Одарила

Сколько живу на белом свете, столько и пытаюсь понять: что за человек такой – женщина? Загадка. Да нет, загадка – это просто, она хоть какой-то логике поддается, а тут – другая планета и даже того непонятнее.

Да вот хоть – история. У меня и самого их море, но чужое оно завсегда слаще. Слышал я ее, правда, из третьих рук, так что вам передаю в пятые. Только говорить буду от себя. И, право слово, какая разница, от какого такого «я» будет донесена вам история. Полагаю, что вы достаточно умны и рассудительны для того, чтобы за каждым «я» не усматривать рассказчика. Тем паче, мне придется исходя из своего разумения, разукрасить и живописать сей рассказец. Потому что тем, что было преподнесено за бутылочкой, не всегда удовлетворится бумага, которая и вообще прожорливее и привередливее ушей. Но прочь пустословие.

Жил я тогда в сугубом одиночестве, которое мог оправдать разве тот факт, что жил я на далеком севере, где и вообще-то живого человека случайно встретишь на сто верст одного. А уж дамский пол, который заманить в наши елки-сугробы нужен очень ядреный калач, весь был разобран по рукам, и крепко. Да и видимо, калач мой был не тот уже по годам, да здоровью.

Однако же скучал. И сны порой случались такие же горячие, какие в пору бесшабашной юности. Так что проснешься, бывало, в картонных трусах и белье все испорчено. Сурова жизнь без женщины, - ни одно терпение не выдержит, тем паче мое, которого всегда-то было – с гулькин нос.

Только и спасения – как припечет, так на снежок босиком и ушат студеной воды на голову, а там и за труды праведные.

И вот, как-то в воскресный денек отправился я за семь верст на почту.

- Танцуйте, - говорит мне с порога почтальонша, молодая, прыщавая еще, но при форме.

- С чего бы? – говорю, - нешто кто-то вспомнит такого бирюка. А если и помянет, так явно не добром.

- Да полно вам, - отвечает, - конвертик-от пухленький.

Скорчил я некое подобие маленького лебедя, недобитого безжалостным охотником, а только изувеченного, за что получил пару смущенных и этим обнадеживающих смешков. И поплелся в обратный путь, снаряженный газетами и действительно пухленьким письмецом.

Писал старый дружок, с которым не видались лет десять. За это время выбился он в какие-никакие коммерсанты. Обзавелся молодой женой и парой отпрысков, от которых успел уже и избавиться, отяготив тещу и тестя. Ну и решил пожить для себя. Европы-азии приелись, потянуло любоваться дикими красотами. Вот под эту тенденцию я и попал. Северный Урал – экзотика, для тех, кто бывает тут для души – дикий край. То, что стало для меня полем суровой битвы за жизнь, для него – заповедник, или точнее – парк аттракционов.

И ведь пишет как – не спрашивает, извещает. Ну да мне что. Я рад человеку, истосковался о том, чтобы просто выпить-поговорить.

Встретил я вертолет с двумя парами лыж – писал, что едет с женой. Снарядились, покатились. Восторженные визги, любопытные расспросы, - все как водится. Приятно чувствовать себя хозяином, милое дело – пожалуйте, мы все тут знаем, все покажем, расскажем. Ну и гостья, опять же…

Дни стояли солнечные, прозрачные, звонкие, любо-дорого. Повезло гостям – самое лучшее настроение увезут.

Прибыли на заимку, попотчевались и ввечеру уже сидели новостями делились под беленькую, смеялись, вспоминали, песни пели. Гостья все больше молчала – слушала.

Смеркалось. Собрались на покой. Да вот незадача, - избушка у меня маленькая и кровать одна, правда, довольно широкая.

- Не грусти, - говорит приятель, хлопая по дружески по плечу. – Расположимся. Мы с тобой по краям ляжем, а жену в середку, чтобы не замерзла к утру, а то, буржуйка твоя поди на всю ночь не натопит.

Поизвинялся я еще чуток, приличия ради, да на том и порешили.

И вот лежу я, а сон нейдет, и хмель ему не помогает. Чую под боком – теплое, мягкое и, знаю, женское – тыл. Креплюсь из всей мочи, стараюсь не прижиматься. Уже почти до краю дополз, еще немного и на пол сыграю. А дышу так, как будто гонится за мной стадо разъяренных амазонок.

Гость сопит густо, вдумчиво во хмелю. А гостью вовсе не слышно. И только чувствую – как ни отодвигаюсь, а тепло от той стороны так и волочет, так и притягивает, как запах из харчевни голодного. И понимаю, с ужасом, как будто и не я это вовсе, тянусь обратно, и руки сами собой ползут по тому мягкому, заветному. Что за дьявольщина! Голову в плечи вжал, - щас, думаю, начнутся содом и гомора и иерихонские трубы. А руки проклятущие все дальше, да и сам – все плотнее и плотнее.

Добрался. Прижался. Замер на время. Молчок. Ни звука, ни движения даже…

Не знаю. как все и случилось. Гость спит себе. А гостья, как не живая все равно. Но я-то чувствую, что живая, еще какая живая и податливая. Так вот тайком, тишком все и произошло.

За всю ночь я глаз не сомкнул. Как мне было и гадко, и боязно, и стыдно, и вообще не понятно как. Сам в себе не на месте.

А утром позже всех встал, в глаза смотреть не уютно. На гостью глянул – как будто и не было ничего Глаза долу и тряпочкой по столу: туда – сюда.. Поднялись завтракать. Улыбались, шутили. Отправились с приятелем на охоту.

Гостья проводила. Встретила…