Поэма Гений и Адина

Часть I

Печальный гений, изгнанник рока,
Брёл, одинок сквозь тьму веков.
И прошлое, что скрылось так далёко,
Явило призрак тяжких, ржавых оков.

В те дни, когда обитель света,
Он озарял, как херувим, чист и тих.
Когда комета, в выси пролетая,
Дарила взгляд улыбкой, полной неги.

Ей нравилось меняться с ним ролями,
Когда сквозь нескончаемый туман,
Влекомый жаждой знания и тайны,
Он вслед глядел бредущим караванам.

В обители покинутых светил,
Где вера грела, и любовь манила,
Он, первенец, блаженно миру мил,
Не ведал злобы тень и грусть уныла.

И не тяготел над разумом его,
Веков бесплодных ряд тоскливый…
Всё множилось, росло, но отчего?
Припомнить не хватало силы.

Изгнанник вечный, он блуждал,
В пустыне мира, сир и гол.
За веком век, как тень, бежал,
Как миг скользит за мигом в дол.

Однообразной тоской звеня,
Над жалкой, бренной властью волочась,
Он зло творил, в нём радости, не зная,
Искусству темному нигде не предаваясь.

Не чуя бремя, не зная пут преграды,
И злоба, как пустой сосуд,
Оставила лишь вкус досады,
В душе, где страсти больше не живут.

И над венцами гор Кавказа,
Презрев земную скорбь и прах,
Изгнанник рая пролетал,
И взор его, тоской объятый,
Встречал Сулак, как лик богатый,
Где вечный снег, как блеск алмаза,
В безмолвной славе трепетал.

И, в бездне черной извиваясь,
Подобно трещине змеиной,
Каньон глубок, таил обитель,
Где Сулак, как львица, мчался вскачь,
Стремительно и неустанно.

В бездонной тьме кромешной затаившись,
Подобно ране, зияющей во тьме, – логово змея.
Излучистый каньон, где Сулак, неукротимый,
Как львица гордая, стремительно течет, бурля.

В бездонной тьме кромешной затаившись,
Подобно ране, зияющей во тьме, – логово змея,
Где ветер воет, с камнем диким сжившись,
И эхо шепчет сказки бытия.

Излучистый каньон, где Сулак, неукротимый,
Как львица гордая, стремительно течет, бурля,
Свободный дух, стихии господин любимый,
Свой путь прокладывает, в бездну вдаль маня.

В его объятьях скалы величаво дремлют,
Храня секреты древних, грозных лет,
Где тени гор над пропастью немеют,
И солнце посылает робкий свет.

И в этом царстве диком и суровом,
Природа властвует, царит покой,
Лишь Сулак бурный, голосом вековым,
Поет  о силе, воле неземной.

И с гривой кудрявой на крутом хребте,
Он рёвом сотрясал ущелья, — и зверь, и птицы,
В лазурной, звенящей высоте,
Глаголу вод его внимали, затаив дыханье.

И тучи в вышине, багряно-золотые,
Пылали отблеском небесного Эдема,
Из чуждых стран манили, как виденье,
В путь северный его сопровождали,
И скалы, словно стража, окружали.

Полны таинственной дремоты,
Над ним склонились дерева,
Следя за пляской позолоты,
Мелькающих валов едва,
И замков башни в дымке тают,
На неприступных, диких скалах.

Сквозь призрачную пелену тумана,
У врат Кавказа, в свой дозорный час.
Стояли исполины, грозной славой,
Земли, где дикость с красотой одной,
Сплелись навеки, в мифе замирая.

Весь мир пред ним, творенье Бога, ниц,
Но дух, надменный и не сломленный,
Презрительным скользнул лишь взглядом строгим.
На челе гордом, неприступном,
Не дрогнул трепет отраженья.

Иной Эдем предстал очам:
Живые краски расцвели.
Дагестанские долины там,
Вдали ковром волшебным легли.

О, благодатный край земли, где счастье зреет!
Тополей стройных взмёт небесный рост,
И ручьи звенят, бегут, искрясь, быстрее,
По дну, где самоцветы бросил щедрый гость.

Меж роз пестрящих, где в тени ветвей,
О соловьи поют, о девах нежных,
Их голосам, исполненным страстей,
Внимает платан в кроне белоснежной.

Плющом густым увиты своды,
Пещер, где в полдень, в час зноя,
Скрывается, таясь от света,
Барс дикий, пламенем объятый,
И шелест листьев, звонкий, нежный,
Как жизни ток, как блеск надежды.

Симфония ста голосов земных,
Дыханье мириадов трав, где жизнь кипит!
И полдень, негой сладко опьяненный,
Росою омыт, как сказочным нектаром,
В объятьях солнца золотого спит.

Ночи, дышащие влагой, словно шёпот тайны,
И звёзды, ярче глаз горянки молодой,
В них чистота и гордость Дагестана,
Лишь зависть ледяная гасит их порой.

Природы блеск в душе изгнанника угас,
И сердце каменело в пустоте бесплодной.
Ни новых чувств, ни вдохновенных сил запас,
Не пробуждался в нём.
И мир, пред ним холодный,
Он презирал с тоской, иль ненавидел злобно.

Взметнулся ввысь громадный дом,
Раскинулся двор вовсю ширь света.
Седой Гений, в муках, потом,
Воздвиг обитель эту.

Трудов и слез он много влил,
В фундамент, кровлю, в каждый камень.
Рабам послушным жизнь вручил,
Чтоб славили его деянья пламень.

Как кисть художника, рассвет скользит,
По склону гор, что в дымке чуть видны.
От замка тень, как саван, вниз ползёт,
Где в камне высечены ступени –
К нему ведут от башни крепостной.

Тропинки вьются к реке игриво,
Где, словно в белом облаке невинном,
Горянка юная, неслышно, робко,
К Сулаку ходит за водой из родника.

Над сонными долами, недвижим,
Громоздился замок, хмурый и немой.
Но нынче пир в его стенах больших –
Звучит Тамур, вино течёт рекой!

Гений дочь свою, юную розу, венчал,
И на пиршество весь свой древний род созвал.
На кровле, бархатом и шёлком изукрашенном,
В девичьем сонме грёз невеста юная почила.

Средь песен звонких и забав игривых.
Досуг течёт. За далью гор туманных.
Укрылся солнца диск, в багряных нивах,
И вечер дремлет в звуках неустанных.

И льются песни, и в ответ,
Гавал взлетает в танце девичьем.
Невеста юная, как яркий свет,
Кружит его над станом гибким, певчим.

То взмыв, как птица, в лёгком танце,
То вдруг застынет, взор маня,
И влажный блеск в её глазах мерцает,
Из-под ресниц, лукавство храня.

То бровь черна как ночь взлетает ввысь стрелой,
То стан свой стройный нежно наклоняет.
Как лебедь белый, в тишине ночной,
И ножка по ковру плывёт, волшебно тает.

И улыбка льётся, как рассвет,
Детской радостью душа согрета.
Но лунный луч, сквозь влажный, зыбкий свет,
Рождает тени призрачного лета.
Едва ли что сравнится с той улыбкой,
Что жизнью бьет, что молодостью дышит.

Клянусь звездой полночной выси,
Заката пламенным лучом,
Востока алою зарёю,
Властитель Руси златоглавой,
Не царь земной – судьбы венец.

Очей таких не знал лобзаний,
Фонтана чувств, что брызжет страстью.
Ни в час томительных мечтаний,
Росой жемчужной, сладострастной.

Стан, не знавший омовений земных!
И ни одна рука, дерзновенно блуждая.
По милому челу, прядь волос черных,
Как эти, прежде не расплетала.

С тех пор, как рай покинул мир скорбящий,
Клянусь, такой пленительной красы,
Под солнцем юга не рождалось чащи,
Не распускалось дивной красоты.

В последний раз она кружилась в танце,
Предчувствуя судьбы зловещий глянец.
Наследница отцовских вольных нив,
Дитя свободы, завтра ждет разрыв.

Судьба рабыни, горестная ноша,
Отчизна, навсегда утраченная, брошена.
Семья чужая, словно тень чужая,
И тайна в сердце, что покой съедает.
Туманила былое свет лица,
Но грация жила в её движеньях.
Изящество во всем, само забвенье,
И простота, пленяющая сердца.

Что, если б Гений, в выси рея,
В тот миг на деву обратил свой взор,
Былых подруг плеяду вспоминая,
С тоской отвёл бы взгляд и тяжко вздохнул…

И Гений зрел…. На миг единый,
Неизъяснимого волненья взрыв.
В себе почувствовал вдруг с силой дивной,
Немой души доселе мертвый риф.
Но звук, как благодать небес, пролился,
И вновь святыни смысл ему открылся —
Любви, добра, нетленной красоты!

В былом блаженстве растворяясь,
Он зрел виденья, словно сны.
Воспоминаний нить златая,
Как отблеск вечной той звезды,
Пленила взор, лишая воли.

Невидимой цепью прикованный вновь,
Он горечь познал, доселе чужую.
И чувство, как эхо далёких снов,
В нём вдруг зазвучало мелодией былою.

Но что же это? Возрожденья свет?
Иль козней шёпот, яд лукавых слов?
В уме смятённом ответа нет…. Забыть?
— Забвенья не дано судьбой,
Да он и сам не принял бы покров,
Обмана сладкий, мертвенный, пустой.

К закату алых, брачных зорь,
Жених летел, любовью полный.
Коня загнав, как дикий зверь,
К Сулаку мчал он светлому, как волны.

К зеленым берегам пристал,
Сокровищ груз неимоверный.
Ступает тяжело, усталый,
За ним коней лихой отряд.
 
Дорога стелется под ними,
Бубенчиков звенящий ряд.
Властитель Синодала сам,
Ведёт богатый караван.

Тугим ремнем затянут гибкий стан,
Изящной стали сабли и кинжала.
На солнце пляшет искр фонтан,
Ружья насечка, что рука ковала.

Ветер-озорник треплет рукава,
И чоха вздымается волной златой.
Галуном шитым вся она обвита,
Цветными шелками расцветает под луной.

Седло и узда с кистями игриво пляшут,
А конь лихой, в мыльной пене, рвется вскачь,
Под всадником могучим, словно вихрь,
Вперед, в бескрайнюю степную даль.

Бесценной масти, золотой,
Дагестана вихрь степной.
Ушами ловит шёпот ветра,
В глазах испуг, предчувствий мгла.
Хрипит и пятится над бездной,
Где пена скачет, как волна.

Опасен и тернист прибрежный путь!
Навис утёс зловещею громадой,
Справа – реки бурлящей глубь, не уснуть.
Уж поздно. На вершине снеговой, прохладной,
Угас румянец дня. Туман ползёт густой…
Ускорил шаг, усталый караван.

И вот, у дороги, скорбно-серая часовня…
Здесь прах святого князя предан божьему покою.
Жертва коварства и мести,
Он спит под сенью этой чести.

С тех пор, будь то праздник светлый иль брань,
Куда б ни спешил путник одинокий,
Усердную молитву, словно дань,
Он возносил у часовни высокой.

И та молитва, словно щит незримый,
Хранила от кинжала чужеземца,
Но юный жених, сердцем неукротимый,
Презрел обычай предков, словно бремя.

Его коварным шепотом мечтаний,
Лукавый Гений душу возмущал.
Он в грезах, в сумраке ночных терзаний,
Уста невинные невесты целовал.

Вдруг впереди, как призраки ночные,
Две тени скользкие мелькнули роковые,
И эхом прокатился выстрел злой!..
Привстав на стременах, как витязь бранный,
Папаху, низко надвинув на чело,
Застыл князь, в гордом молчании суров;
В руке блеснул, зловещий и старый, ствол.

Нагайка взвилась змеёй – и, словно степной орёл,
Он ринулся в бой, лишь выстрел грянул снова!
Дикий крик агонии, стон, полный немого зла,
Пронеслись эхом в сумрачной долине –
Недолгой сечей битва та была:
Враги бежали, трусливые, словно призраки ночи!

Всё смолкло; жались кучей кони,
На мёртвых всадников в тени.
Со страхом в степь они глядели,
И в тишине, звеня, одни.
Их бубенцы чуть-чуть звенели.

Богатый обоз разграблен дочиста;
И над телами верующих.
Кружит в ночи хищная птица!
Не суждено им тихого погребения,
Под плитами обители святой,
Где покоится отцов их прах родной.

Не явятся матери и сестры,
В одеждах темных, словно ночи,
С печалью, плачем и проклятьями,
К могиле их из дальних стран!
Но вместо них, заботой полной,
Здесь, у пути, на горной круче,
Воздвигнут, будет крест надгробный.

Весенний плющ, в рост буйный встав,
Как друг, его собой увьёт,
Сплетая зелени наряд;
И путник, сбившийся с пути,
Присев в прохладной той тени,
Найдёт покой от всех забот.

Быстрее серны конь летит,
Как будто в битву, рвётся, хрипит;
То вдруг, скача, остановит бег,
И ловит ухом ветра звук,
Ноздрями воздух жадно вдыхая.

И, оземь вдруг ударив враз,
Звеня подковами лихими,
Взметнув растрёпанную прядь,
Летит, стремглав, не помнясь.

Свободы ветер в гриве бьет,
И сердце бешено стучится,
Лишь только воля вдаль зовет,
Где горизонт мечтой искрится.

Опасность? Что она ему?
Когда в крови бушует пламя,
Когда неведомо кому,
Зачем несётся он упрямо.

Быть может, ищет он покой,
В просторах диких, необъятных,
Иль груз оставил за собой,
Страданий прошлых, неприятных.

Безмолвный всадник на коне лихом!
То мечется в седле, как лист гоним,
То к гриве льнёт поникшей головой.
Уж поводья не держат длани.
В стременах застыла мёртво нога,
И кровь алеет, багряными ручьями,
На чапраке, как росчерк злого рока.

Булатный конь, вихрем взвился,
Из битвы вынес господина,
Но пуля вражья, словно жало,
В грудь господину угодила!

В чертогах таланта – печаль и плач,
Вокруг дома смятенье, людская суета.
Чья лошадь, объятая пламенем мук,
Безжизненно рухнула у железных врат?

Что за безжизненный ездок пред нами?
Он хранит отпечаток битвы, полной драмы,
В складках смуглого лица застыла тень.
В алой крови и меч, и облаченье.
В прощальном, яростном стремленье,
Рука, как вкопанная, в гриве конской в плену.

Недолго ждала, голубка-невеста,
Того, чей взор ясен, как утренний свет.
Сдержал он клятву, как рыцарь чести,
На свадьбу прибыв, сомнений в ней нет.
Но ах! Уж не взмахнет крылами удачи,
Не скачет витязь молодой!

На безмятежный кров семьи,
Как божий гнев, обрушилась беда!
В постели, горьким плачем извлекая стон,
Рыдает бедная невеста, безутешна.
Слеза за слезой – жемчужный водопад,
Грудь мечется в мучительном томлении,
И вдруг, сквозь пелену отчаянья,
Волшебный голос над ней возникает в тишине:

Не плачь, дитя! Напрасно льёшь ты слёзы!
Твой горький плач над мёртвым, тихим ложем –
Росой живою на чело не ляжет,
А лишь туманом взор твой чистый множит,
И девственные щёки страстно жжёт.

Он далек, в объятьях вечности сокрытый,
Не узрит тоски, что сердце бередит;
Небесный свет, лучами незабытый,
Теперь ласкает взор, что больше не глядит.

Он внемлет райским голосам,
Сквозь мелочные жизни сны,
И стон, и слезы девы там –
Что значат для небесной стороны?

О нет, судьба земного бытия,
Поверь мне, ангел мой в плоти.
Не стоит и единого мгновенья,
Твоей тоски, что сердце мне щемит!

В безбрежном небесном океане,
Сквозь дымку призрачных шелков, летя,
Созвездий хоровод, в мерцающем баяне,
Лишь вечным безмолвием тайны храня.

В эфирной вышине без края,
Где млечный путь свой свет разлил,
Плывут светила, не играя,
В безбрежном море тихих сил.

В туманной дымке, словно в колыбели,
Их танец вечен и глубок,
Без парусов, без бурной метели,
Неслышен их небесный рок.

Они плывут в безмолвной стати,
В гармонии таинственных орбит,
Как будто ноты в сонной балладе,
Где время медленно летит.

Их хоры стройные мерцают,
В пространстве вечном и пустом,
И тайны космоса скрывают,
В сиянье каждом, золотом.

Средь полей, что вдаль уходят,
В небесах, как сновиденья,
Облака свой танец водят,
Нежной пряжи привидения.

Солнце ласково играет,
В золоте купая нивы.
Ветер шепчет, зазывая
В мир, где дни так молчаливы.

Колокольчики звенят,
Вторя песне жаворонка.
Вдаль дороги все манят,
Где судьба – как потемки.
Ароматом трав дурманит,
И прохладой от реки.
В сердце что-то тихо тает,
От такой простой тоски.

Здесь душа находит волю,
Позабыв про города.
И тоска, что режет больно,
Превращается в года.

В тишине полей бескрайних,
В небесах, где облака,
Словно в сказке нереальной,
Жизнь течет, легка, сладка.

Час прощанья, час встречи мимолетный –
Не ведом им ни восторг, ни скорбь души;
Не манит их грядущее красотой заветной,
И прошлое не бередит, в былом не ищут тиши.

Они — лишь тени на стенах бытия,
Бесстрастные свидетели чужих драм.
Не ведают ни страха, ни огня,
Что в сердце пляшет, словно в клетке хам.

Их взор пуст, в нем нет стремленья ввысь,
И нет тоски по утраченным дням.
Застыли в вечности, где вечный кризис,
Где время — лишь обман, лишь тонкий фантом.

Они проходят, мимо, не касаясь,
Не оставляя след на полотне судьбы.
Их мир — беззвучен, тих, не отражает,
Ни радости, ни горькой ворожбы.

Но в этом безразличии, возможно,
И кроется свобода от оков.
Свобода от желаний невозможных,
От прошлых ран и будущих грехов.

В час, когда тоска терзает душу,
О них лишь вспомни, не забудь;
К земным заботам будь равнодушна,
И безмятежна, словно путник в путь!

Когда сомненья гложут сердце,
И мир вокруг теряет цвет,
Взгляни на небо, будто в дверцу,
Где вечный льется лунный свет.

Оставь тревоги и печали,
Пусть утекут, как талая вода.
В мгновеньях радости, едва ли,
Сравнится грусть с тоской тогда.
Забудь про злобу и про зависть,
Оставь их в сумрачной дали.
Пусть будет в сердце только милость,
И отзовется мир в любви.

И в час, когда судьба сурова,
И испытанья тяжки и строги,
Воспоминанья дарят снова,
Надежду, веру и дороги.

Как только тьма ночная, словно саван,
Окутает Кавказских гор вершины,
Чьи пики спят, истомой сновидений.
Пленённые, в безмолвии глубоком.

Лишь ветер скользнет над седою скалою,
Вздохнет, шевельнув пожухлой травою.
И птичка, что прячется в ней от забот,
В ночной полумгле встрепенувшись, вспорхнет.
Под сенью лозы виноградной, старинной,
Росу небес пьёт цветок жадно, невинно,
И тайной красы распускается в ночь.

Когда луна, серпом червонным прорезав тьму,
Из-за зубчатой гряды возникнет величаво,
И взор свой тайный, полный колдовства, на тебя склонит, —
Тогда я тенью, сотканной из звезд, к тебе примчусь.
До первых проблесков зари я буду рядом,
И на ресницах, шелковистей лепестков,
Расстелю сновидений золототканый ковёр…

Затихли последние отголоски слов,
И эхо звука растворилось в небытии.
Она встрепенулась, взгляд мечется, ловя обрывки снов…
Смятение, что в сердце не вместить, не описать словами.

В душе её бушует ураган: тоска, тревога, страх –
Испепеляющий восторг, что меркнет в этой буре.
Вся гамма чувств вскипела, обратившись в прах,
Душа истошно рвется из оков, моля о воле, о лазури.

По венам разлилось живое пламя,
И голос этот, дивный, неземной,
Ей кажется, звучит, не умолкая, манящий, словно знамя,
Ведущий в мир, где правит лишь любовь, покой.

И вот, пред утренней зарёю,
Сон долгожданный веки смежил;
Но мысль, мятежная волною,
Её покой навек смутил.
Привиделся ей гость туманный,
Безмолвный, светом неземным объят,
Склонился к изголовью странный,
И взгляд его, тоской объят,
С такою нежностью глядел,
Как будто о судьбе её скорбел.

То был не небожитель нежный,
В златых доспехах страж безгрешный,
Чей лик, как солнце, мир затмевал,
И нимб лучистый кудри венчал - отнюдь!
Не перевозчик душ из мрачной Леты,
Чей взор пылал злобой неуемной,
В смрадном аду томимый вечно.
Он был подобен вечеру безмолвному,
Когда ни тьма, ни свет не властны взору.
Не день и не ночь в нем зрелись явно, –
Лишь сумрак с рассветом в объятьях дивных!

Часть II

Прошу, отец, забудь про гнев,
Не обвиняй мою Адину!
Взгляни, как льются слёзы вновь,
И сердце ранят, словно жало.
Напрасно женихи толпою
Стремятся из далёких мест.
Невест в Дагестане много, не счесть,
Но мне судьба не быть ничьей женою…

Отец, молю, не гневайся на стон души моей!
Ты видишь сам, как жизнь меня покинула,
Как тень проклятья пала на чело.
Мучителен желаний яд коварный,
И разум грезой полонен навек.
Я гибну, сжалься, пощади меня!
Отдай же в тихую обитель, в мир святой,
Свою безумную, несчастную дочь.
Там обрету спасение души,
В молитве Господу изолью всю боль.
В земном юдоле радости мне нет…
В священной тишине монастырских стен.
Пусть келья мрачная, как склеп, приют мне даст,
Предвосхищая скорбный мой конец…

И в монастырь глухой, укромный,
Где тишина, как саван, спит,
Ее родные отвезли, словно в омут темный,
И власяницей грубой стан ей обвит.

Но и под сенью черного клобука,
Как пламя сквозь золу, страсть тлеет в ней.
Не усмирить мечту, что так глубока,
И грезы прежние все ярче и сильней.

Ее сердце стучало в унисон былому.
Пред алтарем, в мерцании свечей,
В торжественном хоралов перезвоне,
Знакомый голос, в шепоте молений,
Вновь достигал ее.

Под сводом сумрачного собора,
Виденье милое скользило иногда,
Беззвучно, словно тень от облака,
В тумане ладана и дыма.
Сиял, как путеводная звезда,
Звал вдаль, манил,… но в край, какой?

Среди пологих горных гряд,
Затерян мир обители святой.
В объятьях клена, дремлют, чуть дрожат,
Листы осин под бархатной луной.

Когда туман, как призрак, выползал,
Из недр долин, знобящий и седой,
В окне мерцала, еле-еле, звезда,
Лампадка девы с кроткой красотой.

Вкруг, в сумраке миндальных рощ густом,
Где крестный ряд скорбит немым постом,
Хранителей безмолвных вечных снов,
Звучал хор птичьих, трепетных псалмов.
По плитам серым, влажным, словно слезы,
Струились ключики, звеня легко,
И, вырвавшись из-под скалы глубоко,
В ущелье тесном, полные угрозы.
И дружбы, мчались меж цветов, что сном,
Застыли под искрящимся льдом.

На севере, в заревом сиянии Чарундага, вздымались горы.
Сизый дымок вился из глубин долин,
И муэдзины, обратившись к востоку, звали на молитву.
Звучный колокольный звон, дрожа, будил обитель,
В этот торжественный и мирный час.

Когда Дагестанка молодая,
С кувшином стройным за водой,
Тропой крутою ниспадает,
Где гор вершины в синизной мгле.
Светло-лиловые громады,
На небе чистом выплывают,
И в час заката расцветают,
В румянец нежной пелены.

И вот, из тьмы, пронзая ночи полог,
Взлетает ввысь, велик и величав,
Сулак, кавказский исполин, как бог,
В парчовый плащ из снега облачась.

Но, полнясь думой роковой,
Адины сердце – лед немой.
Восторг ей чужд.
Пред ней весь свет,
Одет в зловещий, мрачный цвет.
И все вокруг – лишь боль и мука,
И солнца луч, и ночи мгла.
Лишь только сон земли коснулся,
И мгла прохладой разлилась,
Пред ликом чудным преклонившись,
В безумстве ниц она падет,
И плачет в тишине ночной,
Рыданье горькое, немое.

Тревога сердце путника снедает,
И шепчет разум: «То дух гор в тоске!
В пещере сумрачной он цепью страждет!»
И, чуткий слух к теням ночным прижав,
Он коня измождённого торопит вскачь.

Задумчивая Адина, грустью сень обвита,
У влажного стекла, как призрак, замерла.
В мечтах одна, в безмолвии глубоком томима,
Вперила взор в далёкий, дымчатый простор.
Вздыхая, дни и ночи, словно вечность, ждёт,
И голос тихий шепчет: "Он придёт…"

Не зря виденья сон её лелеют,
Не зря его лицо пред ней встаёт,
Глаза тоской бездонною синеют,
И дивной нежностью слова он льёт.
Уж много дней душа в смятении томится,
Не ведая причин терзаний злых;
К святым молитва робкая стремится,
Но сердце шепчет лишь одно: о нём, о нём, лишь о нём.

Измученная вечной битвой,
В объятья ль снов она падет?
Но ложе жжет, и душно, страшно.
Вскочив, как лист, она дрожит,
И грудь, и плечи в жарком пламени.
Нет воздуха, в глазах туман,
Объятья жаждут, ищут встречи.
И поцелуи тают на губах…

В вечернем полумраке, сотканном из теней и грёз,
Дагестанских гор вершины растворились в дымке дальней.
И, древнему обычаю покорный, словно шёлк ветвей,
Божественный дух к обители святой явился тайно.
Но долго он, в нерешительности трепетной томясь,
Не смел, нарушить тишину, что словно полог, здесь царила.
И вот уж миг настал, когда казалось, он вот-вот,
Растает, как виденье призрачное, что едва возникло.

Умысел, злобный в сердце тая,
Он бродит, в сумраке, стену терзая.
И каждый шаг, как эхо в ночи,
Рождает трепет там, где лист молчит.
Взгляд, воспалённый к окну вознёс:
Лампада светит, исполнен грёз.
Кого же ждёт она в тиши ночной?
Чья тень желанна ей одной?

И вот, средь тишины глубокой,
Тамур извлек аккорд высокий.
И песни трепетные звуки
Поплыли, словно горной реки,
Разливом слез, что льются мерно,
И нежностью своей безмерной,
Казалось, для земли рожденной,
На небесах благословленной.

Не ангел ли, с небес забытых нитями,
Слетев украдкой, друга навестил?
И песнью прежних лет, как благодатью,
Его терзанья сладко исцелил.
Тоска любви, неведомое прежде,
Впервые гения коснулась вдруг.
В смятении порыв к бегству теплит,
Но крылья, словно в оцепенении, затихли вокруг.

И, о диво! Из глаз, что словно угли погасли,
Слеза скатилась тяжким грузом на гранит…
И по сей день, близ кельи той печальной,
Камень насквозь огнем нездешним опален стоит.
Слезою, что, как пламя, жгуча и красна,
слезою, полною муки неземной!

И вот он входит, жаждой полон,
Любить готовый, без прикрас.
И верит он, что жизни новой,
Настал, заветный, звёздный час.
Неясный трепет предвкушенья,
И страх пред тайной впереди.
Как будто первое свиданье,
Двух душ, что встретились в пути.
Неясный трепет, сладостный и злой,
И страх пред тайной, словно пелена густая.
Как будто в первом таинстве любви слепой,
Две гордые души друг друга узнают, блистая.

То было зловещее предвестье!
Он входит, взор бросает в зал –
И видит: ангел неземной,
Хранитель девы ослепительной,
С челом, сияющим как свет,
Стоит, исполненный покоя.
От вражьих козней, с ясной лаской,
Ее крылом своим укрыл;
И луч небесного сиянья,
Вдруг опалил нечистый взгляд,
И вместо шепота любовного,
Раздался тяжкий, грозный глас:

Беспокойный дух, порочный призрак ночи,
Кто дерзнул извлечь тебя из тьмы полночной?
Здесь нет твоих приспешников, теней,
Зло не касалось этой почвы бренной,
Где святость и любовь живут нетленной,
Не оскверняй же путь священный сей!
Кто звал тебя? Ответь!

В ответ лишь злобный дух, презрительно кривясь,
Ухмылкой ядовитой озарил пространство;
И взгляд, пылая ревностью, искрясь,
Разжег в душе клубок старинного коварства.

«Она навек моя! – прогремел он, словно гром, –
Оставь надежды, жалкий, запоздалый!
Явился ты, защитник, ни к чему,
Судьей тебе не быть над ней, как и над злобным мной!»

На сердце, гордыней замутненном,
Я печать самовластья наложил;
Здесь нет святынь твоих, благословенных,
Здесь я один владею, здесь я жив!

И Ангел, в скорби нежной и глубокой,
На жертву падшую свой взор склонил.
И медленно, взмахнув крылами робко,
В лазури неба тихо растворил.

Но эхо властного безумства долго еще гуляло в опустевших залах души.
Каждый уголок, где прежде робко теплились надежды, теперь был залит холодным светом гордого одиночества.
Я наслаждался этой пустотой, как безумец наслаждается своим величием, не видя, что вокруг него лишь обломки и пепел.
Временами, в тишине ночи, мне казалось, что слышу шепот крыльев, слабый отзвук ангельского вздоха.
Тогда я содрогался, чувствуя, как лед самовластия медленно тает, уступая место тоске и смутной тревоге.
Но гордыня вновь брала верх, и я отгонял эти тени, запираясь еще крепче в своей твердыне.
Однако даже самая крепкая стена не может устоять перед натиском времени.
И однажды, сквозь трещины самовластия, пробился слабый луч света.
Это было воспоминание – далекое, смутное, о тепле и нежности, о жертве, принесенной во имя любви.
Я попытался оттолкнуть это воспоминание, но оно было сильнее меня.
Оно росло и крепло, пока не затопило собой все пространство души.
И тогда, в этом ослепительном свете, я увидел, что гордыня моя – не крепость, а тюрьма.
Увидел и ужаснулся.
Ужаснулся своей слепоте, своему безумию.
И в отчаянии простер руки к небу, моля о прощении.
Моля Ангела вернуться и вновь наполнить мою душу светом и жизнью. "Адина!" – прозвучал в ответ шепот, словно ветер коснулся струн арфы,
"Я – тень, отброшенная твоим желанием, эхо вопроса, что зреет в глубине души.
Я – ни посланник рая, ни гонец преисподней.
Я – зеркало, отражающее то, что ты сама стремишься увидеть" Адина отшатнулась, ощущая леденящий холод, несмотря на летний зной.
Слова проникали в самое сердце, рождая смутное беспокойство.
Ей казалось, будто она слышит не внешний голос, а отголосок собственных мыслей, доселе скрытых даже от самой себя.
Страх сковал ее, но любопытство оказалось сильнее. "Зеркало? Но что я должна увидеть?
Какую истину ты стремишься открыть мне?" –
прошептала Адина, с трудом сдерживая дрожь.
Она всматривалась в пустоту, пытаясь уловить хотя бы очертания собеседника, но видела лишь танцующие тени листвы, освещенные лунным светом. Шепот ответил: "Ты ищешь ответы, Адина.
Ищешь путь, который приведет тебя к счастью.
Но истинное счастье не даруется извне.
Оно произрастает внутри тебя, из семян смелости и веры.
Смотри глубже, Адина, и ты увидишь все, что тебе нужно" И растворился шепот в ночной тишине, оставив Адину наедине со своими мыслями. Слова его звучали эхом, заставляя ее переосмыслить все, что она знала о себе и о мире вокруг.  Начало пути было положено, и теперь только от нее зависело, куда он ее приведет.


Гений: Я – дух, рожденный в вышине,
Свидетель звездных колыбелей,
Искатель истины в тишине,
И сторож вечных колыбелей.
Я видел взлет и паденье царств,
Я слышал шепот океанов,
Я знаю вкус запретных яств,
Я помню имена титанов.
И вот, судьбой заброшен в тень,
Я встретил блеск твоей красы,
И жажда жизни каждый день,
Во мне теперь лишь из-за тебя росы.

Адина: Безумец! Или ты не знаешь,
Что смерть вблизи твоей ноги?
Здесь страх и мрак все наполняют,
И я – лишь пленница тоски.
Не смей любить! Не смей желать!
Здесь не найти тебе покоя,
Здесь только боль, здесь только ждать
Конца мученьям и изгою.
Беги отсюда, дух небес,
Не оскверняй себя страданьем,
Пусть твой свободный дух воскрес,
Вдали от этого терзанья.

Гений: Страданье – лишь души разбег,
Стремленье к свету сквозь ненастье.
Твой плен – не вечный, человек
Способен обрести вновь счастье.
Я видел свет и тьму миров,
И знаю силу искупленья.
Твоя любовь – мой свет, мой кров,
Мое единственное спасенье.
И если смерть – цена тому,
Чтоб разделить с тобой мгновенье,
Я с радостью пойду во тьму,
За это дивное прозренье.

Гений: Ты смотришь с жалостью глубокой,
В глазах вопрос, и страх, и свет.
Не знаешь ты, что я жестокий,
Что в сердце места дружбе нет.
Что я живу лишь вдохновеньем,
И что любовь – лишь миг, виденье,
Которое исчезнет вновь,
Оставив пепел и золу,
И боль, затмившую любовь.

Но ты наивна и чиста,
Ты веришь в искренность мою.
И в этой вере красота,
Которой я боготворю.
Пусть будет так, пусть этот миг
Наполнит сердце, что привыкло
К презренью, к тоске привыкло,
К сомненьям, что грызут мой стих.

Я буду нежен и внимателен,
Твои желанья исполнять.
Но знай, мой ангел, не владею я
Я чувствами, чтоб их давать.
Я лишь отражение вселенной,
В которой хаос неизменный,
В которой свет и тьма слились,
Где, правда, с ложью обнялись.

И потому, дитя земное,
Не требуй верности от гения.
Я создан для другого боя,
Для покорения мгновения.
Я должен видеть, должен знать,
Все тайны мира разгадать,
И в этой жажде бесконечной,
Я обречен на путь далекий.

Но в этот миг, у ног твоих,
Я счастлив, что ты рядом, здесь.
Пусть этот дар небес, возник,
Ненадолго, но полон весь.
Любви, надежды и тепла,
Что ты мне, грешному, дала.
И в этой слабости мгновенной,
Я чувствую себя спасенным.

Я в небесах владел безмерно,
Но в миг, когда узрел тебя,
Познал я горечь, что презренно
Бессмертье дарит, не любя.
Мне власть моя вдруг стала в тягость,
Пустой и тщетной, как мечта.
И ангельская светлая благость
Передо мной вдруг умерла.

Я, изгнанный, стою пред вами,
Отверженный от райских врат,
Лишь с вашими очами-звездами
Сравнить теперь я небеса рад.
Власть, коей некогда гордился,
Теперь ничто передо мной,
Коль ваш лишь взгляд на мне б склонился,
Забыв небесный мой покой.

Не требую прощенья, знаю,
Что пал я низко пред тобой.
Но, как безумец, я мечтаю
Согреться в ласке неземной.
Пусть рок судил мне быть в изгнании,
И свет небесный позади,
Мне ваше лишь одно вниманье
Заменит райские сады.

Я знаю, что грехи мои темны,
И ангелу не к лицу их бремя.
Но взгляд ваш, чистый и невинный,
Может очистить падшее семя.
Внемлите же мольбам моим страстным,
И милосердие явите мне.
Тогда во тьме, печальной и опасной,
Зажжется свет, как прежде, в вышине.

Пришло прозренье: не в звоне славы счастье,
Не в золоте мирском, не в царственной власти суть.
А в участии душ, в сердечном соучастье,
И в горестях пути, что можно вместе взгрустнуть.

Ведь что богатство, коли рядом,
Нет глаз, что светятся теплом?
Что вечность, озаренная адом,
Когда любовь покинула мой дом?

И вот стою я, словно путник,
В пустыне ледяной души.
И каждый вздох, как будто спутник,
Мне шепчет: "Счастья не ищи"

Но искра теплится надежды,
Что вновь увижу я твой взгляд.
И сброшу тягостные одежды,
И буду лишь тебе я рад.

Пусть даже время безжалостно мчится,
И молодость останется в былом.
Я буду ждать, пока зарница,
Не вспыхнет над покинутым двором.


Часть III

Адина: Оставь меня, о дух коварный!
Молчи, не верю лести злой… Творец,… Увы!
Душой уставшей, Молиться не могу с мольбой.
Мой разум сумраком объят!
Послушай, ты меня погубишь в муках;
Твои слова – змеиный яд….
Зачем тебе моя погибель, дух лукавый?

Дух коварный: Погибель?
Что ты, Адина, Мне ли желать тебе таких скорбей?
Я лишь стремлюсь избавить от рутины,
От мира, полного пустых затей.

Я вижу боль, что сердце гложет,
Тоску, что душу день и ночь терзает.
Зачем же мучиться?
Я помогу, быть может,
И в мир иной, где радость вечно правит, направлю.

Адина: Не верю, нет!
Ты лжец, ты искуситель!
Ты хочешь душу мою в вечный плен забрать.
Уйди! Исчезни! Небесный мститель
Тебя накажет, не дам тебе я власть!

Дух коварный: Как груба ты, Адина. Я не стану,
Я, как нежный друг, от горестей избавлю.
Ты просто взгляни в глаза, что не обманут,
И я мир вечной свободы тебе подарю.

Гений: Зачем, о дивная? Увы, Не ведаю!
Живу я жаждой новой,
С главы, грехами омраченной,
Венец терновый сброшен гордо мной,
И прахом стало все, что прежде свято:
Мой рай, мой ад – в очах твоих объятья.
Люблю тебя небесной, дикой страстью,
Какой тебе постичь, увы, не дано:
Всем опьяненьем, безмерной властью,
Бессмертной мысли, что судьбой мне суждено.

Я Сатана иль Ангел, не знаю сам,
Но ты – мой свет, моя путеводная звезда,
Испепеляющая душу, словно пламя,
Что вечно будет жечь, не угасая никогда.

В твоих глазах я вижу отраженье,
Вселенной, хаоса, порядка и любви.
И каждый миг, что ты даруешь мне, мгновенье,
В котором вновь я обретаю жизнь в твоей тени.

Пусть мир вокруг кричит  о невозможном,
Пусть небеса обрушат гнев на наши головы,
Любовь моя – стихия непреложная,
И мысль бессмертная – вот наши оковы.

Я проклят, быть свободным, вечно жаждущим,
Но в этом проклятье – высшая награда,
Ведь лишь с тобой, в безумии парящим,
Я постигаю истины бездонного распада.

В душе моей, из колыбели мирозданья,
Твой образ, словно свет, запечатлен навек,
И предо мной парил он в вечном странствии,
В пустынях звездных, где Эфир – мой кров и брег.

Давно тревожил мысль мою полетом нежным,
Имя твое звучало, как небесный звон,
В дни райской благодати, безмятежным,
Лишь ты одна была утратой, тайной, сном.

О, если б ты могла постичь всей глубиною,
Какое горькое томление грызло, жгло,
Всю жизнь, века без разделенья, предо мною,
И наслаждаться, и страдать – вот вечное число.

За зло не жди ни почестей, ни славы,
За добродетель — лишь короткий миг забвенья,
Лишь вечное томление, любви огонь багряный,
Что в сердце теплится, не требуя прощенья.

И вот, судьба, как вихрь неумолимый,
Низвергла в мир скорбей, печали и тревог,
Где каждый вздох — как крест непостижимый,
Где ложь и, правда, сплетены в клубок.

Но даже здесь, в юдоли унижений,
Твой образ, как маяк, мне путь укажет вновь,
И сквозь туман земных прегрешений,
Я вижу отблеск неземной любви, покров.

И пусть страдаю я, в разлуке истомленный,
Пусть сердце рвется, жаждет встречи вновь,
Я знаю, что в конце пути, мной пройденном,
Найдется место для моей святой любви, любовь.

И в час прощальный, в миг, когда душа
Оставит мир земной, где тлен и бремя,
Когда развеются печали, как мираж,
Я воспарю к тебе, небесное знаменье.

Туда, где вечность дремлет в тишине,
В обитель света, где покой безбрежный,
Прильну к тебе, в божественной стране,
И обрету приют в твоей любви безмерной.

В себе замкнуться, собой томиться,
В бесплодной, бесконечной битве жить,
Без веры в миг, когда мечты свершатся,
Лишь сострадать, но вовсе не любить.

Всевидящим оком взирать, познавать до сокровенных глубин,
В клокочущей ненависти мир и жизнь топить,
Презреньем обесчестить самое естество…
Проклятье Господне – вот удел мой, крест мой, бремя мое.

И с той поры, как прозвучал тот приговор,
Забыты солнца ласки и весны поцелуй.
Природа словно в вечный траур облачилась,
А в сердце – лишь бездонный, леденящий мрак, да пустоты удушье.

И в этой ледяной пустыне чувств, где эхо минувших радостей навеки погребено,
Я – страж угасших грез, безмолвный летописец разбитых клятв.
В моем бездонном сердце, словно змея, клубится и злобно торжествует,
Вся горечь разочарований, вся жгучая соль презренных правд.
Отбросив милость, предав состраданье,
Я стал изгнанником, сам себе судья и палач.
И каждый луч надежды – лишь муки в назиданье,
Кинжальный вздох во тьме, неотвратимый плач.

Пытаясь убежать от собственной души,
Я строю крепость мрака, где нет места для любви.
Но каждый камень этой крепости – лишь ложь,
И в сердце, скованном тоской, огонь давно остыл.

И вот, в финале жизни, на краю бездонной тьмы,
Я понимаю, что проклятье – это я.
Собой отравлен, собственной судьбы заложник,
И нет спасения в этом мире для меня.

Лазурь безбрежная зияла,
И брачный пир светил играл,
Давно знакомых, но чужих.…
В венцах из золота текли,
И что же? Сердцем вопреки,
Не узнавал ни одного из них.
В отчаянье собратьев звал,
Изгнанников, как я, забвенных,
Но слов их, лиц, и злобных глаз, Увы!
Не узнавал и сам я в них.

И тень тоски, как саван, пала,
На плечи мне, что жизнь сломала,
И душу, полную тревог.
Я помнил клятвы, помнил лица,
Но в этом блеске, как в темнице,
Я осознал: я одинок.

И музыка, что прежде звала
На подвиги, на битвы славны,
Теперь, как вопль, в ушах звучала,
И каждый звук - удар коварный.
Я пил вино, пытаясь заглушить
Всю боль, что в сердце накопилась,
Но лишь сильней тоска стремилась
Меня навек в себя пленить.

Я всматривался в танцы эти,
В мельканье платьев, в смех лукавый,
И видел лишь пустые сети,
Где каждый пойман и несчастлив.
И понял я: не место мне здесь,
Среди богатства и веселья,
Где ложь царит, где лицемерье,
И счастья нет, лишь только спесь.

Покинул пир я в час полночный,
Когда луна, как призрак нежный,
Смотрела вниз, печалью полной,
На странника, судьбой извергнутого.
Ушел во тьму полей безбрежных,
В объятья леса, в вой волков,
Где тишина, как саван вечный,
Ищу удачу средь холмов.

И в ужасе, крылами взмахнув отчаянно,
Бежал я – куда? Зачем? Не ведомо…
Друзья, что прежде были так желанны,
Отвергли, словно грешника из дома.
Мир стал глух и нем, как будто в коме.

По прихоти слепого теченья рока,
Как утлая ладья, что бурей бита,
Без парусов, без руля, одинока,
Плывет, куда судьба ее закинет.
Как облака обрывок грозовой,

В лазурной, утренней тиши чернея сиротливо,
Не смея пристать ни к земле, ни к ниве,
Летит без цели, словно тень былого,
Бог весть, откуда, и куда – не знаю слова.

И в сердце – лед, и в мыслях – пустота.
Как будто выжгли душу каленым железом,
Осталась лишь одна немая тоска,
По тем, кто предал, и по тем, кто исчез.

Бродил я долго, словно в бреду,
По улицам чужим, незнакомым, серым,
Искал хоть искру жизни я в аду,
Но находил лишь равнодушие с изменой.

Но даже во тьме кромешной, говорят,
Пробивается луч надежды робкий.
И вот однажды, у случайных врат,
Нашел я приют, где мир был кротким.

Там люди простые, с душою открытой,
Приняли меня, не спросив ничего.
И стало сердце, хоть немного, отмытым,
От грязи обид и мрака былого.

Недолго правил я людьми,
Недолго их греху учил,
Попирал все ценности земли,
Всё светлое я очернил.
Недолго пламень чистой веры
Я погасил в их душах вдруг…
Но стоили ли той измены
Ничтожные глупцы вокруг?

И скрылся я в ущельях скал,
Блуждать, как метеор я стал
Во тьме ночей, без дна, глубокой…
И путник, жертвой став жестокой,
Обманут призрачным огнём,
Летел в пропасть вместе с конём,
Взывая в страхе безутешном,
И след кровавый за спиной.
Взвивался в темноте кромешной…
Но скоро мрачный пир страстей,
Не радовал души моей!

И понял я, что власть моя – лишь тень,
Что тьма, что я распространял, – болезнь.
Я думал, что людей я покорил,
Но сам в плену у гордости почил.
Их слабость стала зеркалом моим,
В котором я увидел, как раним.
Их глупость – лишь усилье осознать,
Что свет во тьме способен воссиять.

Я проклинал свой выбор каждый миг,
Когда я слышал отчаянья крик.
В ущельях скал, где эхо лишь страх несло,
Моя душа все больше в прах росла.
Я жаждал искупленья, но как найти,
Когда все нити оборваны в пути?
И каждый призрак, что в ночи манил,
Лишь горечь и раскаянье хранил.

Но вдруг, сквозь мрак, надежды луч пронзил,
И шепот ветра новое возвестил.
О путнике, что, превозмогая боль,
Взывал не к мести, а к любви одной.
Не к свету ложному, что я дарил,
А к истине, что в сердце он хранил.
И понял я, что не все потеряно,
Что шанс на покаянье еще дан.

И я решил, что более не буду тьмой,
Что буду маяком, хоть и сломленной судьбой.
Я стану предостерегать во тьме ночной,
От гибельной тропы, что выбрал я когда-то злой.
И каждый, кто увидит мой огонь,
Пусть знает, что за ним – не мрак, а жизнь, не сон.
Пусть помнит о цене, что я заплатил,
За гордость и за грех, что в сердце схоронил.


Часть IV

В свирепой схватке с ураганом,
Когда вздымалась прах столбом,
В одеждах молний и тумана,
Я мчался в небе грозном, диком.
В стихий мятущейся толпе,
Я ропот сердца хоронил.
Бежал от думы, что в судьбе,
И незабвенное забыл!

Что сага скорбных прегрешений,
Трудов и бед людской волны,
Грядущих, прошлых поколений,
Пред болью призрачной, как сны,
Моих непризнанных мучений?
Что люди? Что их краткий век?
Пришли – и вот их больше нет…
Лишь эхо давних песнопений,
Да прах, развеянный вослед.

И я, средь бури и ненастья,
Смеялся дерзко в небеса,
Искал в безумном вихре счастья,
Где страх и боль – лишь голоса.
Но даже в этой круговерти,
Когда казалось, нет конца,
Воспоминаний слабый ветер
Коснулся мертвого лица.

И вдруг, сквозь хаос и смятенье,
В душе зажглась тоска огнем,
Проснулось прежнее стремленье
К тому, что было забытьем.
Я вспомнил теплый свет камина,
Родные лица, тихий дом,
И понял, что в душе хранимо
Все то, что было прежде сном.
И среди гроз, среди стихии,
Я вдруг почувствовал себя,
Не духом бури, но стихией,
Жаждущей света и тепла.

Надежда теплится, суда лишь ждет,
Где милость, может быть, грехи простит.
Но здесь, в душе моей, печаль живет,
И ей, как мне, забвенье не грозит.
В могиле не уснет, не отдохнет!
То змеем льстивым обовьет,
То пламенем испепелит,
То мысль, как глыба, подавит, мглит –
Погибших грез, угасших дней
Несокрушимый мавзолей!

И день, и ночь, без устали, без сна,
Там бдит она, мой вечный страж и пленник.
И нет исхода, и вина полна,
Чаша моя, и горек жизни бренник.
Небесный свет не проникает вглубь,
Где сумрак правит, и воспоминанья.
Клубясь, как дым, окутывают суть,
И прошлое, как вечное страданье.
Там тени бродят, призраки любви,
Предательства и лжи холодный ветер.
И шепчут голоса: "Не жди, не зови,
Тебя не спасет ни друг, ни клеврет!"
И каждый вздох – лишь эхо давних мук,
И каждый шаг – по пеплу и по боли.
И нет спасения, лишь замкнутый круг,
В котором я один, навеки в неволе.

Адина: Зачем мне знать твои печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил…
Гений: Против тебя ли?
Адина: Нас могут слышать!..

ГЕНИЙ: Мы одиноки здесь, вдвоём.
АДИНА: А Бог? Где ж Он?
ГЕНИЙ: Он в горних высях, в небесах! Земные страсти – прах для взгляда.
АДИНА: А кара? Адский пламень, страх?
ГЕНИЙ: Пусть так! В геенне буду рядом!

АДИНА: Но вечность – мрак!
И ты со мною? Вдали от света, от надежд?
ГЕНИЙ: На мрак и мрак я свет открою!
В тебе, Адина, мой рубеж.
Я вырву искры из беззвёздности,
Сплету корону из огня,
И в нашей адской неизвестности
Ты будешь королевой у меня.
АДИНА: О, Гений! В этих жутких фразах
Есть сладость, что пленяет слух.
Но как же мир, в его алмазах?
И птичий щебет, солнца луч?
ГЕНИЙ: Забудь! Мир лжив, он полон скверны.
Здесь только ты, лишь ты одна!
И наша страсть, что вечно верна,
В геенне, во мраке, непомерна.


Адина: Кто б ни был ты, мой гость нежданный, –
Разрушив тишь души моей,
Я с грустью странной, долгожданной,
Внимаю исповеди твоей.
Но если в слове – яд змеиный,
И ложь таится в глубине.… О, пощади!
Какой же ценой, Тебе потребна участь мне?

Неужто к небесам я ближе,
Чем те, кого не встретил ты?
Они прекрасны – это вижу;
Как здесь, их девственность не зрима,
Не тронута рукой судьбы…

Нет! Дай мне клятву, роком данную…
Скажи, – ты видишь боль мою,
Ты видишь грезы несказанные!
Тревога сердце мне терзает…
Но ты все понял, все ты знаешь –
И сжалишься, я верю, ты!
Клянись! От корысти злобной,
Отринь, отринь же сей обет!
Ужель ни клятвы, ни обета
Незыблемого больше нет?..

Адина: И пусть луна, свидетель тайный,
Запомнит трепетный мой взгляд.
Пусть звезды, вечные скитальцы,
Хранят мой исповеди клад.
Не смейся, путник, над наивной
Мольбой души, что ищет свет.
Быть может, в этом мире дивном
И для меня надежды нет.

Но я поверю, я готова,
Слепо довериться тебе.
Ведь в голосе твоем суровом
Я слышу отголоски во мгле.
Быть может, это отзвук рая,
Быть может, предвестие бурь.
Но сердце, словно птица злая,
К тебе стремится, словно в дурь.

И если, правда – лишь мираж,
И ложь – единственная нить,
Что свяжет нас, как эпатаж,
То дай мне силы, чтобы жить.
Жить с этой болью, с этой тайной,
С надеждой хрупкой на добро.
Ведь в мире, полном тьмы бескрайней,
Любви искать – одно нутро.

И пусть судьба, как ветер знойный,
Развеет пепел прошлых лет.
Я верю, путник мой, невольно,
Ты принесешь мне новый свет.
И пусть обманом, пусть игрою,
Но оживет душа моя.
Я жду тебя, как день с зарёю,
Адина ждет, любя, скорбя.

Гений:Клянусь рассветом мирозданья,
Клянусь закатом бытия,
Позором низкого деянья
И вечным светом торжества.

Клянусь паденьем в бездну муки,
И мигом призрачной победы;
Клянусь тобой, в преддверии встречи,
И тенью скорой, злой разлуки.

Клянусь небесным легионом,
Судьбой послушною моей,
Мечей сверкающим огнем,
Бесстрастных ангелов-врагов;
Клянусь я небом, тьмой и адом,
Земной святыней, и тобой,
Последним, угасающим взглядом,
И самой первою слезой,
Дыханьем уст твоих невинных,
Волной шелковых, темных кос,
Клянусь блаженством лучезарным,
Страданьем, что любовь принес.

Отрекся я от мести стародавней,
От гордых дум навек освобожден;
Пусть яд лести, коварный и отравный,
Умов чужих не тронет больше он;
Я с небом жажду примиренья,
Любить хочу, в молитве обрести спасенье,
В добро лишь верить, сердцем всем.
Слезой раскаянья смою я с чела,
Тебя достойного, что светел был когда-то,
Следы небесного, грозного огня –
И мир в неведенье уснет, зачарованный,
Пусть доцветает в тишине, без меня!

О, верь мне: лишь один я в мире бренном
Твою постиг и оценил красу!
Тебя, избрав святыней сокровенной,
Я власть свою к ногам твоим несу.

Любви твоей я жду, как откровенья,
За миг готов я вечность подарить;
В любви, как в ярости, поверь, Адина, —
Неизмерим я, мне лицемерным быть?

Тебя, эфира вольный, дерзкий сын,
В надзвездные края я унесу;
И будешь ты царицей исполинской,
Подругой первой в огненном раю.

Безучастно и хладнокровно,
Взирать ты будешь с высоты.
На землю, где в юдоли скорбной,
Не сыщешь вечной красоты.

Где преступленья, словно тени,
Пляшут в сумраке людских душ,
Где страсти мелкие, как плени,
Лишь тлен, и бренность вносят в куш.

Где не умеют без опаски,
Любить всем сердцем, ненавидеть,
И знают ль люди, что за маски.
Любовь минутная наденет?

Мгновенный крови бурный всплеск,
Что молодость свою являет,
Но время — беспощадный рок,
И страсть, как уголь, угасает.

Кто устоит пред мукой долгой,
Пред искушеньем новизны,
Пред скукой, что тоской негромкой
Разрушит хрупкие мечты?

О нет, не тебе, моя нежная подруга,
Судьбой предначертано иное бремя!
Не увядать в молчанье тесного круга,
Рабой ревнивой, грубой, злобной тени.

Не средь малодушных и сердцем холодных,
Друзей притворных с личиной врага,
В боязнях бесплодных, в надеждах голодных,
И в тягостных, душных трудах без конца!

Печально за стеной высокой, глухой,
Не угасать без бури, без страсти, без муки,
Среди молитв, равнодушно пустых,
Далеко от людей и небесного лика.

О нет, небесное виденье,
Ты рождена для высших сфер!
Тебя иное ждет мученье,
Иных восторгов дивный плен!
Оставь земные упованья,
И светлый мир своей судьбе:
Познанья гордые деянья,
Я в дар открою лишь тебе.
Толпу духов, послушных телом,
К твоим стопам я приведу;
Прислужниц, сотканных лишь светом,
Тебе, богиня, поднесу.
И для тебя, со звезды восточной,
Я сорву огненный венец!

С цветов ночных росы прохладу соберу,
Ею тебя усыплю, негой упою;
Лучом заката алого, как лентой,
Стан твой обовью, в заре купая.

Дыханьем чистым аромата неземного
Окрестный воздух напою, волшебством полня;
Всечасно дивною игрою звуков нежных
Твой слух лелеять буду, услаждать.

Чертоги пышные воздвигну я для нас ,
Из бирюзы морской и янтаря лучистого;
Спущусь на дно морское за жемчугами,
Взлечу за облака, где звёзды хороводят.
Я дам тебе всё, что есть в подлунном мире, —
Всю красоту земли, все радости и страсти…
Лишь только ты скажи мне: «Я люблю тебя!»

И он коснулся, трепетно горячо,
Устами жаркими ее дрожащих губ;
Соблазна шепот, сладок и тягуч,
В ответ на мольбы измученной души.

Могучий взор, как уголь, ей в глаза!
Пронзал насквозь, во мраке ночи властной.
Над нею, словно рок, он возвышался,
Неотразимый, как клинок кинжала сталь.
Увы! Злой дух справлял свою победу!
Смертельный яд его безумного лобзанья,
В мгновенье ока, сердце ей пронзил.

Разорвал тишину ночную
Крик, полный муки и тоски.
В нем слышались любовь, мольбы,
И упрек, горечью звенящий.
Прощание с жизнью молодой,
Надежды свет навек угасший.

Луна, свидетельница драмы, спряталась за пеленой облаков, словно не желая видеть агонию души, извергнутой в этот вопль.
Ветер, подхватив обрывки звука, разнес их по окрестностям, превращая в призрачные шепоты, будоражащие сон чутких.
Деревья, склонившись в немом согласии, вторили печали, роняя листву, словно слезы.
В этом крике заключалась вся боль мира, все разочарования, все несбывшиеся мечты.
Это был крик человека, доведенного до последней черты, человека, чье сердце было растоптано, а душа изранена. В нем слышалось отчаяние, безысходность, и одновременно - какая-то упрямая, гордая решимость.
Каждый звук пронзал тьму, словно раскаленный кинжал, обнажая не только личную трагедию, но и вселенскую несправедливость.
Он вопрошал небеса, почему так жестока судьба, почему любовь оборачивается предательством, а счастье – горьким пеплом.
Он требовал ответа, хотя знал, что в ответ услышит лишь тишину.
И вот, крик стих.
 Осталась лишь звенящая пустота, да эхо, долго блуждающее между деревьями.
Тишина, словно хищник, вновь воцарилась над миром, поглотив следы былой страсти.
Лишь луна, выглянув из-за облаков, осветила одинокую фигуру, стоящую на краю пропасти, лицом к бездне.
В ее глазах отражался холодный блеск звезд, и в этом взгляде не было ни страха, ни сожаления. Только пустота, бездонная и всепоглощающая.
Последний вздох, и фигура растворилась в ночи, оставив после себя лишь горький привкус разочарования и вечный вопрос: почему?


Часть V

В час, когда полночь сторожила стены,
И мгла клубилась у зубчатых скал,
Один, как тень, дорогой неизменной,
Обход свой старый сторож совершал.
С чугунной доской, тишину рассекая,
Бродил он вдоль обители святой,
И возле кельи, девы юной тая,
Шаг мерный стих, смущенный тишиной.

И руку над доской он занесённой,
В смятении душевном удержал.
Сквозь сонный полог ночи, отдалённо,
Ему почудилось – то ли услыхал…
Двух уст сплетенье, сладостно-греховное,
Крик мимолетный, стон чуть уловим…
И подозренье, дерзкое, неровное,
Проникло в сердце старое, как дым.

Но миг прошел, и тишина окрепла,
Лишь издали, как вздох земли сырой,
Дыханье ветра робко шелестело,
Неся роптанье листвы вековой.
И с берегом, объятым темнотою,
Река горная вполголоса вела.
Беседу тихую, исполненной тоскою,
Как будто вечность в шепот облекла.

Канон святого, в страхе лепеча,
Спешит он прочитать, как заклинанье,
Чтоб наважденье, тьмы зловещей чад,
От грешной мысли отогнать из сознанья.
Крестит себя дрожащею рукой,
Мечтой смятенную истерзанную грудь,
И, словно тень, покинутый тоской,
Он продолжает свой обычный путь.

Как пери дремлющая, нежна,
В хрустальном гробе почивала,
Белее снега и чела,
В саван из шелка облачённая.
Печаль скользила по лицу,
Как тень от ангельских ресниц.
Казалось, сон хранил девицу,
И взгляд лишь ждал, чтоб пробудиться,
От поцелуя иль зари.

Но тщетно луч денницы ярок,
Скользит по векам золотой.
Напрасно в скорби безутешной
Уста родные шепчут ей. Увы!
Печать безжалостной судьбы,
Сорвать не сможет смертный мир.

Ни разу не видел я убранства,
Что так цветами щедро, ярко,
Как Адины праздничный наряд,
Ущелья горного дыханья.
Так требует обычай древний,
Чтоб травы, источая сладость,
Её надменно окружали,
И, стиснутые мёртвой дланью,
Прощались с солнцем навсегда.
И ничего в её лице
Не говорило о грядущем,
О том, что страсть и упоенье –
Лишь краткий миг пред концом.
И были все её черты
Исполнены той красоты,
Как мрамор, холодной, неживой,
Без чувства, мысли и души,
Таинственной, как смерти тень.
Улыбка странная застыла,
Едва коснувшись нежных губ.

О многом скорбном вещали,
Ее внимательные очи:
В них ледяное презренье зрело –
Души, увядшей до поры,
Прощальный шепот разума и тела,
Безмолвное «прости» сырой земли.
Напрасный отсвет жизни прежней,
Казалась мертвой, словно тень,
И безнадежней, чем страданья вешние,
Угасший взор ее – печальный день.
Как в час торжественный заката,
Когда, растаяв в море злата,
Сокрылась колесница дня вдали,
Вершины снежные Кавказа, мгновенье
Румяный отблеск сохраняя,
Сияют в сумрачной дали.
Но луч тот, полужизни полный,
В пустыне отклика не ждет,
И путника во тьме не проведет
Со своей вершины ледяной!

Толпой скорбящих, словно тень,
Соседи, родичи сошлись.
И, пряди пепла теребя,
В безмолвной муке обожглись.
В последний раз Асмодей вздохнул,

На скакуна, как снег, взлетел.
И поезд тронулся, уснул,
На три дня, три ночи, как предел:
К праотцам, в костьми древний ров,
Где ей готов покой и кров.
Асмодей, пращур грозный их,
Бич путников, селений вор,
Когда болезнь скрутила вмиг,
И покаянья час пришел,
Грехов искупить в муках плен,
Он храм воздвигнуть обещал,
Где ветер скалы обвенчал,
Где только вьюга правит бал,
Где коршун – гость, случайный гений.
И вскоре в снежной мгле Сулака,
Взметнулся храм – молитвы знамя.

И кости злодея, наконец,
Вновь обрели свой скорбный дом;
И стал погостом дикий гребень,
Что облакам знаком:
Как будто ближе к небесам,
Душе теплее заточенье?..
Как будто дальше от людей,
Покой надежней и забвенье.… Но тщетно!
Смертным сновиденья –
Лишь отзвук прожитых теней.

И ветер, вечный пилигрим,
Свистел над брошенным крестом,
Рассказывая горам диким
О деле злом, о роке злом.
О том, как жажда власти черной
Разъела сердце изнутри,
Как предал брат и друг проворный,
Как умер в муках до зари.

И эхо, словно тень печали,
Повторит каждый стон и вздох,
И птицы, крыльями махая,
Сплетут над ним зловещий мох.
Не обрести ему покоя,
В земле, где взросла смерть и страх,
Где каждый камень кровью моет
Неумолимый вечный враг.

И даже солнце, луч роняя,
Старалось мимо проскользнуть,
Как будто память сохраняя,
О том, что было не вернуть.
О том, как злоба, словно плесень,
Покрыла душу, разум, плоть,
И в этой дикой, жуткой бездне
Навеки суждено гнить.

Но даже там, в земле сырой,
Средь камней, мха и тишины,
Он будет жить, он будет злой,
Во снах пришедший из страны,
Где нет надежды, нет прощенья,
Лишь вечный мрак и лед покой.
И смертным тяжкое мученье,
От встречи той, от тени злой.

В лазурной бездне мирозданья,
Средь сонма ангелов святых,
На крыльях, сотканных из злата,
Летел один, неся в объятьях,
Душу грешную от земных вериг.
И сладкою речью надежды, как бальзамом,
Рассеивал сомнений горький дым,
И след греха, и муки шрамы,
Смывал слезами, чистыми как херувим.
Издалека уж звуки рая,
Как нежный зов, до них неслись, —
Но путь, к свободе преграждая,
Из бездны адский дух вознёсся ввысь.
Могучий, словно вихрь бушующий,
Сверкающий, как молнии клинок,
И в гордой дерзости, безумствующий,
Промолвил он: «Она моя! Должок!»

К груди, как к колыбели, прильнула,
Молитвой страх, в душе топя,
Адины трепетная душа.
Судьба, как тать, в ночи кралась,
И призрак встал перед ней снова, Но, Боже!
Кто бы мог признать?
Взор злом налился, словно ядом,
Смертельным ядом вечной вражды,
И веяло могильным хладом,
От маски, скованной в тиши.

«Исчезни, дух сомнений мрачных! —
Вещал небесный вестник ей. —
Довольно пир твой злобный длился,
Но час суда неумолим –
И благодать Господня зрима!
Дни искушений миновали;
Земной одежды тяжкий плен,
И цепи зла с нее упали. Узнай же!
Мы давно уж ждали!»

Ее душа, сотканная из света,
Жила лишь мигом боли неземной,
Где мука и восторг сплелись в одно,
Как дар и проклятье вечного полета.
Творец, из лучшей ткани мирозданья,
Соткал ей сердце – трепетный орган,
Что в мире бренном места не нашло,
И мир для чувств ее был слишком жалок.
Ценой страданий, кровью искупила,
Она сомнений призрачную тень…
Страдала, верила, безумно любила —
И распахнулся для любви Эдем!
И Ангел, взор суровый обратив,
На искусителя взглянул с презреньем,
И, крылья в радостном порыве взвив,
Растаял в небе, в звездном озаренье.
А Гений, пораженный и сломленный,
Проклял мечты, безумия полны,
И вновь остался, гордый и надменный,
Один в безбрежности вселенной.
Без веры, без надежды, без любви!

Над Сулакской тесниной, где ветер поет,
На каменном склоне, изъеденном временем,
Стоят, словно зубы дракона, обломки былого,
Развалины крепости древней, седой.
Преданья о них, леденящие кровь детворе,
Живут в шепоте гор, в дыхании ночи…
Как призрак былого величия, безмолвный свидетель,
Чернеет громада меж сумрачных крон,
Храня в камнях эхо минувших времен.


Внизу, как на ладони, расцвел аул, пестря красками и оглашаясь звоном жизни. Земля – ковер из изумруда, сотканный весной, – цветет, благоухая негой. И гул голосов, приглушенный расстоянием, робким эхом доносится до стен, где дремлет память веков. Вдали, мерно покачиваясь, звеня бубенцами, караваны плывут сквозь марево времени, словно призраки былого. А Сулак, прорываясь сквозь клочья тумана, яростно клокочет и сверкает, юной силой бьется о камни.

И жизнь, как половодье, землю затопила,
В прохладном блеске дня, в дыханье юной силы,
Природа празднует, ликует и молчит,
Как отрок безмятежный, что сны златые зрит.
Уныл и тих замок старинный,

Век свой, отжив, в былом погрязший,
Как старец нищий, сиротливо,
Забытый негой и участьем.
И лишь когда луна взойдёт,
Из мрака тени оживают:
Тогда их бал, их час пробьёт!
Визжат, спешат, во тьме сверкают.

Седой паук, затворник мрачный,
Прядёт узор сетей прозрачный;
Ящерок изумрудный рой,
На кровле резвится игриво;
И змейка, страх, тая в себе,
Из щели выползает нивы
На камень древнего крыльца,
То вдруг свернется в три кольца,
То лентой вытянется длинной,
И засверкает, словно сталь,
Булат, забытый средь развалин,
Герою, павшему печаль.

Все дико здесь; времен минувших след
Исчез, как сон.
За долгий ряд столетий
Рука судьбы смела их безвозвратно,
И нет ни знака, что напомнит нам
О славном имени Асмодея,
ни о Прекрасной дочери его.
Лишь церковь,
Над пропастью повиснув, словно в небе,
Где кости их нашли последний дом,
Святой хранима властью, в облаках
Плывет, как призрак памяти былого.
И у ворот стоят, как стражи вечные,
Из черного гранита исполины,
В плащах из снега; и на них груди,
Вместо доспехов, вечные сияют
Ледники, как негасимый пламень.

И странник, в этот край, забредший, с трепетом
Глядит на эту стражу ледяную,
На церковь, что парит над бездной мрачной,
И сердце замирает в тишине.
Он чувствует, как дух минувших дней,
Как шепот древних сказок, обвивает
Его сознанье, словно паутина,
И в памяти всплывают имена,
Что скрыты пеленой забвенья долгой.

Но кто же был Асмодей? Какая тайна
Хранит его прекрасная дочь?
Легенды шепчут о любви трагичной,
О клятве, данной богам в час беды,
О жертве, принесенной ради мира,
О проклятии, что пало на их род.
И церковь эта, словно мавзолей,
Хранит их дух от времени и смерти.

Внутри же, в полумраке вековом,
Сверкают золотом иконы древние,
И свечи мерцают, словно звезды,
В тиши молятся призраки святые.
Здесь каждый камень дышит стариной,
Здесь каждый образ говорит о прошлом,
И эхо голосов, давно умолкших,
В стенах высоких бродит, не стихая.

И если путник сердцем чист и смел,
То, может быть, увидит он виденье:
Прекрасную девицу, что стоит
В лучах заката, у ворот небесных.
И в голосе услышит он Асмодея,
Что из могилы шепчет о надежде,
О вере, что сильнее смерти самой,
О памяти, что вечно будет жить.
Обвалов спящие громады,
Как водопады ледяные,
Застыли вдруг, морозом сжаты,
Нахмурившись, стоят немые.
Там вьюга бродит часовым,
Пыль веков, сдувая с камня,
То песнь тоскливую заводит,
То окликает мирозданье.
И вести издали до слуха
Доносит – о чудесном храме,
Куда спешат, как паломники,
С востока облака толпами.
Но над плитами, где скорбь уснула,
Уж не рыдает ни одна душа.
Сулак угрюмый, как страж бездушный,
Добычу стережет, не дыша.
И вечный ропот поколений
Их вечный сон не потревожит.
Мир скал, молчанием освященный,
В забвенье время уничтожит.
Лишь изредка, как вздох титана,
Земля дрожит под ледяной броней,
И эхо, гулко прокатясь в тумане,
Напоминает миру о былой войне.

И, кажется, что в каждом камне дремлет
История давно минувших дней,
Когда здесь жизнь бурлила, словно пламя,
И голоса звучали всё сильней.
Но время – неумолимый разрушитель –
Сровняло с прахом гордые мечты,
И лишь Салак, как вечный укоритель,
Над пеплом возвышается один.

А облака, как призраки былого,
Скользят по склонам, тая в вышине,
И шепчут сказ о храме золотом,
О вере, что пылала здесь в огне.
Но храм разрушен, и забыты боги,
И лишь Салак – свидетель этих лет –
Хранит в себе безмолвные уроки,
О том, как бренно всё, что видит свет.

И ветер, словно старый сказитель,
Поёт баллады о былой любви,
О битвах, что гремели здесь когда-то,
О тех, кто кровь свою пролил за мир.
Но мир уснул под снегом и молчаньем,
И лишь Салак – его немой хранитель –
Стоит, как вечный памятник страданью,
Над пропастью забвенья и обитель.

И путник, взор свой, устремив на гору,
Застынет в тихом благоговении пред ней,
Как будто слышит поступь древних воинов,
Как будто видит отблеск прежних дней.
И в сердце вдруг проснется жажда к знанью,
Желанье разгадать секреты этих скал,
Узнать о славе, доблести, страдании,
О том, как человек пред роком устоял.

И кажется, что Салак – не просто глыба,
Безжизненная, скованная льдом,
А страж истории, незыблемый и гибкий,
Хранящий память о величии былом.
В его молчании – мудрость поколений,
В его суровости – несгибаемый дух,
В его величье – символ возрожденья,
Напоминание о том, что время – друг.

Ведь даже в пепле тлеет искра жизни,
И даже в разрушении есть свой урок,
И даже в тишине звучат укоры тризны,
Напоминая, как был путь далек.
И Салак, как маяк в кромешной тьме,
Вдохновляет на подвиги и труд,
Даря надежду, что и в мерзлой земле
Проснутся силы, что к вершинам приведут.

И, может быть, когда-нибудь, вдали веков,
На склонах этих вновь зажгутся огни,
И голоса раздадутся из - под облаков,
И храм восстанет, в вечной тишине.
И Салак, свидетель нового расцвета,
Узрит, как мир выходит из оков,
Как возрождается любовь и вера,
И к звездам тянется вновь род людской.

И путник, ощутив прилив той силы,
Что горы щедро дарят всем вокруг,
Забудет о тревогах, что томили,
И обретет в душе надежный круг.
Он станет частью этого пейзажа,
Впитает в сердце гордость и покой,
И словно оживет, подобно пажу,
Готовому на подвиг непростой.

И Салак, окутанный туманной дымкой,
Как будто приоткроет свой секрет,
Расскажет о любви, о вере зыбкой,
О том, как солнце дарит нежный свет.
О том, как люди, маленькие точки,
Пытаются объять его простор,
Ищут ответы в каждой горной строчке,
И верят, что не зря им дан был взор.

Ведь горы – не бездушные громады,
А вечной тайны дивный пьедестал,
Где расцветают призрачные грёзы,
И дух, блуждая, обретает пристань.

Там время замедляет дерзкий бег,
И мысли, словно горные ручьи,
Смывают бренность суетных помех,
Даря душе жемчужины свои.

И каждый путник, духом воспарив,
В безбрежных далях, словно витязь, дышит,
Влекомый к красоте, что ускользает,
К вершинам неземного совершенства.

И пусть века несутся грозной птицей,
Роняя в прах короны и дворцы,
Салак пребудет, словно вечный жрец,
Храня в себе бессмертия крупицы.

И путник, покидая край чудесный,
Унесет в сердце отблеск этих скал,
Воспоминанье о красе небесной,
И о единстве, что он здесь познал.

И эта искра станет маяком,
Сквозь бури дней укажет верный путь,
Наполнит жизнь неведомым теплом,
Не даст душе навеки утонуть.
Он будет помнить запах горных трав,
И шепот ветра в скалах вековых,
И как Салак, свой взор к нему направив,
Дарил ему поддержку в днях лихих.

И, может быть, однажды, в час печали,
Когда сомненья душу обовьют,
Он вновь вернется в горные дали,
Где силы для свершений обретут.
Где тишина, как бальзам, исцеляет,
Где мысли льются чистым родником,
Где эхо гор на зов его ответит,
И станет путеводным огоньком.

Взгляни на гору – мудрость там сокрыта,
В её молчанье – стойкости урок.
Природе доверять, в моменте жить открыто,
Забыв про зависть, злобы тяжкий гнет.

Вдали от суеты, от мелочных условий,
Душа, как горный цветок, расцветет.
Напомнит гора – мы лишь гости, право слово,
На полотне земли, где красок дивный взлет.

Живи достойно, честно, без утайки,
Твори добро – вот истинный завет.
И след оставь свой, светлый и негаснущий,
Чтоб помнили тебя сквозь толщу лет.

Пускай другие ищут звонкой славы,
Власти, что опьяняет и манит,
Он предпочтет Сулака своенравный
И гордых скал незыблемый гранит.

Ведь в этом жизнь – не в призрачном успехе,
А в тишине, где сердце говорит,
В единстве с мощью горной, как с опекой,
И в чувстве, что душа здесь не болит.