Низачемный человек

“Nec vir fortis, nec foemina casta”
Publius Vergilius Maro

Жизнь так или иначе кончится бессмертием.

*

Зиновий задумчиво чесал затылок, решая каким соком он будет блевать к вечеру. Водка уже была выбрана, вопрос стоял в запивке.
Самый назойливый и вкусный – вишневый, но вот завтрашнее его послевкусие будет преследовать долго и утяжелит опохмел. Еще хуже – цитрусовые. Рука потянулась за проверенным вариантом – томатным, но, почти коснувшись пакета, поменяла маршрут и схватила тыквенный. И не то, чтобы он питал какую-то новую надежду, скорее из чувства солидарности к надежде прежней.

Он вспомнил этот момент своей жизни и горько улыбнулся. На этом самом моменте состоялись все его сегодняшние размышления. Жизнь безжалостна в своей иронии.

Дело было так. Когда он всерьез решил жить со своей Надей, что потребовало от него изрядных усилий: как заводной он бегал между основной работой и несколькими подработками, дабы сгоношить необходимую сумму и снять сносное жилище для совместного существования. Надежда жила далеко. Но история не в том, как они познакомились. А в том, как она приехала наконец в снятый им угол. Ближе к ночи организм впервые в жизни подвел его.

Долгое напряжение душевных сил и сердечная радость состоявшейся встречи сделали, конечно не весь организм, но такой важный сегодня орган, совершенно бессильным. И вот наутро Надя принесла домой большую трехлитровую банку тыквенного сока, совершенно искренне веря в то, что именно это средство исправит случившуюся неприятность. И ведь была права – новая ночь состоялась.
После этого или вследствие этого – не важно, главное факт – состоялась. Вопросы тривиальной жизни, они не приемлют математической логики. Если бы всегда все решалось так просто, боюсь, тыква стала бы серьезной строкой экспорта родной Державы.

Покуда же на рынке полового бессилия безраздельно царствуют державы иные, ну а ежели родная решит импортозаместиться – вот ей рецепт, авось не менее эффективный, нежели рязанская моцарела и костромская фуагра.

Пока шел до дому, напряженно думал, до такой степени напряженно, что, даже, не осознавал - о чем. Самая тяжелая, невыносимая мысль, которая состоит не из слов. А из воспоминаний. Когда раз за разом ум твой кидает тебе в лицо картины прожитого, пережитого и нажитого.

*
Войдя в дом, он впервые за долгое время специально глянул в зеркало. «Паутину не снять с чела, то и ценно в громком «Ку-ка-реку», что звучит, как вчера». Продекламировал когда-то читанное, вроде, и изуродовал правой рукой отчетливо резкие черты нелюбимого отражения. Лицо стало мятым.

Пожил. Сегодня весь день был ветер, от его назойливого ноя голова зудела, как покусанная осами. Водочка пошла в морозилку. Водочка, винишко, пивко, вискарик, коньячок. Все эти напитки были для него уменьшительными и ласкательными. В его речи не существовало имен без инфантильных суффиксов по отношению к любому алкоголю.

Как-то с детства повелось: все, что содержало в себе надежду уменьшалось и ласкалось. Вот только, людишки подкачали…

Основная причина, по которой Зиновий довольно часто прикладывался к разного рада емкостям и сосудам была такова: у него, трезвого, очень болело сердце. Буквально первые пять капель прекращали это вечное нытье в утробе и возвращали сносное существование. А поскольку нытья этого уже не было, ум тоже приходил в себя и внутрь Зиновия.

Причина же этой неприятной болезни тоже была вполне известна Зиновию: частое и длительное употребление спиртного. Но поскольку жил Зиновий сегодня, то причина причины не казалась ему существенной. Главным было следствие этих обеих причин – временное оздоровление и благополучие ума и тела.

*
Ровно этих часов ему хватало - писать. А именно в письме он увидел смысл своей никому не интересной жизни. Еще в школе он уяснил одно замечательное правило: покуда жив человек, мало кому интересен, а вот мертвый он, может статься, заинтересует многих. Всего-то нужно угадать – под каким наперстком шарик. А шарика-то и нет совсем, возможно.

*
Все рассуждения о «добре» и «зле» - это для примитивных и плоских умов. Единственный контекст, в котором Зиновий употреблял эти слова: с утра, не обнаружив своего добра в положенных карманах, бормотал: «Синька - зло».

Ему было очень обидно, что назвавшие его таким именем родители - были не евреи. Ну как так жить, если тебя зовут "Зяма", а ты - не еврей!? Даже в папе. В детстве он даже настойчиво задавал такой вопрос родителям: почему, мол, все думают, что «да», а я-таки «нет»? Прочитав «Собачье сердце», он подозрительно смотрел на отца и почти уверил себя в наличии «водолаза». Но жестокая жизнь привела его к зеркалу. Даже волосы росли из той же ноздри, что у отца.

*
Бывало в его жизни такое нередко, что имя вызывало живой интерес, особенно когда он после института искал свою первую работу. После имени его спрашивали отчество и уж совсем разочарованно выслушивали фамилию, поэтому карьера дипломата ему не светила. Зиновий закончил провинциальный иняз. Но и с направлением не угадал. Мама наставляла: учи английский – всюду понадобится. Однако, закончивший институт Зяма, обнаружил, что едва ли не каждая дворовая собака способна тяфкнуть на языке Шекспира и Эминема. А большинству каких-нибудь «made in …» и «tomorrow morning» достаточно, чтобы сносно ориентироваться в окружающей действительности. Но изучать язык амазонских индейцев ему не позволяла боязнь малярии.

*
Сегодня у Зиновия была годовщина. Год как жена ушла от него – безоговорочный и непорицаемый повод напиться в одиночестве в соплю. Ибо пускать свои сопли на плечо друга – не по-мужски как-то. Так был Зиновий воспитан.

Ведь, что такое для женщины мужчина? Да то же самое, что для мужчины пассатижи – инструмент, то есть. Причем инструмент определенного рода. Ведь, когда мужчине нужен топор, пассатижи ему нафиг не нужны. Это в старину, когда мужчина мог и спеть, и станцевать и по морде надавать, он женщину устраивал в большинстве жизненных ситуаций. А теперь?

Узкая специализация погубила патриархат.

*
Если бы он был умнее раньше. Вот этим простым умом, но - откуда. Он - из людей, пьющих чай без рафинада.
И потом она садится за стол с твоими друзьями. И вот уже ты лишился друга-другого. Женщина – неизбежное и притягательное зло.

*
Его letto matrimoniale остыло резко.
Мужчина, решивший вести одинокую жизнь, должен, как минимум, сносно готовить. Иначе - колит, гастрит, а вскорости и язва желудка, - станут очень скоро его основными собеседниками.
Яичница с помидорами на свином сале с зеленым лучком и укропчиком дополнила картину холостяцкой попойки. Водочка под яишенку – счастье.

*
Он очень любил повторять «What doesn’t kill me – make me stronger». Но повторение этой идиотской мысли его самого не изменяло. Мёртвому – припарка.

*
Только в деревне понимаешь, зачем нужна женщина в доме. Каким бы чистюлей ты ни был, но земля всегда стремится через твой порог и расползается даже в самые дальние углы на лапах всей возможной жизни: пауков и мух, мотыльков и сверчков, мышей и котов. Включая твою, покуда жив.

Итого, твое дело - земля, а ее - дом. Пространство, которое ты у окружающей земли насильно отобрал, пытаешься расширить до пределов ее, женщины, интересов: "А вот здесь я георгины высажу". Все ровно, до тех пределов, до которых тебя просят. Спустя годы узнаешь, что имела в виду она не то, что сделал ты все не так. Потому что для женщины важнее плакать ночью - как ее не понимают, чем объясниться и быть понятой. А твоя беда, что ты не поколачивал вовремя и не вменял свое. А пытался понять и услышать - не работает это в деревне.

Тут пространства большие. Это вам не городские человейники. Тут становишься туг на ухо, выйдя в степь - ветра. А, еще, допустим, ты эти ветра любишь очень. Почти, как слово деда. И вслушиваешься. Дурак – кто не вслушивается в ветер.

Так вот, про пороги. Женщина – единственное возможное препятствие для этих поползновений земли. Это в городах, пыль квартир – отмершие клетки человеческой кожи. То есть – прах. Грубо сказать, города - крематории прижизненно умерших. Мир праху. Здесь же живая земля, пепел прожитого и прах сосуществуют. Earth to earth, ashes to ashes and dust to dust. А ты уходишь обратно в землю работать. И возвращаешься от этой земли черный почти. Молчаливый и не остроумный.
 
А потом, вдруг, женщины не стало.

*
Вдоль всего села тянулась аллея ясеней, пепельных деревьев, как зовут их англоязыкие. Ясени перемежались огненно-красной рябиной, охряной абрикосой и бордово-зеленой вишней.
Зиновий отошел от порога Надежды, неосознанно напевая «Hit the road Jack». Только сынок украдкой махнул ладошкой (он видел через плечо) и резко воткнулся лицом в плечо матери.

*
Допустим, самоубийца, совершивший акт. Но в силу стечения обстоятельств спасенный, внезапно зашедшим соседом или соседкой. Спасли ли его от ада эти обстоятельства? Ведь в своей решимости он убил себя. Только случай виноват в его дальнейшем существовании. Возможен ли рай для него? Да и как жить, если однажды ты решил, что не за чем. Поэтому, прежде всего, Зиновий проверил засовы на всех калитках и дверях, вплоть до самой последней.

Помнится, читал он как-то у Андреева рассказец про попика, который молился исключительно за таких, как он сейчас. Но по факту-то он ощущал себя другим в этот момент.

Ему казалось, что убивает он не себя. Что убивает он вот это, так опостылевшее ему, окружающее. Всех этих своекорыстных и подлых людишек, всю эту ядовитую систему взаимоотношений. Всю эту цепь идиотских событий, приведших его вот к такому. Так до конца ему и не хотелось признавать свои собственные вины. Просрал он главный подарок жизни – свободу.

Последним взглядом ему привиделось на заборе: THE WORLD IS YOURS.

*
Утро заглянуло сперва в восточное окно и украдкой поползло сначала по потолку. Туда к потолочному крючку, где вчера висела люстра. Время шло и солнце осмелело – влезло в избу уже всем туловищем и присело рядом с Зиновием, похмельно храпящим, сжимая в ладони порванную бельевую веревку.