Хатынь - Ола

Зверь не охотится  у водопоя
И сытый волк не рвёт зубами дичь..
Способны разве люди на такое-
Жечь и стрелять, собаками травить.

Пусть в тесноте, но все-же не в обиде,
Спала Ола, ждала -  пройдёт война..
Грозою прогремит, вдруг не обидит,
Глухая здесь лесная сторона.

Среди болот таежного Полесья,
Все до зимы дороги на замке.
Проходят беды, годы лихолетья,
В глухой деревне на Ола реке.
 
'Переживем, бывало.. проходили..
С округи всей, недаром  собрались..
Недолго ждать осталось, прибодрились,
 вернётся мир и в нашу скоро жизнь.. "

Но где-то за границею понятий,
Где лающим понятен только смысл,
Эмоций нет и дружеских объятий,
Сомнений нет - пожечь, убить, травить..

Всё решено, расписано по пунктам,
Готическими знаками крестов,
Деревни, города и лагерные пункты,
Все от дорог, речушек до мостов.

Поделено, на сектора разбито,
Налажено до разных мелочей,
Подшито аккуратно и закрыто,
Заслонками чугунными печей.

На карте точка- тысячи две жизней,
Всего лишь клякса, капелька чернил.
В маштабных  людоедских планах - выстрел,
Лишь эпизод из жизни палачей.

И потому в рассветный час сладчайший,
Когда власть сна особенно сильна,
Собачий лай и рык немецкий властный,
Ворвались в мирно спящие дома.

Перемешалось - плач, команды, крики,
Огонь и лай, стрельба, хлопки гранат
И каждый двор имел пол ста убитых,
Людей в огонь бросали, как дрова.

Лоснились лица жирные от пота,
Дым сладкий рвотный вызывал рефлекс,
Быть палачом нелёгкая работа,
Кто-то блевал, а кто-то в лес полез.

Казалось два часа вместили сутки,
Отяжелело тело и шинель,
Шли палачи в развалку,
словно утки,
Словно напившись крови дикий зверь.

Стояли лужи грязные от сажи
И хлюпали по лужам сапоги,
Казалось наркоманы шли со стажем,
А может перепившись алкаши.

И может быть, в небесных райских кущах,
Невинным слушать трели соловьев,
Но палачам, уныло здесь бредущим,
Не обрести покой и под землёй.
,

Опубликовано: 24 НОЯБРЯ 2014
В полесской деревне Ола в 1943-1944 гг. фашисты уничтожили несколько тысяч жителей
Ола — это 12 Хатыней
Мы скорбно опустили цветы к надмогильному камню и только что освященному Поклонному кресту — символическому захоронению 1.758 сожженных и расстрелянных фашистами сельчан. А теперь шли к памятнику советским воинам, погибшим здесь в 1944–м. Шли по дороге, которая как бы расталкивала забвение не только тех, кто здесь похоронен, но и тех, кто здесь жил. Было как–то по–кладбищенски тихо и тревожно. Все молчали, словно боясь неосторожного, случайного слова. Осиротевшие яблони, сливы и груши, выросшие из корней когда–то сожженных деревьев. Уже знакомые кусты сирени. Кое–где едва заметные обугленные у самых фундаментов остатки изб... Ощущение такое, что идем даже не по погосту, а по селу, которое похоронено. Да, вот уже более 70 лет в этой некогда уютной красивой деревне Ола никто не живет. Сожгли ее фашисты вместе с жителями и теми, кто искал здесь спасения от них, уйдя из соседних деревень — Здудичей, Чирковичей, Рудни, Искры, Коротковичей, Мормаля... Надеялись укрыться в ней, со всех сторон окруженной лесами и болотами. Ведь до освобождения оставалось менее полугода. Дружно ютились в хатах, а то и вовсе в землянках, куренях, сараях... Почти две тысячи стариков, женщин, подростков и детей, заживо сожженных или погибших под пулями карателей 14 января 1944 года. Ола — это 12 Хатыней!

У каждого белорусского городка, поселка или села свой обвинительный счет к Великой Отечественной войне. Читаю и перечитываю один из документов, составленный командиром Паричского партизанского отряда имени Кирова Макаром Каковкой, майором Рублевым, капитаном Хоперским и другими.

Вот такой обвинительный акт. Он касается Паричей и ближайшего колхоза «Октябрь». Мне остается только уточнить, что, читая документальный в своей основе роман Николая Чергинца «Операция «Кровь», встретил в нем упоминание и об этих трех тысячах собранных в Паричах детишках. Да, все они тоже понадобились фашистам для безжалостного выкачивания донорской крови...

Но вернемся к обвинительному акту. Подобное описание можно было бы составить о любом населенном пункте тогда Паричского, а теперь Светлогорского района. В ноябре 1943–го в деревне Малимоны фашисты убили и сожгли 118 сельчан, в деревне Хутор — 98. О жертвах оккупантов напоминают обелиски в Давыдовке, Печищах, Высоком Полку...

Деревню Олу, как мы уже знаем, сожгли вместе с жителями. Всю, дотла. Не пощадили и младенцев. 950 детских душ уничтожили... В 1941 году в деревне насчитывалось 34 двора, проживали 168 человек. Здесь находился Шатилковский лесоучасток, была начальная школа, которую накануне войны окончили 35 учеников...

После Великой Отечественной войны там, где была деревня, остались пепелища, а на окраине — общая могила, отмеченная теперь памятным камнем и Поклонным крестом, — немая свидетельница трагедии, случившейся 14 января 1944 года.

Именно в этот день в 6 часов утра деревню со всех сторон окружил немецкий карательный отряд. Под предупреждающие выстрелы и подгоняющий лай собак всех, будто бы для регистрации, согнали в большой колхозный сарай. Пытавшиеся бежать падали, скошенные автоматными очередями. Тех, кто прятался в землянках и ямах, находили собаки. Из сарая забирали отдельными группами, заявляя при этом, что будут автомашинами отвозить в тыл, а отводили в другой конец деревни, заталкивали в дома, которые обливали горючей жидкостью и поджигали.

*




Сельчане гибли от огня и взрывов гранат, летящих в окна и двери. Стариков и детей живыми бросали в огонь, а тех, кто выбегал из пламени, убивали. Спастись из этого фашистского ада не удалось почти никому. Среди тех, кому посчастливилось, — Ольга Курлович с малолетним сыном, притворившаяся мертвой меж трупов, и Артем Устименко, который за несколько минут до расправы через потайной ход, что вел с печи на потолок, вылез во двор и дополз до леса. Его хата стояла у самого сосняка, и ему удалось выбраться из деревни.

— В моей памяти, — рассказывал он, — и теперь стоит жуткий плач женщин и детей, погибающих в огне.

Артем Устименко был приглашен свидетелем в Брянск, где судили военных преступников за все, что произошло в Оле. Еще один свидетель тех трагических событий — Гавриил Кондратьевич Зыкун:

— Так случилось, что за два часа до прихода карателей я с маленькой дочкой пошел в лес. Вернулся через несколько дней, когда здесь уже были советские войска. Страшная картина открылась перед глазами. Все хаты сожжены. На пепелищах — обгорелые кости, во дворах, в огородах, за деревней — убитые. Много трупов около сожженного колхозного сарая. Перед тем как уйти из уничтоженной деревни, захватчики глумились над убитыми. Бросали трупы в колодец, в ямы, обливали бензином, жгли. Кое–где прикрывали все снегом...

Советские воины похоронили убитых в братской могиле. Бывший офицер 48–й армии московский писатель Сергей Михайлович Голицын рассказывал:

— В начале 1944 года мы прокладывали дорогу–гать в полосе наступления 48–й армии. Ко мне прибежали солдаты: «Скорее, скорее!..» Я был потрясен: груда сожженных людей. Кинулись в глаза лапти да онучи на чудом уцелевших ножках обгорелого мальчика лет шести. И потом, в книге «Сказания о белых камнях» я вспомнил эти детские ножки, описывая события 6 и 8 февраля 1238 года, когда русский город Владимир был уничтожен завоевателями. Оккупацию Белоруссии немецко–фашистскими захватчиками сравнил, таким образом, с татарским нашествием, трагедию Олы — с трагедией Владимира...

В деревне Антоновка Жлобинского района жила чудом спасшаяся Татьяна Емельяновна Ярошевич.

— Собиралась идти за картошкой, — вспоминала она, — а фашисты нас к тому времени окружили. Вернули назад, но никто не знал, что будет потом. Людей повыгоняли из хат. Тех, кто хотел взять одежду, били прикладами по головам. Заперли нас в сарае. Оттуда уже забирали группами в дома. Вскоре мы ощутили запах дыма. Мужики закричали: «Палят!» — и бросились убегать. Жены с детьми их не пускали, боялись... Как сейчас помню, стояла я за мамой и сестрой. А я тогда малая была, несмышленая. Увидела, что брат хочет бежать, и пошла за ним. Повсюду лежало много убитых. Фашисты стреляли по людям из пулеметов. Нам удалось вырваться, но брата настигла пуля. А на меня немцы спустили собак. Каким–то чудом я убежала и еще долго ходила по лесу, сама не знаю где. Вышла на какой–то стог сена, зашилась в него. Правда, пальцы ног обморозила. Заметила на земле провод, решила идти по нему. Он привел меня к немцам. Пришлось возвращаться обратно. Так забрела в Чирковичи...

Почти все родственники Татьяны Емельяновны погибли в Оле. Радовалась, когда журналисты помогли ей спустя много лет доехать в бывшую деревню и поклониться братской могиле.

В семейном альбоме моего давно ушедшего друга, инвалида первой группы Всеволода Мигая, в котором он собирал воспоминания участников Великой Отечественной войны и чью книгу «Березина в огне» мне уже после его смерти довелось готовить к печати, есть и запись воспоминаний бывшего жителя Олы Тараса Колеснева, поселившегося в деревне Коротковичи. Вот она: «Меня ранило в голову. Истекая кровью, неподвижно лежу в снегу и вижу такое. Вот ведут очередную группу моих односельчан, человек 40. Среди них узнаю жену и детей. Она с младшим сыном идет сзади, оглядывается, меня, наверное, ищет... В метрах двадцати на кургане стоит низенький толстый офицер. Он снова выкрикнул то, что и в прошлый раз, когда вели меня. Конвойные бросились в стороны от людей и упали в снег. Офицер размахнулся и швырнул гранату в самую гущу людей. Затем вели следующую группу. От нее отделилась женщина в фуфайке и большом клетчатом платке, пошла к толстому офицеру. Автоматчик следовал за ней.

Я расслышал ее громкую просьбу. Женщина просила разрешения сгореть в своей хате. Это была Аксинья Тимофеевна Курлович, жена бухгалтера колхоза. Ее хату, напротив которой стоял офицер, уже облизывали языки пламени. Под дружный хохот фашистов женщина повернулась и твердым шагом пошла к своей горящей хате.

— Бабушка Александра, береги дочушек и, когда вернется Саша, притули его! — на ходу крикнула она старухе–соседке Александре Семеновне Дикун.

Наивно думала, что фашисты не тронут 110–летнюю старуху и маленьких детей.

За Аксиньей Тимофеевной бежал фашист с большим баллоном за спиной. На ходу из пульверизатора опрыскивал ее бензином. На пороге женщина вспыхнула факелом и скрылась за дверью...»

Ола — самая трагическая деревня Беларуси. Это 12 Хатыней! И сгоревших судеб здесь около двух тысяч. Пока безымянных. Но если не всех, то многих еще можно назвать и увековечить хотя бы упоминанием. А мужественно сгоревшая в своем доме Аксинья Тимофеевна Курлович заслуживает отдельного памятника не меньше, чем Иосиф Каминский в Хатыни.

Лишь недавно наконец–то благодаря энтузиазму Светлогорского районного исполнительного комитета и руководителей некоторых местных предприятий появилась аллея и проложена дорога, ведущая не только к памятному камню и Поклонному кресту, но, хочется верить, и к будущему мемориалу.

В Беларуси, пожалуй, нет ни одного района, в котором хотя бы одна деревня в годы Великой Отечественной не повторила судьбу Хатыни. И расследование, которое проводит Генеральная прокуратура, открывает все новые и новые факты геноцида населения нашей страны. Так, в Паричском районе (в 1961 году он переименован в Светлогорский) тогда еще Бобруйской области за весь период оккупации с 1941;го по июль 1944;го было уничтожено десять населенных пунктов: Паричи, Щедрин, Шатилки, Ковчицы, Печище, Хутор, Круки, Шупейки, Малимоны и Ола.



 

 


 







.