Реквием по исхоженным тропам

(Из воспоминаний детства)

Когда светлый день клонился к закату, бабушка просила меня пойти на речку и пригнать домой уток. Их было целое «стадо» - более дюжины белых крякуш.

Я откладывал в сторону школьные учебники, брал в руки длинный хлыст («дубец») и уходил на поиски. Пребывая вне двора, на воле, они резвились на слабом течении Берещицы и добывали подводный корм.

Вверх по реке птицы не плыли, наверное, остерегались злых собак, и ограждали себя от возможных наскоков с берега. Увлекшись неспешным сплавом, могли весь день пребывать вне двора, и уплывали очень далеко.

Я мог идти по левой стороне Берещицы, по дамбе, либо по правой, по старожитным хоженым тропам.

Я выбирал второй вариант, более заманчивый – с ландшафтным разнообразием, со знаковыми памятными местами, с популярными с детства изученными очагами. Иногда приходилось пройти километра два, не менее – всю дистанцию, до устья реки.

Начинал с гумна – приречного огорода. У реки земля была плодородной, и быстро давала урожай. Уже в начале лета можно было видеть результат проделанной работы, и с моим участием также. И первый свежий огурчик – хрустящий, с мелкими пупырышками на кожуре – был как дань за вспаханные грядки, прополку и поливку, и казался особенно вкусным.

Уток здесь не было, и я перемещался далее по «бучкам» - так назывались глубинные воронки, что сформировала Берещица: места особого внимания – из них брали воду, купались и ловили рыбу. Откуда это слово – «бучок», мы не задумывались. Это сейчас интересно. Даль выводит происхождение из старославянской «бучи» - «коренной воды в яроводье, быстрины и глуби». А у поляков «bucz» - это гул, тревога. Говоря проще, это вымоина, омут в изменчивом – то бурливом, то тихо-спокойном - русле.

Все такие места были изучены нами основательно на предмет безопасности: и «сколько до дна», и нет ли посторонних предметов. А отличались времяпрепровождением, и классифицировались привязанностью к определенному дереванскому двору. Например, «Анэтин бучок» был ближе к переезду и выше по течению. Конечно, деление было условным, и никто на эти бочаги особо не претендовал. В нашем «бучке» постоянно обитал соседский дед Иван – самый «яркий» мужчина околицы. Он, как и все сельские жители старшего поколения, никогда не сидел без дела, был постоянно чем-то занят, а одевался отличительно – всегда опрятно, и даже шляпу носил. А когда заходил к нам, то я слышал предварительный стук в дверь, и его интеллигентное обращение по имени-отчеству.

Я редко видел деда в нашем «бучке», но там постоянно торчали его удочки. Нацепив наживку, он забрасывал снасти, и удалялся по делам, воткнув удилища в землю.

Утки не любили «бучки» - им требовалось дно, покрытое ракушками и мелкой растительностью. Не было их и в следующем поисковом «объекте» - «валешнике». Тоже странное слово. Так назывался лужок - площадка для выгона скота: где собирались коровы пред выпасом. С южной стороны примыкал увал, отделявший ложбинку, поросшую тонкоствольными березками – ближайшая окраинка для заготовки веников. Раньше впадина заполнялась водой, об этом говорило болотное содержимое лощины и прокопанная сточная канава. Она заканчивалась на приречном лугу, где охотно паслись коровы. Думается, что «валешник» - от слова «вал»: навала сухих сучьев и коры, что скопились, занесенные водой, и отложились, перегнив. Когда коровы повывелись, их перестали держать, то лужайка превратилась в разноцветное яркое покрывало. Каких только растений там не водилось!

«Валешник» не сходил с наших уст, так как был самым любимым купальным местом детворы. В жаркий полдень восторженные ребячьи вопли оглашали окрестности, мы не вылезали из воды, плескаясь и загорая. Предварительным ритуалом было разогнаться с увала, с крутого склона, на ходу скинув одежду, и с разбегу, с разгону, нырнуть в вожделенную прохладу.

В «валешнике» Берещица замедляла ход. Ей предстояло одолеть вставший на пути каньон – горловину. Соединив две возвышенности – западную, Пышнянскую, и восточную, Лукомльскую, горный кряж уходил на юго-восток, к Эссе, и образовалось препятствие. Охваченная, словно обручем, река извивалась, настраиваясь на преодоление. Однажды даже вышла из берегов, затопив окрестности, и мы бродили с острогами, вылавливая крупных лещей и язей.

Как и когда Берещица пробилась сквозь заслон, неизвестно. Возможно, ей помогли древние люди - тут проходил маршрут «из варяг в греки». Над прорывом нависал склон, где устраивались священнодействия – отмечалось Купалье. Жгли костры, встречая летнее солнцестояние. Детвора готовилась заранее: собирали сухие сучья сосен и елей и выкладывали в виде пирамидального шатра. А в другой раз выискивали по придорожным канавам резиновые покрышки с грузовых машин. Их валялось очень много вдоль проложенного индустриального шоссе.

В наше время это место называлось Размылым. Случилось вот что. После вхождения Белой Руси в состав Российской империи и освоения территории для соединения морей, параллельно Берещице проложили выпрямительный канал. В виде второй нитки его втиснули в промоину, в горный цепной разрыв. Разделенные узкой дамбой, два потока «уживались», пока действовала инженерная конструкция из шлюзов и плотин. А после крушения рукотворной системы разделительную дамбу размыло. Инициативные местные жители пытались направить канальную воду в природную реку, но было уже поздно – иссяк исток. По подземным артериям вода ушла в опустошенные ниши – откуда выбрали природное содержимое: нефть. Вновь насытить Берещицу не удалось. В конце концов природный водоток окончательно высох. Как быстро все меняется! В детстве даже мысли не было о том, что любимая река умрет.

Оглядывая течение с высоты, я шел по северному обрыву, выискивая уплывших птиц. Напрямую гребень одолевали по укатанной, твердой дороге, с вековыми соснами по бокам и кустами можжевельника, из которого вырезали «шомполы» для прочистки дымоходов.

Спуск тоже был пологий, но отличался разъезженной колеей из желтого песочка. Ноги утопали в рыхлом грунте.

Было приятно пройтись босиком. Ходить босыми было принято в наше время. Может, оттуда слово «нищебродский», однако мы наслаждались прикосновением к покрову земли. В памяти первые весенние проталины, которые мы «покоряли» рискованными пробежками после зимнего заточения в хатних стенах.

За перевалом сформировалась иная среда. На нее оказала воздействие спарринг-партнерша Берещицы – Эсса, до слияния с которой оставались каких-то полтора километра. Образовалась большая падь, окруженная цепным кряжем. Она расширялась в сторону Эссы, и составилась уникальная область. Даже грунт был другим. Если в «валешнике» почвенный слой с торфяной начинкой, то здесь серо-песочный, с примесью каких-то коричневатых сгустков. Эта сфера обозначалась терминами былинного свойства.

Первым шло созвездие гор - три отдельных вершины, «отколовшихся» от цепной гряды. Расположенные треугольником, они вызывали ощущение былинности, фантасмагоричности и одновременно святости и неповторимости природного творчества. Внутри симметричной фигуры располагалось Репище.

Северным «посевом» нависала над рекой Плоская гора. Ее в древности разровняли под городище - чтобы удобно жить. Это установили археологи. Они пришли к выводу, что здесь было поселение, которому не менее 2000 лет. Государство взяло на заметку, под защиту, и установило указательный знак. Я помню, как туристы спрашивали, как попасть на гору, чтобы посмотреть. Это вызывало гордость за наш любимый край, необыкновенно эпический. Истоки настолько глубокие, что докопаться до основ немыслимо. Можно только предполагать, что гора ранее носила название Репище.
 
Посещение горы вызывало настроение встречи с таинственным миром старины. Одухотворенность усиливалась при виде лесных колокольчиков – чашеобразных и голубых, как церковные маковки. Так торжествовала душа. А однажды мы залезли на самую высокую сосну и увидели крыши приэссенских домов. Там, в лукомльской стороне, располагались Свяда со Свядицей, об истории которых рассказали позже древние инвентарные описи на великокняжеском языке.

Южный обзор упирался в густую чащобную громаду, что раскинулась по подножию перевала и вытягивалась в сторону Лукомльского нагорья. Называлась она Делянкой. Мы гоняли туда коров, когда пасти было негде – пустых пастбищ не хватало, и домашние животные, продираясь сквозь дебри, трещали опавшими сухими сучьями, и обскубывали сочные болотные кочки. Там же водилось много черники и брусники.

Похоже, что в кои-то времена на месте Делянки был затон, потому что оттуда «рукавчиками» сбегали ручьи. Один, с деревянным переходом-мостиком, лежал сразу за спуском в Репище, и в нем постоянно по весне плавали сгустки лягушачьей икры, из которой выводились стаи хоровых квакуш.

В той же Делянке пряталась вторая гора. Там можно было понаблюдать за повадками обитателей лесов и услышать пение кукушки либо настойчивый стук дятла. Ничто другое не нарушало покой. Эта гора стала символом тяжелой крестьянской доли, памятным знаком бесшабашной, необдуманной и жестокой политики обобществления. Ее историю знали предки. Гора превратилась в горе для селянина – землепашца Терентия (по-белорусски - «Тарэнта»). Ради прокорма семьи, безбедного существования, он пытался раскорчевать и распахать вершину. Да не смог, не успел – расстреляли сталинские опричники.

Тарэнта был наследником аратых (пахарей, плугарей), что выращивали хлеб издавна. Жито всходило в Репище, и особенно колосилось у третьей горы – Круглой, которая щедро дарила самый первый летний «улов»: лисички. А один из склонов, покрытый вереском, приносил душевную усладу. Рассыпанные «звоночками» ландыши смотрелись инструментальным ансамблем. Казалось, что ты находишься в гостях у радушной хлебосольной хозяйки, которая устроила музыкальную встречу. Сама гора - как девица с миловидным "личиком" - кругленькая, наподобие репки, и солнечная. Но в общей композиции восставала богатырем-волотом.

Круглую гору опоясывал второй ручей, вытекавший из Делянки, но он не дотягивал до реки, а растекался в прибрежье – по Великим пожням. К лету он высыхал и превращался в цветочное ожерелье из «желторотых горлачиков» - хрупких калужниц.

Чтобы попасть на Великие пожни, надо было перейти ржаное поле. В наше время оно было общественным, колхозным. Под ветром колыхались житные волны, и в развеях мелькали божественные синие «самозванцы» - васильки.

Поле отделялось узенькой лесной полоской, где водились боровики, и сразу за ней попадали на зеленую поженную ниву. Почему покосный луг назвали «великим», неизвестно. По размерам он не был большим. Вот следующие травяные угодья, в побережье Эссы, куда устремлялась Берещица, были действительно обширными. И их нарекли Курганистиками, а не наоборот. Термин «Курганистики» более соответствовал пространству с тремя отдельными вершинами.

В детстве мы не задавались вопросами происхождения, а наслаждались природным изобилием. Если летом собирали грибы и ягоды, помогали выращивать урожай, то зимой «закаляли характеры». Горы служили примером для подражания, взросления. Было смелым озорством съехать с крутой горы ради острых ощущений, увернуться меж стволов деревьев, не зацепиться и не разбиться. Для полноты эмоций устраивали «трамплины» - дополнительные препятствия из насыпных бугров, чтобы перехватывало дух.

В конце июня Великие пожни превращались в арену празднеств - съезжался весь район, чтобы отметить окончание посевных сельскохозяйственных работ. Подготовка начиналась с сооружения временных деревянных мостовых переходов и артистических площадок, пахнущих смолистой древесиной. С подмосток выступали артисты, сельские хоровые и танцевальные коллективы. В  воздухе витал обряд веселья и громкого многоголосия. Детям доставляло удовольствие полакомиться сливочным мороженым. Продавцы хлопали крышками деревянных ящиков, и оттуда вырывались столбы ледяного пара – холода. Казалось, сам Хоттабыч показывал загадочное лицо. Выездная торговля шла лихо, текло вино, и после грандиозных торжеств мы собирали по кустам и речным затонам сотни пустых бутылок, несли в магазины сдавать.

Пожни заканчивались разлапистым дубом, за которым пространство суживалось, и тропинка вплотную прижималась к последнему «бучку» - безымянному. Уток здесь тоже не было, и я вступал в область, изрытую заросшими котлованами. Здесь брали песок для шоссейной насыпи – большой дорожной магистрали. Трассу, которую мы называли «шашой», соорудили в продолжение транспортного обслуживания. На смену водной системе пришел сухопутный транспорт. Сначала, еще при царях, построили Борисовский тракт – укатанный песчаный большак для извозчичьих экипажей. А в период сталинской индустриализации, чтобы догнать и перегнать Америку, перед войной, проложили сквозную автостраду с севера, с Западной Двины на Минск, через Березинскую низменность. Траверс замостили булыжным камнем, строили, по некоторым данным, украинские землекопы - грабари. Сооруженная очень быстро, каменная колея исполняла две функции – облегчала доставку промышленных грузов и укрепляла военный потенциал государственного устройства, отличного от западного. По сути, это была аркада вдоль линии Сталина, что «забетонировали» по границам с Польшей.

Я был маленький, когда впервые увидел легковую автомашину, промчавшуюся по шоссе. Она так быстро пронеслась, что мне показалась «всадником без головы». Я не успел рассмотреть сидевшего за рулем водителя. А потом мы набирали полные карманы камней, выходили на трассу и соревновались в точном попадании по шклянкам – стекольным чашкам, что висели на придорожных линиях передач. Попадание вызывало всплеск эмоций, и мы бросались врассыпную при виде замаячившей вдали техники. В наше время машин было немного, проезжали мало, и мы успевали набрать рассыпанных по дороге стеклянных шариков – полуфабрикатов с полоцкого химкомбината. А более захватывающим детским увлечением было собирать выброшенные водителями пустые коробки из-под спичек. Их немало валялось по обочинам, и мы хвастались друг перед другом найденными «раритетами». Некоторые из нас составляли целые альбомы, и с гордостью показывали наборы. Вряд ли у кого-то сохранилась такая коллекция, а то сейчас она стоила бы немалые деньги. Как правило, изображения на этикетках не повторялись.

Машинный гул проникал в деревенское безмолвие, защищенное Пелицей – так назывался сосновый полуторакилометровый промежуток, но слышался отдаленным перегудом, к которому быстро привыкли. А грозный рокот вспоминали, когда всплывала тема войны, когда по шоссе двигались танковые колонны, и она становилась ареной схваток. За овладение трассой разворачивались кровавые баталии между захватчиками и партизанами.

Одолев рокадный косогор, я взбирался на насыпь и сворачивал на открывшийся слева железобетонный мост. С него просматривалась конечная речная даль – устье Берещицы. Уток не было, и я начинал тревожиться: куда они подевались?

Тут жила моя подруга Валя, в доме за мостом, на приречном берегу. Мы учились в одной школе, она в шестом классе, а я в восьмом. Она мне нравилась. Однажды, взявшись за руки, счастливо гуляли по Великим пожням. Отец Вали работал обходчиком-путейцем, а мать – учительницей, преподавала биологию, химию и немецкий язык. Их называли «хуторянами», их дом – единственный в отдалении от деревни, вызывал повышенный интерес. Однажды я побывал в их просторном, чистом и уютном жилище.

Только спустя много лет, после исторического экскурса в прошлое, я понял, насколько величавым было место, где жила Валя.

Неподалеку выбивался из-под земли хрустальный криничный родничок, его и сегодня можно видеть. А средневековый посланец Василий Низовцов, еще в 1563 году, исследуя местность, называл этот уголок «Точным». Почему? Для странников, проплывавших мимо, важно было утвердиться в правильности избранного курса: следовало «точно», без сомнений, свернуть к волоку.

Современный моторный армагеддон изменил статус комфортности, величественности. Напротив оборудовали остановочный пункт, автобусы забирали пассажиров, доставляли в города, и уединенная околица превратилась в шоссейный придаток.

…Я стоял на мосту, вглядываясь в окончание Берещицы, и обдумывал, что делать. Отгонял мысль, что утки стали добычей шоферов. Над высоким левым берегом зеленели нависшие над водой кустарники и возвышалась крыша Валиного дома. Может, ее спросить? И вдруг я увидел ее. В развевающемся платьице она неторопливо спускалась по лесенке вниз, к реке. В руке держала ведерко. «Что ты здесь делаешь?»  - удивленно спросила, заметив меня у перил моста. Я зачарованно смотрел на Валю, совершенно забыв о цели визита. Ее черная коса ниспадала на спину и заканчивалась у талии искусно вплетенной белоснежной ромашкой. Девушка нагнулась, чтобы зачерпнуть воды, и коса сползла, оттенив лилейное плечико. «Наши утки здесь не проплывали?» - наконец выдавил я из себя. Она улыбнулась и сочувственно промолвила: «Не видела…»

Ее фигурка на фоне фантастических окрестностей восхищала необыкновенно. А вид родимого пятнышка на личике усиливал восприятие окружающей родной среды. Родинка очень гармонировала с тонкой талией и элегантно заплетенной косой девушки. Хотелось ощутить тепло знакомых ладошек.   

Но сверлило мозг бабушкино задание, и с видом рыцаря, озабоченного исполнением поручения, я распрощался.

Поворачивая обратно, лихорадочно соображал, где мог пропустить уток, не заметить.

Как и любая река, Берещица извивалась на всем протяжении, и делала это неоднократно. Но один зигзаг был невероятно замысловатым и крутым, ни с чем не сравнимым. Она пыталась прорваться к Эссе еще за километр до устья, и обе реки сближались до невероятно близкого расстояния – их разделял какой-то десяток метров. Барьер устоял только благодаря тому, что перешеек был уплотнен почвенным слоем слежавшейся глины. Еще Василий Низовцов помечал эту местность, называя Глинными горами. А мы именовали Усохами – почему, объяснить трудно, в наше время там росли колхозные яблони, и волновалось колосистое жито. А вся область, окаймованная речными руслами, составляла настоящий полуостров с единственно оборудованным жилищем - хуторским.

«Только там, в своеобразном «кармане», что сотворила Берещица, могли оставаться мои утки», - думал я, ускоряя шаг.

Приблизившись, застыл в изумлении. Как я не мог видеть этого ранее? К воде клонились густые кусты разросшейся черемухи, белели сплошным экраном. Казалось, занавес откроется, и поплывут по воде легкие быстроходные ладьи, бороздившие реки и озера от Балтийского (Белого) моря до наших мест. На границе стока их переволокут, перетащат в Березину, и поплывут они далее, в черноморские края.

Я замедлил шаг, вдыхая патриархальный луговой настой. Белый черемуховый «танец» на Великих пожнях кружил голову, перемежаясь видениями только что состоявшейся встречи на берегу. Как все переплетено в этом божественном мире!

За кустами бултыхались мои утки. Они резвились, не обращая внимания на время: подныривали, и гонялись за насекомыми, что роились вкруг черемуховой пышности. На фоне живого потока и белой окантовки они смотрелись естественными соучастниками общего священнодействия.

Увидев меня, выстроились в ряд и, повинуясь «дубцу», погребли вверх по течению, к дому. Я быстро пересчитал – все были на месте.

Назад я шел той же тропинкой - вдоль русла, и лучи закатного солнца дополняли картину экзотического мироздания. Прикосновение к природному совершенству отзывалось поэтическим настроением: «своя земля мила как мать…»

Выбравшись из речки, утки, устало переваливаясь, цепочкой поднимались во двор, где их встречала бабушка. «Ути, ути, ути…» - слышался ее радостный голос. Обступив, птицы начинали ворковать - что-то курлыкать и взмахивать крыльями. А она, принеся с кухни размягченный в воде хлебушек, потчевала их как лакомством - заслуженной «вечерей».



P.S. Сегодня Репище не узнать. Наш железный век сделал свое дело. Шоссе и машины, вторгшись в край, подмяли вековую среду.

Еще в период перестройки, когда колхозы рушились, тут начали строить переработочный «заводик» - чтобы отжившую автомобильную обувь пускать в ход. Ничтоже сумняшеся, выбрали бывший чудный уголок. Кому-то пришло в голову, что высохшая Берещица - идеальное место для промышленного обустройства. Мы были в то время настолько расточительны, что не ценили наше общее достояние – природу. Мы все силы отдавали погоне за интенсивной производственной сферой – не жалели средств, чтобы догнать и перегнать Америку, победить капитализм.

Железобетонный корпус вырос быстро. Но ввести в строй не успели – Союз развалился. Долгое время недостроенный остов стоял, как «бельмо» в глазу, пугая пустыми глазницами. А после окончательного распада социалистической системы появился предприниматель - «новый русский», как их тогда называли. Жителей никто не спрашивал. Ему отдали «недострой», а также прилегающую территорию, с Великими пожнями и Круглой горой, Репищем. Новый обладатель получил в свое распоряжение и полуостров Усохи, и использовал приобретение «на всю катушку». Он устроил при шоссе Гостиный двор, заасфальтировав автостоянку для большегрузных машин, а на былинной земле развернул подсобное хозяйство. Территорию изрыл и обнес загородью – не подступись! Теперь это «памятник» нашей безмерной тяге к потребительству.


09/03.25