О моей маме

* * *

На границе города и мира,
Там, где за дорогой – бурелом,
Мама безнадёжно  раму мыла
И молчала что-то о былом.

Мама у меня была упряма.
Дым и гарь садились на стекло.
Потому она и мыла раму,
Хоть её от этого трясло.

Видно, в мире не хватало света.
Чтобы солнца луч сюда проник,
Мама раму вымыла, и это
Тёмный час отсрочило на миг.

* * *

Мой мир застыл. Все тропы заросли
Сухой травой и горькими грибами.
И только слышится в немыслимой дали:
«Сыночек, Яничка, иди скорее к маме!»

Уже бегу, уже недалеко,
Но каждый шаг труднее, вязнут ноги
В асфальте этой выбитой дороги...
Я крикнул бы, но бьётся в горле ком.

Никто не вёл в пропавшей жизни счёт
Набитым шишкам, порванным коленям...
Судьба последней каплей утечет,
Всё заживет, всё залатает время.

А если боль останется — и пусть,
Она растает, изойдёт, утонет...
И по-щенячьи я лицом уткнусь
В родные и забытые ладони.

Мама Муся

Моя мамочка, Муся Пятницкая. Она не воевала. Она просто работала в блокадном Ленинграде, пока были силы. Потом её, полумёртвую, вывезли по Дороге жизни, которую в это же время защищал мой будущий папа.
В эвакуации мама тоже работала - на военном заводе, в КБ, временами теряя сознание от истощения и невозможной усталости.
В Ленинград вернулась сразу после прорыва блокады - безумно боялась за родителей, которые выжили только благодаря тому, что у деда, сапожника, были припрятаны два ящика столярного клея, и мешок брикетов из рыбьей чешуи и осетровых хрящей. Из них и варили похлёбку, добавляя картофельную шелуху, которую выменивали на вещи у поваров обкома партии.
Мама очень болела, и уже не могла работать. Потом встретила одноклассника Борьку Бруштейна - единственного парня из класса, живым вернувшегося с войны. Он ходил с тростью после ранения и жутко хрипел - потерял голос в Синявинских болотах.
Они полюбили друг друга и сразу поженились. Он, потерявший актёрскую профессию и не знавший, куда приткнуться, и она - с трудом встававшая с кровати и ходившая пошатываясь.
Врачи категорически запрещали Мусе рожать, но она пренебрегла всеми предупреждениями и дала жизнь сначала мне, а потом, через одиннадцать лет, и моему чудесному любимому брату!
Мама была нереально доброй, она помогала многим, даже тем, кто её трогательной добротой злоупотреблял.
Она умерла в 46 лет от перитонита - не перенесла банальную операцию по удалению желчного пузыря (бабушке такую же сделали в 78 лет). Не дождалась внуков, не увидела брата взрослым, не прочитала моих книг. Как бы она гордилась!
Она ведь однажды взяла да отправила мои юношеские стихи хорошо ей знакомому поэту и писателю Илье Эренбургу. И в ответ получила ободряющее письмо. Главное я запомнил на всю жизнь: «Способности есть, а дальше всё зависит от него самого!»
…Я успел с мамой попрощаться - незадолго до этого вернулся из армии. Она уже почти никого не узнавала, бредила. Но в какое-то мгновение вынырнула из мглы и, улыбаясь, сказала: «Женись на Наде, не упусти её!» Папа даже охнул, а мама снова уплыла по морю бреда...
Как же мне её потом не хватало!
Почему-то мама давно не посещала мои сны. Папу вижу, разговариваю с ним, а мама не приходит.

* * *

Из ада везли по хрустящему льду,
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.

Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями...
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.

А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.

Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной,
Почти что погибшей девчонкой...

Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен...
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу...

* * *

Мама давно не приходит ко мне -
В муторном сне, в предрассветном огне,
В мороке хвори, в ковидном бреду,
Даже когда за порогом бреду.

Только порой, в подступившей тоске,
В лодке, ползущей по нищей реке,
Там, где, уже задыхаясь, гребу -
Чувствую мамину руку на лбу.

Голос - как ветер над быстрой водой:
«Мальчик потерянный, мальчик седой…»
И растворится неведомо где.

Лёгкие камни в тяжёлой воде.