Прасковья Фёдоровна

 Однажды весною, почти в канун опального светлого праздника,
 Прасковья Фёдоровна, фельдшерица клиники профессора Стравинского,
 зашла проведать безымянного, тишайшего своего пациента,
 который в забытьи и в бреду горячечном пару раз окликал её маменькой,
 чем приводил в трепет душу доброй хозяйки первого этажа
 сего прогрессивного и передового лечебного учреждения,
 и весьма упитанного женского тела в накрахмаленном белоснежном халате.

 "Номер сто восемнадцатый из первого корпуса" лежал с блаженной улыбкой,
 распростёршись на казённой кровати, и Прасковья Фёдоровна, взглянув на него
 опытным глазом своим, в миг поняла, что ни утешать сердешного,
 ни ставить ему успокаивающий  укольчик, больше нет никакой надобности.

 Тихонько перекрестившись, Прасковья Фёдоровна, приподняла полосатый
 матрас у изголовья преставившегося, нащупала пухлыми пальцами маленький
 разрез в нём, и забрала четыре мелко исписанных школьных тетрадных листа,
 которые, по просьбе больного, сама и принесла ему с месяц назад,
 на свой страх и риск, без ведома строгого начальства,
 и то, что осталось от простого карандаша с таинственным названием
 "Сакко и Ванцетти".

 Прасковья Фёдоровна печально вздохнула,
 в такт заворчавшей грозовой туче, вся одевшись вдруг светом полыхнувшей за
 окном молнии, и спрятала своё, как женщине теперь казалось, сокровище,
 в недрах палеолитического, природой данного ей, бюста, где, при желании
 могли бы укрыться и "Капитал" Маркса, и "Фауст" Гёте,
 и все четыре тома "Войны и Мира", графа нашего, Льва Николаевича Толстого.

 Позвав санитаров и убедившись, что с молчаливым пациентом обойдутся
 достойно, Прасковья Фёдоровна зашла в палату рядом, на зов соседа его, поэта
 Бездомного, растревоженного шумом грозы и звуками голосов и шагов за дверью.
 -  Я ведь через стену всё чувствую, - признался ей Иван.
 – Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Фёдоровна, не будучи в
 силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно поглядела на Иванушку.
 Горемычный стихотворец же был на удивление спокоен и даже некоторым образом
 умиротворён; не стал бушевать, причитать и охать, а лишь таинственно улыбнулся,
 глядя задумчиво куда-то далеко-далеко вглубь себя.

 После этой полуночной встречи их судьбы не пересекались более.

 Прасковья Фёдоровна прожила ещё очень долго, пережила войну
 и уход Отца народов, и даже слышала от соседки про полёт первого спутника.

 Когда внучка разбирала небогатый скарб её, то нашла среди пыльных книг и
 журналов по рукоделию старинную жестяную коробку от тульских пряников,
 с ятями, явно ещё с имперских времён хранившуюся,
 а в ней четыре пожелтевших тетрадных листочка, исписанных мельчайшим
 почерком, разобрать который не представлялось уже возможным, и огрызочек
 карандаша с таинственным названием "Сакко и Ванцетти"..