся губе или другому микроскопическому изменению в ее лице – понял, что мой филологический анализ потерпел крах. Щетинистый страх ударился в диафрагму. Хватило одной микросекунды, крошечного гормонального шторма с капитаном Норадреналином у руля, чтобы улыбка бабули потеряла добросердность, будто утратив срок годности.
Я тогда долго стоял в углу, прямо в настенный ковер уткнувшись дурацким веснушчатым носом. Не все знают, но настенный ковер – своего рода вавилонская библиотека Борхеса. Нужно просто запастись каплей терпения и талантом дешифровщика. Разрозненные кусочки складываются в одно целое, заполняя каждую брешь, каждую потерянную запятую возвращая на свое место. Как бы мне хотелось уметь так же – складываться в единое целое.

Шутки шутками, но порой кажется, что вся моя личность сводится всего лишь к сумме воспоминаний и обрывочных умозаключений. Первое воспоминание. Второе. Третье. Да какая разница? Сумма – а не живая система. Они стыкуются друг с другом тектоническим плитами, как эпизоды жизни далекого детства. Сначала появляется первое воспоминание, а потом уже из него пускает корни вся остальная цепочка мыслей – тончайший нейронный шелк, в котором едва ли можно уследить за всеми узелками и пересечениями, за каждой маленькой, слепо потерявшейся ниточкой, за каждой нежизнеспособной коллатералью или нерешительным родничком. И как же это, наверное, дорого – что-то из себя представлять. Быть или рыбой или мясом. Чем-то больше, чем нитью с нанизанными бусинами-воспоминаниями. Хранить в себе чуть больше сути. Нести чуть больше содержания.
Чаще всего потребность доказать самое себя спит глубоко внутри, задушенная будничными проблемами, парализующим страхом, мелочными радостями и еще какой ерундой, да так, что порой кажется, будто Цой живее меня. Сценарная логика жизни вроде ясна, но режиссер, потерявший всякое вдохновение, сидит на унитазе под ЛСД и смотрит рыбьим взглядом мультики на кафеле. Печальное зрелище.
Однако потом она просыпается. Эта потребность. Всегда не вовремя, всегда неожиданно.
И тогда-то я и пишу в пустоту, доказывая непонятно кому свою собственную значимость. Пишу какую-нибудь ерунду. Например, что мое первое воспоминание – прихожая…