Лёва Задов два месяца до кидуша

Лёва Задов — два месяца до кидуша

Когда один за другим поднимались одесситы —
говорили, пели, вспоминали —
зал только входил в ритм великого собрания.
Многие ещё не сказали. Всё только начиналось.

И тогда встал автор этих строк.
Он держал в руках сложенный лист бумаги.
Говорил просто:

— Рав… можно задать вопрос?
Он не последний — впереди ещё будут.
Но этот — болит. Он важен именно сейчас.

Рав Рабинович чуть кивнул:

— Говори. Мы здесь, чтобы услышать даже то, чего боимся понять.

— Речь о Лёве Задове.
Можно ли ему сидеть за столом одесситов,
где будет произнесён кидуш в честь Машиаха?

Зал притих.

Автор взглянул в сторону раввинов, сложил руки:

— Я написал стихотворение. Не как оправдание.
Скорее — как попытку понять.
Можно прочесть?

Рабинович ответил:

— Прочти. Поэт — это тот, кто говорит то, что другие боятся сформулировать.



Лёва Задов

Михаил Салита

Знаменитый Лёва Задов!
Он — легенда и бравада.
Пусть оклеветал Толстой,
Ты его судить постой!

Человек большой харизмы,
Против антисемитизма
Выступал всегда он смело.
А карал кого — за дело!

Говорил: «Я Лёва Задов,
И со мной брехать не надо!»
И на службе у чекистов
Был грозой для террористов.

От Махно до контрразведки —
Всюду отстрелялся метко,
Но с тридцать восьмого года
Стал он вдруг врагом народа.

Благодарность их такая:
Не заслуга боевая,
А арест и клевета —
Вот и жизнь вся прожита!

Так тогда и сгинул Лёва.
И пускай сюжет не новый,
Но забыть его нельзя.
Лёву помните, друзья!



После стихотворения встал сам Лёва Задов.
Говорил негромко, внятно. Без позы. С паузами:

— Я не прошу ни места, ни внимания.
И тем более не осмеливаюсь говорить о Машиахе.
Его присутствие — это святость, перед которой я могу лишь склонить голову.

Но если будет угодно Небу —
просто быть здесь, в Третьем Храме,
услышать кидуш,
почувствовать, что моя тшува хоть немного услышана —
и если однажды я смогу сесть за тем же столом,
где сидит Миша Япончик —
это будет для меня больше, чем награда.
Это будет знак, что моя тшува принята.



Рав Рабинович встал.
Рядом — раввин Ишая Гисер, в белом талите. Молчал.
С другого края — раввин Вольф, нахмуренный, но внимательный.
Оба слушали.

Рабинович сказал:

— Ты сказал честно.
И потому услышан.

Но, Лёва…
За этим столом сидит Миша Япончик.
Он тоже был вне закона.
Он грабил. Он возглавлял отряд.
Но на нём не было крови, которую нельзя было смыть.
Он не служил идеологии.
Он служил — своему двору. Своим людям.

Ты же — был исполнителем.
Ты — карал по приказу.
Ты носил власть на кобуре.
И потому не можешь участвовать в кидуше — пока.



Ты не изгнан.
Но тебе предстоит путь очищения.
И это будет не 12 месяцев, как для тяжёлых душ в Гейноме.
А два.

Два месяца лёгкого, но настоящего гейнома.
Молчания.
Слушания.
Работы над собой.
Молитвы — даже без слов.

Если ты пройдёшь —
вернёшься другим. Не идеальным — но готовым.
И тогда ты сядешь.
И мы поднимем бокал.
И скажем: «Лёва прошёл свой путь.»



Ишая Гисер закрыл глаза и кивнул.
Рав Вольф посмотрел прямо в Лёву и тихо сказал:

— Иди. Мы будем ждать.



Лёва склонил голову.

— Спасибо.
Путь — это уже надежда. Я иду.

Он вышел.
Не из зала — а внутрь себя.
Туда, где начинается настоящая тшува.