Паршивая история

Гулять по селу пьяным – та еще история. Оно такое дело – народ сильно дошлый в деревне стал. Чуть кому симметрию в скулах, допустим, поправишь – сей минут бегут освидетеливаться по медицинской части и до участкового. Сразу. Нет уже той благородности, чтобы сам-на-сам да подалее от людских глаз: выяснили, и ушли синяки залечивать, да рваное вгорячах платье штопать. Теперь все наоборот – синяки несут, как иконы на Христов день, чтобы, значит, больше свидетелей было, буде, дело до суда дойдет.

А и, почти всегда доходит. Поганый народишко стал – не за честь бьют лица, не за други своя, а токмо из коммерческого интересу. И получается почти всегда так, что драки стали из двух актов состоять, причем, победивший в акте первом, во втором акте непременно проиграет. А потому что суды у нас гуманные.

Раньше, ведь, как было: случись эксцесс, не оберешься народного порицания. Все вокруг от председателя и участкового до самого дальнего соседа ходят увещевать, вразумлять, мирить и лишь по крайности, да в случае тяжких увечий, дело заводят. Теперь же и любой синяк – повод возбудиться. А сколько историй про споткнувшихся неудачно тёщ, бегущих первым ходом в травмпункт и в околоток с заявлением на зятя – не сосчитать.

Скучно в деревне. Умирает она заметно. Делом народ не обременен. Мыслями сложными – подавно. Остается искать эмоции вокруг, а, поскольку знают все один другого с ползунков: богат мир села на всяческие страсти и претензии друг к другу. Вот и получается, что почти в каждый момент времени один-два человека под судом ходят. А все непричастные или причастные косвенно за этими дрязгами с оживленным интересом наблюдают и обсуждают. Как ни встретишь общество из более, чем одного, так и слышишь: «Слыхал!? Кулема-от опять свою бабу давеча гонял, говорят за ружжо хватался, пришлось участкового вызывать», - и такое медовое обличие у говорящего, ровно у кота, из крынки полакомившегося. Или: «Ты ж с Мухой накоротке, что там у него с брательником? Кому присудили?» - Куда той «санте-барбаре» равняться!
А ментовские и судебные и рады стараться. Тут ведь дело такое: заради справедливости своей иной из сутяг за буковку или запятую в бумажке и барашка в конверте не пожалеет. И чем дольше такая волокита тянется, чем больше знаками препинания богатеет – тем барашек жирнее бока нагуливает.

Вот и опасаешься из кута в кут затемно ходить. Не того опасаешься, что, неровен час, незнакомого встретишь. Больше-то знакомого и тревожишься. Начнется все за здравие, а вот куда нелегкая вывезет – сразу и не угадаешь.

И вот теперь, случилось раз Петру шагать с чужих именин до своего двора потемну через село. Настроение у Петра было благодушное, славное, прямо скажем, было настроение. Шел он, покачиваясь слегка, и мурлыкал какую-то старую казачью песенку в усы, вроде – «Шел казак на побывку домой».

И надо ж было встретить шурина. Да нет, сам-то по себе шурин был мужик нормальный, хороший даже вполне мужик. Вот только именно в этом и крылась засада. Хороший мужик, он своих баб не сдаст, чем мать и сестра всегда умело пользовались.

У тестя, допустим, хватало житейской мудроты - не лезть в бабские склоки, он сам когда-то обладал тещей и цену их обид знал очень хорошо, а вот Юрец только из армии вернулся, год как – не нагулялся, а потому не торопился хомут к своей шее прикинуть. Ну и понятия, соответственно, у него были малонатуральные, то есть пылало в его сердце не правильно понятое благородство.

А разговор, состоявшийся накануне, звучал знакомо и даже избито. Писано все это не раз. Ну и напишу, ради искусства, только.

Мать, обнимала Светку, размазавшую сопли по щекам, гладила по голове и утешала. Батя ходил задумчивый и мрачный вдоль подоконников. На вошедшего из сеней, мать кинулась с криком:

- Юрка, ты посмотри, что это делается!

- А чего такого? – Юрец не сразу понял, что претензия не в его адрес направлена и, не сняв еще левого красовка, встал в оборонительную позицию.

- Бугай-от сестру твою из дому выгнал, ****ью обозвал и не зашиб едва!

- Так. А за что?

- Да не за что же! Напился, видать, вот блажь ему всякая в башку и полезла! Где это видано: посеред дня родную жену ****ить на все село?!

- Погоди, мам. Светка, рассказывай, как было.

Светка растерла сопли по щекам:

- Да чего. Не было ничего. Ну раз с Садыком, соседом, пообчались на задах. Он же одноклассник мой, дружили в школе. А че, нельзя теперь? В избе сидеть весь день?

Батя присел и нахмурено вставил:
- Ладно трёкать-от. Знамо дело, что у вас с тем Садыком было.

- Было? А ты видал то, батя? Ты почем так уведомлен?

- Ну ка! Говорить она мне будет. Знаю – потому говорю. Сам вас гонял по базу.

- Ну а если и было, так то до Петра было!

Отец, понятно вину если и подозревал, то поперек родного дитя, идти, конечно, не хотел, и, вполне понятно, боролось в нем отцовское со справедливым. Побеждало заметно первое. Своя кровь – не вода.
 
Юрец же пока мало понимал в адюльтерах. Парень он был видный и девки сами под него стелились, покуда не надоедали. А потому был у него один только вопрос:

- Ты, Светка, правду мне скажи: было что? Или – напраслина все?

- Вот те крест!

В чем именно «крест» - Юрец понял по-своему. И пошел со двора, услышав только от отца:

- Ты, сынок, не горячись только, потолкуй!

- Ладно, бать, разберемся.

Хороши летние вечера на нижней Волге. Когда зной спадает и всякая тварь вылазит из убежищ в дохнувший от реки холодок. Цикады трещат, аж уши закладывает. Запахи остывающей пережаренной днем полыни и конопли щекочут ноздри. На лавках собираются стайки мужиков для покурить и потрёкать на сон грядущий. Бабы тоже с соседками через заборы обсуждают важное за день: одна постиралась, вторая с грядками управилась, а вон к Матвевне мужик вернулся с северов и чего у него только нет – гуляет третий день без просыпу.

С реки идут последние моторы рыболовов, и уходят те, которые злодейским промыслом заняты. Волга не спит летом. Зимой отоспится.
Настоящие джигиты гарцуют по проулкам на своих жигулях так, что пахнет паленой резиной. Из клуба звучит дискотека. Ну и, конечно, каждый тенечек облюбован молодняком, какой еще остался в селе. Выйдешь за ограду – и жить хочется.

Вот через это все и шагал Петр, здоровкаясь с теми, кого за день не видал. 

Сидел Юрец на кортах в кружке, то есть - пяток пацанов вокруг пузыря. Ну не просто так же семя лузгать, семя - тоже закуска. Про искренность юрцовых чувств еще и то говорит, что, взглянув на Петра, не каждый бессмертный-маклауд слово «бля» сказал бы в его присутствии. Так вот солидно мужчина выглядел. А тут раздалось:

- Э! (свист)  Петь,  погодь, потереть надо.

Оно и ясно. Родственное чувство есть, да и пацана знаешь - тугодум Петр, спокойный до краю – чё лишний раз не покрасоваться перед одногодками.

Ну встал. Ждет. Главное теперь не подорваться. Юрец легко привстал и двинулся к  зятьку. Спокойно как мог. А сам себя уже грел изнутри, накаливал и закипал. Разговор-то предстоял свысока, а Петр вполутора выше. Марку держать надо.
Вот отсюда началось самое то, из-за чего село наше прозвучало на всю страну и дальше.

Смотрите, был бы я фантастом каким-нибудь, или, скажем, романтиком, живописал бы я вам этот сюжет дальше так, как того требует жанр. Но я, именно что настоящий реалист, а потому расскажу вам все так, как случилось на самом деле.

Юрец не верил своим ногам. Вроде не был он настолько пьян, чтобы в одночасье потерять почву. Но увидел, как песок и мелкий гравий поднялись выше его колен и зависли. А небо, которое еще недавно было безмятежно, насупилось толстой губой, из-за которой появился тонкий луч, упавший прямо на темя Петру. И Петр вдруг стал плавиться и течь, капля за каплей, на землю, покуда не натек в большую лужу. И тут эта лужа взмыла, как слюна обратно под небесную губу. А Юрец вдруг обрел назад почву и упал на жопу. Делов было – секунды три.

Сидел он один посреди дороги. Псы брехали стереофонически. Огни из дальнего култука показывали путь домой. А в голове свербело – нахуячился. Поднялся он и побрёл. Раз уже споткнулся в сенях, благо, родители решили не заметить. В комнате своей не стал жечь свет – так упал, как был, на койку и ушел в нестало.

А утром началось. По-за селом нашли от Петра одну шкурку. Натурально, то есть. Кожаный мешок, а в нутре – ничего. Тут-то и вспомнили про Юрца, а потому дверь к нему, в силу необычайности виденного, Ажылбек, участковый местный, ногой растворил. И без слова лишнего, заковал бедолагу. Пригнув голову к коленям, поволок в околоток.

На шконке Юрцу не понравилось. Какую позицию телу не придай – то спину ломит, то ягодицы давит, а то еще сквозняки промороженные в армии колени достают. Ни на тумбочке, ни на губе так херово не приходилось – отметил он: талантливо построено. С глубинным знанием, как наилучшим образом досадить человеческому организму, чтобы думалось быстрее и говорилось охотнее, когда следователь потребует. Натурально – обезьянник.
Поднялся он ходить. И сам в своей голове пытается уложить случившееся вчера. И голове своей не верит. А иное объяснение и в ум не приходит. Только помнит, что запрокинуть успел три-четыре шкалика, вряд ли больше. И картинка неудобства, случившегося с Петром, стояла в глазах в красках. Вот только вспомнить не мог: куда корешки девались?

- Губа, говоришь. – Следак почесал плешь колпачком ручки. – Давай сначала начнем. Ты вот что мне объясни: где ты три дня пропадал?

- Какие три дня? – недопонял Юрец.

- Ну, с Петром вы когда встретились?
 
- Да вчера же, тринадцатого.

- Стало быть, сегодня у нас какое?

- Четырнадцатое, стало быть.

- Сюда смотри. – Следак постучал по стене - на отрывном календаре красовалось семнадцатое.

- Да как так-то? Вчера же дело было. Ясно помню.

- Так. А вот это что такое тогда? – Следак протянул бумажку, в которой было заявление на розыск его, подписанное отцом. Дата – шестнадцатое.

Юрец скомкал лоб в пригоршне, тряхнул головой и промычал, наконец:
- Ничего не понимаю. Да я ж не протрезвел еще. Уж за три дня-то забыл бы.

- Вот тут и вопрос: где ж это ты пьянствовал все эти дни? Это хорошо, что соседи тебя под утро припершегося видели и доложили сразу, а то еще сутки ты, собака бешенная, органы от исполнения обязанностей на розыск тебя, свиньи безобразной, отвлекал бы. Дрых бы, поди, до ночи. Вот отсюда давай и начнем: так где ты был с двадцати трех часов тридцати минут тринадцатого до пяти тридцати семнадцатого?

- Да не был же я нигде. Натурально говорю, вот, как все это случилось – сразу домой пошел.

- Так. А вот дружок твой, гражданин Низоев Аслан Юсупович, двухтысячного года рождения показывает следующее: «Известный мне Безуглов Юрий окрикнул Журова Петра, после чего последний остановился в тени ветлы. Названный Безуглов направился на встречу Журову, вследствие чего тоже зашел в тень. В результате чего обоих перестало быть видно. А когда я позвал – никто не откликнулся. Направившись в названную тень, я никого на месте не обнаружил.» То есть, у нас получается что?

- Что? – Юрец уже начинал осознавать серьезность своего положения, но никак не мог в своей голове уложить всех нюансов.

- А получается у нас, что вдвоем вы с гражданином Журовым куда-то отлучились. Следствию известно, что между вами был повод к взаимной неприязни, потому свидетели показывают, что на почве семейных разногласий имеется у вас конфликт. А отсюда следует что?

- Что? – прошептал Юрец обреченно.

- А то и следует, что ты у нас оказываешься подозреваемым в особо жестоком убийстве гражданина Журова П. А.

- Не помню ничего. – пробормотал Юрец.

Ну и началась вся эта галиматья.
Подследственный не то чтобы запирался, напротив, следователю Рудищеву казалось, что он вполне искренен в своем желании поспособствовать. Вот только дело это не облегчало. И сама картина случившегося изуверства выглядела фантастичной. Ну где найти такого человека, чтобы так расправиться с себе подобным. Да и как? Каким, то есть, инструментом подобное возможно совершить?

На планерках по этому случаю оба они – и участковый, осуществлявший оперативно-розыскные действия, и сам Рудищев смотрели все больше в стол, боясь разозлить начальника еще пуще. Майор и сам прекрасно понимал нереальность картины случившегося, а оттого злился и на ситуацию, и на подчиненных, как будь то ждал, что они вынут кроликов из фуражек и объяснят необъяснимое.

- ... Вследствие вашего следствия, мне расхлебывать последствия. - Процедил майор.

Начальник рудищевского околотка, тоже когда-то не закончил филфак, и, как говорили особо гибкие и мягкие языки, достигшие самых интимных зон начальника, баловался стишатами время от времени. Как-то, рассказывают, дело было до прихода Рудищева в отдел, он даже сочинил стенгазету, где в иронической манере в форме четверостиший написал дружеские эпиграммы своим подчиненным. Дело было по случаю Дня Милиции. История не сохранила того эпохального полотна, но особо злопамятные запомнили эпиграммы друг на друга, конечно же, напрочь забыв на себя самих. Благо, находились напоминающие.

В общем, майора понять можно. Ему из главка тоже мозг кушают большой ложкой. Журналисты еще эти. А как же? – такой случай требует всестороннего освещения и гласности. Вот и висят эти борзописцы на шее начальника, как псы на медведе.
Ночь. Пятый день Юрец меряет шагами камеру. Пятый день сидит Рудищев допоздна в кабинете и перечитывает материалы дела. Чешет раннюю плешь и терзает ощетинившийся подбородок.
Вот он Рудищев. Уже три года он сидел на своем стуле. Стул был деревянный. Тяжелый. Иногда казалось, что стул был главнее мелкого человека, восседавшего на нем. Ранее тут сидел капитан Петров, еще раньше - майор Попеляев. Вот и старлей верил в стул.

Иногда. Иногда Рудищев позволял себе панибратство с мебелью. Засыпал на этом стуле в ходе корпоратива, допустим. Но вера его была крепка: очередную звездочку он выпьет, встав из этого стула.

И вдруг стул под ним зашатался. Это ж не дело, это черте что такое. Тут и подследственного не припугнешь – сказано все, а явных доказательств вины не прибавляется. Тут и приходящим родственникам не намекнешь, на возможное послабление, при его, рудищевских стараниях. Тут и начальству не отчитаешься о явном движении дела в сторону суда. Висяк-с намечается. А по причине висяка удовлетворения не получишь. В общем, начал старлей в службе разочаровываться и все больше обдумывать назревающую у него язву и периодическую бессонницу. А стоит ли овчинка выделки, этак и до геморроя и нервного расстройства не далеко, а очевидные выгоды как-то все отодвигаются. Жалко и Рудищева тоже.
Но главная наша жалость в Юрца пошла. Вспомнил он себя от самой маминой сиськи. И все не мог найти в себе ответа: где ж он так накосячил, чтобы попасть в непонятное? И чем дольше ходил он вдоль шконки, тем больше понимал про себя. В голову приходило разное. И как по садам чужим лазал в детстве, допустим. И как бубль-гумы на спор с пацанами в магазине воровал. И как, созрев, с вертолетчиковой женой мутил, покуда муж спал пьяный. Все стыдное в голове перекладывал и оправдания себе искал. И не находил только одному объяснения – тому, что теперь случилось.

А там, где-то в морге лежала шкурка Петра и с него, с Юрца, сейчас требовала ответа. А он – ни сном, ни духом. Вот, ведь, заковыка в чем. И тут пойди разберись в вине. Хотел ли он зятька унасекомить? – хотел конечно. Но. Сделал ли? Да нет же, очевидно. В чем его лично вина? В желании ли? Думая про это, Юрец мудрел необычайно.

А Рудищев думал обратное. Вины Юрца он не видел сразу. Ему не ясно было иное: на кой хер этот случай произошел в его биографии? Ведь, живут же коллеги без таких сложностей. И двигаются наверх спокойно, как гной из-под кожи, покуда пальцем не надавят и не выйдет все на божий мир наружу.

Вот, собственно и все. Если вы ожидали, что расскажу я вам смысл этой истории, то я сделал это уже. А объяснения произошедшему не нашли и по сию пору.

Юрца отпустили за недостаточностью улик. И жизнь свою он начал проживать как-то осторожнее, что ли. Поступки свои пытался сначала обдумывать, а только потом поступать. Как если бы кто-то вложил в нутро Юрца некие весы. И оказалось, что с его армейской специальностью, а служил он в связи, вышел из парня полезный член общества с перспективами, а значит – завидный жених. А хомута Юрец до сих пор не ищет, но теперь уже по иной причине – взвешивает.

 Рудищев ушел из органов и занялся преподаванием Пушкина и прочих прилепиных школьникам. К плеши и вполне теперь окладистой бороде обзавелся он заметным брюшком. Зачастил в гости к географичке, которая вполне успешно помогала ему победить язву. А сны его стали не то чтобы совсем безмятежные, но заметно более содержательные и спокойные. И стул под ним был теперь другой.
Шкурку Петра похоронили в закрытом ящике. На похоронах и поминах село кутнуло и насочиняло дополнительных небылиц о произошедшем, обогатившись разговорами на год вперед.
Светка нашла хер слаще. С Садыком все решилось быстро. Одно дело - шалости, а другое - по-серьезному. И через полгода уже уехала она в соседнюю станицу за тамашнего атамана, нет-нет навещая родных… и Садыка, по старой памяти.

А дело и по сей день висит. И только лица у всех причастных стали другими. У всех, кроме Светки.