Vivo, Italia!

Как Спивакову немыслимо быть без Сати,
так невозможно мне жить, не писати.
Прочитавши множество всяких книжиц,
я нашел в них "веди", "добро"... Но "ижиц"
уж давно в них не сыщешь. Исчезли "яти" —
что ж, мне придётся без них писати...

"Еже писах — писах". Ветер носит
то обрывки собачьего лая, то "Прозит!",
раздающийся из соседнего бара.
Дверь скрипит и хлопает (кукабарра
так хохочет). И, клочья пара вдыхая,
не отличая спьяну Амана от Мордехая,

я выхожу в морозную ночь... Европе
даже не снилось такое местечко — Опи.
Как стратег, перед боем склонясь над картой,
напоминая профилем Цезаря / Бонапарта,
вооружившись лупой, искал в Абруццо
место, в коем хотелось бы мне проснуться.

Италийский сапог уж давно меня манит —
знал заране, что он меня не обманет.
Как коню застоявшемуся нужен выгул —
так и мне был потребен медвежий угол,
в коем я бы не слушал дурные вести —
пропади они пропадом врозь и вместе.

Где не слышно гортанной восточной речи,
ни российской мовы. Ерусалимских вече
в коем отродясь не слыхать скандалов.
Средь италийских вестготов, сиречь, вандалов
мне комфортнее, каюсь, и много проще —
как соловью, вероятно, в зелёной роще.

Как бы то ни было, выбор сделан —
есть границы терпенью и тем пределам,
что способен выдержать чел. в Леванте —
не говоря о терактах, долгах, машканте,
постоянно звенящей в ушах сирене
и другой всевозможной безумной хрени.

Не помышляя о подвигах ратных, славе,
Иудею покинув, словно Иосиф Флавий,
я направился в Рим. Благо, авиалиний
есть туда множество. Старший Плиний
и мечтать бы не мог о таком комфорте,
совершая походы свои в когорте.

И нисходит по трапу в огни Фьюмичино
человек неоткуда, без званья и чина —
и под покровом мглы италийской ночи
устремляется в край он Бендетто Кроче.
И нет подарка лучше на именины,
чем десант в конце марта на Апенины.

А потом были горы, ущелья, долины, кряжи,
синь озёр, водопады, стремнины; пряжи
тоньше перистых облаков рябь в бездонном
голубом италийском небе. Бездомным
можно быть — и до одури быть счастливым.
Адриатических волн наблюдая приливы,

я сидел в полупустой таверне в Пескаро.
Поедая леща, я думал, наступит ли кара
Божья за то, что родину предков предал
(мне особенно грустно всегда по средам,
ибо в этот день имел несчастье родиться).
Думал я о незыблимости традиций,

Откровенье Синайском (ведь скоро Песах),
в ту ли землю странник воткнул свой посох...
Но после трех бокалов золотистого Кьянти
не сомневался уже я в выбранном варианте.
И, вспоминая юность (Ирина, Елена, Наталия),
я, подняв свой бокал, воскликнул: "Vivo, Italia!"