Сказка. Назойливость или муха Муханько

Жил да был мужик на свете,
и имел он на примете
деву юную одну,
как желанную жену.

В ней мужик души не чаял
и, девчонку привечая,
о любви всё говорил
и её боготворил.

Мужику всё не терпелось
и жениться так хотелось,
что невесте предлагал
и стихи, и мадригал.

Он извёл свои печёнки –
лучше не было девчонки,
чем девчоночка его,
ждал он часа своего.

Но девчонка дорогая,
мужика не отвергая,
развлекаяся слегка,
не давалася пока.

«Да» она не говорила,
а маленечко хитрила,
обучаясь на куме,
всё имела на уме:

вдруг найдёт себе получше.
Получилось только с лучком.
Да, не принц её достал –
алкоголик мужем стал.

День и ночь он пил винище,
от него была вонища
аж за целую версту!
Не любил девчонку ту

этот ярый алкоголик.
А в начале был соколик,
всё «чавой-то» говорил,
этим девушку пленил.

И девчушка молодая,
вечерами пропадая
у него весельчака,
развлекалася пока.

Только смутная тревога,
что не та у ней дорога,
в подсознании росла
ни велика, ни мала.

Голос внутренний тревоги
не увёл её с дороги,
и попала девка тут
алкоголику в хомут.

Так девчонка молодая,
к мужу в лапы попадая,
наступившею весной
стала пьянице женой.

И мужик, переживая,
говорил ей: «Не живая
ты для сердца моего –
я на ключ закрыл его».

И шептал мужик невнятно:
«Ничего мне не понятно
в ситуации такой.
Где найду теперь покой?

Был роман у нас прекрасный,
вдруг конец такой ужасный,
неприятностей каскад.
Жизнь жестокая, как ад.

Никому из нас не сладко,
и вздыхаем мы украдкой
о минувших светлых днях,
оказавшись с ней впотьмах».

В голове всё завертелось,
и жениться расхотелось
поневоле мужику –
он познал в тот час тоску.

Всё в груди перевернулось,
одиночество вернулось,
воцарило на душе,
положив его в туше.

Стало ясно несомненно:
всё-то в мире переменно,
постоянства нет нигде,
и живём мы все в узде.

Жизнь суровая такая
катит, беды навлекая,
валит их за валом вал,
и мужик всё горевал.

Потеряв свою невесту,
распыляя жизнь ни к месту,
помаленечку он жил
и ничем не дорожил.

Так и шла его житуха,
только вдруг шалава муха
как-то встретилась как тип,
и в историю он влип.

Слово дам теперь герою
и секрет я вам открою:
ведь мужик тот – это я!
Вот история моя.

Это было всё взаправду.
Расскажу вам только правду,
ни словечка не совру
и нисколько не привру.

Ну, а если и случится
здесь неправде появится –
вдруг словечко я совру
или капельку привру,

то должны вы вспомнить сразу
всем известную нам фразу:
«сказка ложь, да в ней намёк,
добру молодцу урок».

Здесь даётся вам подсказка –
это всё ещё не сказка,
сказка будет впереди,
лишь за действием следи.

Было лето, как обычно,
а потом вдруг непривычно
осень ранняя пришла,
холод рано принесла.

Знайте, осенью все мухи
будто девки-вековухи
жалят больно и всерьёз
аж до горьких очень слёз.

Раз присел я у печурки,
пошевеливал в ней чурки,
чтоб горели веселей
и давали в дом елей.

И тепло согрело муху,
не старуху, молодуху,
сразу видно – удаль есть
и задаточки на месть.

Знает всё о жизни муха,
хоть она и молодуха,
знает, где что повкусней,
знает, где опасно ей.

Эта опытная муха –
распрожорливое брюхо –
прилетя с помойных ям,
разлеталась там и сям.

Бойко муха всюду вьётся,
ну а в руки не даётся –
это надо понимать,
будет муха донимать.

Мне придётся с ней сражаться,
и на совесть с мухой драться.
Чтоб запомнилась легко,
дал ей имя Муханько.

Муханько кружит и вьётся,
только в руки не даётся.
Эту муху, господа,
не поймаешь без труда.

Залетела муха в ухо –
оказалось ухо сухо.
Развернулась и долой
недовольная собой.

Но вернулась вдруг зараза,
эта старая проказа,
пожужжала у виска,
не нашла себе куска

и немедленно, мгновенно
начала тут дерзновенно,
звонко крыльями звеня,
обихаживать меня.

Видно, муха окосела,
на висок мой прямо села
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

уж пустила сразу в дело,
дырку сделала умело
и – сосать чужую кровь,
как невестушку свекровь!

Не стерпел я это дело
и пустил быстрее в дело
деревянный черпачок.
Это, вроде, пустячок,

но, когда огрел себя я,
местность шумом наполняя,
повалился как мешок.
Я ж попал себе в висок!

Я ещё не оклемался,
даже с пола не поднялся,
а гуляет муха там
уж по новеньким местам.

То под носом пронесётся,
то, уйдя, опять вернётся,
то полезет прямо в глаз,
как нагруженный Камаз.

Издевательство и только,
не стерплю её нисколько!
Чтобы чёрт её побрал!
Я глаза свои продрал,

стал следить за мухой этой,
подлой гадиной отпетой,
чтобы больше ничего
не добилась своего.

Но вернулась снова муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Мне на нос уселась муха
и, как баба повитуха,
всё бубнит, бубнит, бубнит.
Что я мухе той – магнит?

Ведь пристала как к магниту,
хоть найти бы динамиту
и к чертям её взорвать,
на куски бы разорвать.

Я об этом долго думал,
ничего-то не придумал,
ну а муха – молодец,
удивительный делец.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

уж пустила сразу в дело,
дырку сделала умело
и – сосать чужую кровь,
как невестушку свекровь.

Я не взвидел тут и света
и терпеть не мог всё это,
не хотел быть дураком
и ударил кулаком.

Муха тут же замолчала,
ну а нос мой, как мочало,
начал что-то выделять
и сругнулся я на «..ять».

Не убил я кровососа –
из разбитого мной носа
крови красный ручеёк
потихонечку потёк.

Я утёр свой нос платочком,
Муханько опять по точкам
этой гадкою порой
разлеталась, как герой.

Совершив два оборота,
муха прямо с поворота
села, подлая, на бровь,
чтоб мою попортить кровь.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

уж пустила сразу в дело,
дырку сделала умело
и – сосать чужую кровь,
как невестушку свекровь.

Сразу стало очень больно,
кулаком махнул невольно
и разбил себе я бровь,
как при боксе – прямо в кровь.

Правда, муха улетела
и над ухом не гудела,
наступила тишина,
видно, кончилась война.

Что за радость и приволье,
и особое раздолье
жить свободно, без войны
в мире милой тишины.

Но вернулась вновь зараза,
эта старая проказа,
звонко крыльями шумя,
налетела на меня.

Муха тон нам задавала,
миг – и будто не бывало,
будто не было её,
миг – и снова за своё.

Вот пристала! Вот зараза!
Я уж дрался с ней три раза,
а она своё всё гнёт
и житья мне не даёт.

Раскапризничалась муха,
как шальная потаскуха,
будет с нею нелегко,
эта муха – Муханько.

Муханько кружит и вьётся,
только в руки не даётся.
Эту муху, господа,
не поймаешь без труда.

Надоедливая муха,
как зараза золотуха,
прицепилась – не прогнать,
от лица не отогнать.

Села гадина на губы –
я не знал, что мухи грубы –
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

засадила прямо в тело,
аж в глазах всё потемнело,
тут наотмашь я махнул,
да задел рукой за стул.

Я от боли весь согнулся,
даже матерно ругнулся,
но услышал мухи звон
и прогнал заразу вон.

Живо муха улетела.
Я остался тут без дела.
Наступила тишь да гладь,
прямо божья благодать.

Но вернулась тут зараза,
эта старая проказа,
видно думала – я жлоб,
быстро села мне на лоб.

Отодвинув резко колбу,
кулаком ударил по лбу,
без замаха, напрямик,
и синяк на лбу возник.

Недоволен тем ударом,
потерял я время даром,
на у муха Муханько
вновь отделалась легко.

Но и я добился мира,
нет уж рядышком вампира,
и настала тишь да гладь,
прямо божья благодать.

Но опять вернулась муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Что за напасть эта муха –
не понос, так золотуха,
как пристанет эта тварь –
не поможет пономарь.

Нет вреднее мухи зверя,
безрассудно в это веря,
я – её смертельный враг –
сделал верный, твёрдый шаг:

в бой вступил с мерзавкой этой,
кровожадиной отпетой.
В плен возьму я Мухонько,
хоть мне будет нелегко.

Начал действия открыто.
Да, собака тут зарыта.
Биться буду, как герой,
хоть, как воин я сырой.

Вот настало время драки,
я уже у забияки
и пускаю в ход кулак,
будто грозный вурдалак.

Кулаком потряс мобильно,
замахнулся резко, сильно
и, что только было сил,
муху сдаться попросил.

Не сдалась мерзавка эта,
но её-то песня спета.
Не сдалась – не надо, я
всё же буду ей судья.

Вот проклятая зараза,
эта старая проказа,
села быстренько на глаз
и давай искать там лаз.

Долго лазила по веку,
надоела человеку,
только сколько ни ругай,
не умчится муха в гай.

Я мигнул легонько веком,
чтобы знала – с человеком
заимела дело тварь –
разукрашу в киноварь!

Тут дала мне муха роздых.
Получился малый отдых,
улетела тварь на миг,
и свободу я постиг.

Но вернулась вновь зараза,
эта старая проказа,
звонко крыльями шумя,
налетела на меня.

Распроклятая та муха
залетела снова в ухо.
Голос внутренний твердит:
«Ты на муху ту сердит,

так со всей своею силой
этой гадине постылой
шандарахни от души
и с ударом поспеши».

Всё исполнил моментально,
стукнул тварь ту капитально,
думал будет мухе крах –
зазвенело лишь в ушах.

Звон звенел звенящим эхом,
заливаясь будто смехом.
Да, не муху я убил –
перепоночку разбил.

Не утихли наши страсти,
а опять уже напасти:
муха снова надо мной,
угрожает мне войной.

У неё своя визитка –
так и метит паразитка
опустить свой хоботок
там, где крови свежей ток,

и из самой серединки
отсосать моей кровинки
в распроклятый свой живот,
обагрив жестокий рот.

Видно, это эпохально –
всё забрать себе нахально,
деловитый сделав вид,
так она и норовит.

Вот под носом муха вьётся,
вот над глазом муха вьётся,
над макушкою кружит,
и жужжит, жужжит, жужжит!

Знать, задумала зараза
безо всякого указа
затуманить мне мозги,
чтоб не видел я ни зги.

«Стой, несносная плутовка,
ты летаешь быстро, ловко,
но по воздуху не рей,
улетай давай быстрей.

Или я тебе, заразе,
сдвиг заделаю по фазе,
руки-ноги оторву,
разбросаю всё во рву.

А во рву дела лихие –
там живут одни плохие.
Там скитается зверьё –
тело слопает твоё.

И, дрожа душой и телом,
ты в экстазе оголтелом
покарабкаешься там
по загаженным кустам».

Муха, вроде, улетела,
не снуёт она без дела,
наступила тишь да гладь,
прямо божья благодать.

Но опят вернулась муха,
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить!

Распроклятая букашка,
идиотка, промокашка
над макушкою кружит
и жужжит, жужжит, жужжит!

Не могу прогнать плутовку,
хоть иди ищи винтовку.
Вот опять летит, звеня,
что ей надо от меня?

Вот приклеилась зараза,
достаёт везде, пролаза,
и найдёт всегда пути,
чтобы гадость принести.

Я собрал всю силу воли,
с силой зубы сжал до боли
и затылком по стене,
чтоб размазать на стене.

Голова тут зашумела –
это я так неумело,
продолжая с мухой бой,
обращался с головой.

Что-то хрустнуло сначала.
Ох! Стена тут подкачала –
сразу вмятину дала,
муху вглубь к себе взяла.

Муха сразу замолчала,
а потом опять сначала –
вьётся, вьётся там и сям,
возвратясь с разбитых ям.

Очень шустрая зараза,
настоящая проказа,
посекундно эта тварь,
как разгневанный дикарь,

то под носом, то под глазом,
то везде и всюду разом
разлеталась будто змей,
что же надобно здесь ей?

Вот опять плутовка муха,
активистка-молодуха
растревожила меня,
звонко крыльями шумя.

Расшумелась, разлеталась,
неужель не замоталась?
Это ж просто карусель!
И какая в этом цель?

Муханько снуёт тут снова,
будто я – её основа,
всё вокруг, вокруг, вокруг –
первый, третий, пятый круг.

Неужель не надоело,
да и разве это дело –
не пахать и не рожать,
а жужжать, жужжать, жужжать?

Окаянная ты муха,
где же та стоит сивуха,
чтобы в глотку влить тебе,
чтоб конец пришёл тебе

и чтоб ты навеки сдохла,
и родня бы вся подохла,
и зарыть бы в землю вас,
и взорвать на вас фугас,

чтобы всех вас разметало,
чтобы больше не летало
даже мушки ни одной
над родимою землёй.

Вот опять вернулась муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Только я не из пугливых
и зараз таких блудливых
встречу только лишь в штыки,
приготовлю кулаки.

Подлетела муха тихо
и впилась в затылок лихо.
Я не долго думал тут –
был удар мой скор и крут.

Кулачищем по макушке,
чтоб не сладко было мушке!
Зашумело в голове,
будто в городе Москве.

Я не знаю, что тут было.
Всё вокруг меня поплыло,
затуманилось в глазах
и, как будто на весах,

закачалось и упало,
а потом совсем пропало.
В наступившей тишине
что-то плохо было мне.

Я очнулся. Было тихо.
Тут мобильно, резко, лихо
я вскочил и в позу встал,
этим муху напугал.

Завертелась, заюлила,
даже что-то посулила,
только я не разобрал
и скомандовал: «Аврал!»

Я совсем не из стыдливых
и зараз таких смазливых
угощаю горячо,
развернув своё плечо.

Я собрался, резко, с силой
сделал шаг к своей постылой
и с размаха мухе в грудь –
помни, муха, не забудь!

Был доволен тем ударом –
постарался я не даром –
больше в ухе не жужжит,
значит мёртвая лежит.

Огляделся я повсюду,
отсмотрел я всю посуду,
нет уж мухи той нигде:
ни в посуде, ни в еде.

Осмотрел я все подвески,
осмотрел и занавески –
нету тела на полу,
нету тела и в углу.

Вообще нигде не видно!
Даже стало мне обидно,
что с проклятой Муханько
так разделался легко.

Хоть бы мухи этой жало
где-нибудь в углу лежало,
но ни ножек, ни крыла,
видно, нечисть унесла.

Я вздохнул тогда свободно,
видно Богу так угодно.
Вот и кончилась война,
наступила тишина.

Что за радость и приволье,
и особое раздолье
жить свободно, без войны
в мире милой тишины.

Но опять вернулась муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Совершив три оборота,
муха наглая с налёта
села, подлая, под нос
и целуется в засос!

Как прогнать оттуда муху?
Я застрял с отгоном глухо.
Ведь задача непроста –
рядом алые уста.

Вдруг удар мой безупречный,
сатанинский, бессердечный
муху ввергнет в оборот
и расквасит алый рот?

Стукнуть по носу боюся,
вдруг опять я провинюся –
только нос свой разобью,
ну а муху не убью.

Я шугал её заразу
и сказал ей нежно фразу,
сочинил ей даже стих,
в нём писал о нас двоих.

Но она, зараза эта,
начихала на поэта,
ног никак не унесёт,
бойко кровь мою сосёт!

Да, не надо зазнаваться!
Надо мухе в плен сдаваться.
Я безвольно смяк, затих,
тут и спас меня мой чих!

Только стало мне не мило,
как в носу всё засвербило,
мигом голову загнул
и решительно чихнул!

Муха сразу улетела.
Я остался тут без дела.
Наступила тишь да гладь,
прямо божья благодать.

Но опять вернулась муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Тут кулак мой зачесался,
я за нею увязался
и решил наверняка
обломать ей все бока.

Эту гадину такую
моментально атакую,
не кривя своей душой,
сделал выпад небольшой,

замахнулся и ударил,
а потом сильнее вдарил
и наотмашь, и спрямка –
не уйдёт от кулака.

Только вот на самом деле
не достиг опять я цели.
Я – здоровый мужичок –
почесал свой кулачок

и продолжил вновь охоту –
подневольную работу,
чтобы муху ту поймать,
обругав её на … «мать».

Улетела прочь зараза,
эта старая проказа,
и нигде уж не видать,
чтоб по харе тваре дать.

Но опять жужжит над ухом
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Вот летит она зараза
прямо, прямо с унитаза,
заражённая глистой.
Ах, ты, гадина, постой!

Не пущу тебя в хоромы,
брошу молнии и громы,
учиню тебе я бой
и разделаюсь с тобой.

Драться с мухой лихо начал,
но случилась неудача –
в тот же час она уже
оказалась в вояже.

Вот она всё вьётся, вьётся,
ну а в руки не даётся.
Ну, зараза, подожди –
я ударю по груди.

Только я махнул ручищей,
чтобы врезать кулачищем,
как зараза живо вон,
и затих за нею звон.

Тихо, тихо тут уж стало,
я разнежился устало.
Да, не смог я мухе дать,
но настала благодать.

Я вздохнул тогда свободно,
видно, Богу так угодно.
Вот и кончился война,
наступила тишина.

Что за радость и приволье,
и особое раздолье
жить свободно, без войны
в мире милой тишины.

Но опять вернулась муха
и прожорливое брюхо
хочет кровью напоить,
свежей кровушки попить.

Только я тут притаился,
в уголочке затаился,
тихо, тихо, ни гу-гу.
Это я совсем не лгу.

Было всё на самом деле
на прошедшей лишь неделе.
Отдохнул, набрался сил
и за ней поколесил,

подстерёг и на отмашку.
Только вновь я дал промашку
и попал рукой в стекло.
Что-то сразу потекло,

да ещё и зазвенело.
Вот такое было дело.
Слышно только: кап, кап, кап.
Я быстрее сразу в шкап,

оторвал себе тряпчонку
и тряпчонку на ручонку
моментально намотал,
да за шкапом сразу встал.

Все мы чуточку гурманы,
вот и начал строить планы:
я из мухи той могу
сделать даже и рагу

иль котлетку отбивную,
только лишь зайду в пивную,
да для храбрости глотну
водки рюмочку одну.

Выжидаю осторожно,
дальше всё совсем несложно –
появилась Муханько,
я и выскочил легко.

Распроклятая ты муха –
по помойкам потаскуха,
учиню тебе я бой
и разделаюсь с тобой.

Взял упругий малый мячик,
чтоб досталось этой кляче,
бросил в подлую мячом,
ну а мухе нипочём.

Рассердившись не на шутку,
взял ещё я на минутку,
чтоб расправиться с дрянной,
пистолетик водяной.

Заряжая то и дело
и стреляя в муху смело,
расстрелял воды ведро!
Промочил себе бедро

и подушку с одеялом,
накидушку с покрывалом,
платья чистые в шкафу,
пианино и софу!

Муха, вроде, перестала,
но всё время улетала
невредимой и сухой
и к страданиям глухой.

Я решил убить злодейку,
разработал в миг идейку
и без шума и возни
быстро спрятался в тени.

Стало тихо и тревожно.
Может это очень сложно,
и задумку отменить –
муху трудно заманить.

Но пока я думал это,
прилетела муха к свету,
бойко села на окно,
как на новое сукно,

и, поправив крылья лапкой
да представившись кацапкой,
эта муха фаворит
вдруг кому-то говорит:

«Я нахрапистая муха,
в горле стало слишком сухо,
надо горло промочить,
человека проучить,

пусть послужит мне обедом,
я поем, попью и следом
подчиню его себе
может даже и в борьбе».

Я услышал эти речи,
потерял тотчас дар речи,
а потом сообразил,
мухе наглой возразил:

«Эти бредни для обедни
слышал я ещё намедни,
так закрой-ка лучше рот –
будет всё наоборот!

И тебя, заразу муху,
вот за эту заваруху
я согну в бараний рог
и отправлю за порог,

крылья все переломаю,
руки-ноги обломаю!»
Ну а муха говорит:
«Задавака, сибарит,

я тебя полурастяпу,
простака, дубину, шляпу
вокруг пальца обведу
и возьму себе в еду!»

Не стерпев, я диким матом
ей ответил автоматом.
Что там были за слова
донесёт до вас молва.

Ну а муха продолжала:
«Не уйдёшь, дружок, от жала –
я его в тебя воткну
на минуточку одну,

выпью быстро каплю крови,
и беги к своей свекрови,
я же сяду на сосну
да часок-другой сосну».

«Нет, ты, муха, крылоноска
родилась от недоноска –
это твой такой портрет», -
так я крикнул ей в ответ.

Тут на это наша муха,
сатанинская резвуха,
загорелась как огонь:
«Ты, дружок, меня не тронь!

Я тебе ещё не жёнка!
У тебя что – напряжёнка
даже с русским языком
иль родился дураком?!»

Превращусь я в муху злую
и пойду напропалую!
На тебя, на упыря,
сяду вовсе уж не зря,

пососу я с наслаждением
и великим вожделением,
выпивая вновь и вновь,
мужика чужого кровь».

А потом я по привычке
отложу в тебя яички,
это всё тебя сразит
и подохнешь паразит».

Муха плешь мне переела,
и теперь важнее дела,
чем война с той мухой, нет.
Я – задиристый брюнет.

Я – вояка очень бравый,
ум имею острый, здравый
и могу вести борьбу
за счастливую судьбу.

Соберусь лишь только с силой
и тогда своей постылой
я совсем не дам поесть,
и, что только силы есть,

всю истрачу на заразу,
и убью заразу сразу
руки-ноги перебью,
а потом ещё добью.

Я давно кузнец и коваль,
у меня силёнки вдоволь,
и умения все есть –
обучал меня мой тесть!

Он давным-давно военный,
был когда-то здоровенный,
как трёхлетний жеребец,
настоящий молодец.

В битве он подобен магу,
награждён был за отвагу.
Он не кто-нибудь – танкист
и считал как финансист.

Был в атаке беспорочен,
по прицелу архиточен,
верен был всегда себе
и в атаке, и в стрельбе.

Знали все враги и монстры:
глаз у тестя очень острый –
у него такой прицел,
что никто не будет цел.

Как бабахнет он их танка,
прилетит его болванка,
разнесёт всё в пух и прах,
и живых охватит страх!

Вот какой мой тесть умелый,
очень храбрый, очень смелый,
и себе он на уме.
Вот такое резюме!

Ловко действовал он в схватке,
применял умно ухватки
и врага уж не щадил,
а давил, как крокодил.

Он боец с отличной маркой,
был ведущим в битве жаркой –
настоящий командир
и бойцов своих кумир.

Ордена на нём, медали
люди добрые видали,
и ещё дадут медаль!
Так что, муха, не скандаль.

Каждый день и постоянно,
неусыпно, неустанно
он меня всему учил
и чему-то научил.

У меня ума палата,
правда, нету вовсе злата,
но уж есть игрушка меч,
раскосая сажень плеч

и отменное здоровье.
Я устрою «Приднестровье»,
я устрою «Карабах»
и оставлю на бобах

весь мушиный род проклятый,
уж на мушку мною взятый.
Как начнут они возню,
я устрою им «Чечню»!

Я устрою им «Тбилиси»
и, что было там в Тифлисе,
Крым, Узень, Афганистан,
Фергану, Таджикистан.

В эту важную минутку,
рассердившись не на шутку,
брови выгнул я дугой
и вступил с заразой в бой.

Я смертельно разозлился
и на муху так озлился,
что восстал как грозный Пан
и взорвался, как пропан.

Мухе некуда деваться,
стал над нею издеваться,
из неё верёвки вить
и проклятую травить!

Урождённая заразой
скрылась быстренько за вазой,
вазу я убрал с пути,
мухе душу стал трясти.

Села муха на картину –
приготовил я гардину,
чтоб гардиной шурануть,
хорошенько припугнуть.

Села муха на бутылку –
я ей тут же по затылку.
Села муха на стакан –
я подставил ей капкан.

Оседлала пианино –
я ей крышкой ловко двинул.
Села муха на карниз –
приготовил ей сюрприз.

Оказалась на подушке –
я ей сразу по макушке,
оказалась на стене –
я ей тут же по спине.

Села муха на кроватку –
подложил с эфиром ватку,
забралась на потолок –
я отраву приволок.

Села муха на картошку –
начал я её бомбёжку.
Села муха на трубу –
я ей тотчас по горбу.

Муха прочь за занавески,
я же петлю ей из лески!
Оказалась на полу –
я ей быстро по крылу.

Села муха на подушку –
я с неё снимать стал стружку.
Села муха на цветок –
я включил электроток.

Полетела на помойку –
ей задал головомойку.
Села муха на диван –
я тотчас достал наган.

Села муха на кастрюлю –
зарядил я в дуло пулю.
Села муха на ведро –
приготовил я ядро.

Подползла она к салату –
приготовил я гранату.
Села муха на шпинат –
я десяток взял гранат.

Притаилась на карнизе –
заказал я бомбу в Пизе!
Муха спряталась в зипун –
я схватился за гарпун!

Муха в сторону дивана –
я позвал тотчас Ивана.
Только села на диван,
тут и «врезал» ей Иван.

Муха мигом лапки кверху,
я добавил мухе сверху
и, толкнув ногой диван,
вышел вон мой брат Иван.

Дело сделано, зараза,
лапки сжав четыре раза,
постепенно замерла –
значит точно умерла.

Приложил я к мухе ухо,
и очнулась тут же муха –
быстро села на меня
и пошла опять возня.

Очень быстро, очень ловко
эта грозная плутовка,
дырку сделав на спине,
как приклеилась ко мне.

И довольно очень нудно
кровь сосала безрассудно.
Весь от боли, как в огне,
я прижал себя к стене.

И бескрылая плутовка
повалилась так неловко,
что возможность дёру дать
приняла за благодать.

Но лишь дёрнулась зараза,
как я ей четыре раза
по-мужицки, от души,
всю округу всполошил.

Муха сразу хвост поджала
и куда-то побежала,
сохраняя бабью честь,
позабыв, что крылья есть.

Но, уйдя от метастаза,
вдруг в себя пришла зараза
и, играючи крылом,
уж полезла напролом.

Я не робкого десятка
и для общего порядка
«трахнул» муху кулаком –
полетела кувырком.

Я совсем не многоликий,
не ахти какой великий
и, конечно, лоботряс,
но её тогда потряс.

Я устроил тут такое!
Ни житья ей, ни покоя!
И воистину она
поняла – я сатана.

Муха место под кроватью
посчитала благодатью,
живо ринулась туда,
но и там ждала беда.

Под кроватью, словно в сказке,
задремал, закрывши глазки,
молодой игривый кот,
ожидавший антрекот.

Под кроватью все отравы,
ядовитые там травы,
под кроватью мухомор
и ещё как-то мор,

хоть сухая, но росянка!
С ядом маленькая склянка,
против мух аэрозоль,
дихлофос и карбозоль.

Свёрток старенький липучки
и другие просто штучки,
непонятный мухе стук
и задиристый паук.

Он сидел за липкой сетью.
И оттуда опрометью,
быстро ножки подобрав,
муха вырвалась стремглав.

Я поджарил муху спичкой,
отрезвил сырой водичкой,
над плитою подловил,
малость газом потравил.

Развалилась на постели –
отрезвил её в купели.
Развалилась на столе –
окунул её в филе.

Муха спряталась за шубы –
ущипнул её за губы.
Муха скрылась под столом –
я схватил железный лом.

Вышла муха на разведку –
натравил тотчас медведку.
Загорячилась и вот
я ударил ей в живот.

Еле дышит, но стремится
в этой битве отличится,
отлетела на порог –
я наставил мигом рог.

Подняла она две ножки –
я наставил живо рожки.
И скорючилась она
дикой ярости полна.

Я совсем не многоликий,
не ахти какой великий
и, конечно, лоботряс,
но её тогда потряс.

Потрясённая лихвою,
уложила в ванну хвою,
приняла предсмертный душ
и взяла, зараза, куш!

Вдруг без шума и без звона,
и как будто без урона
подлетела Муханько
и пристроилась легко.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

засадила прямо в тело,
аж в глазах всё потемнело.
Я, отчаянно визжа,
стал похожим на ужа!

Весь извился и завился,
да ещё перезавился,
болью схваченный тупой,
как винищем в перепой.

Но ладошкой хлопнул ловко,
и мушиная уловка
не сработала в тот час.
Так хлопок меня и спас.

Но, пока я восторгался,
муха вскоре с полугалса,
звонко крыльями звеня,
налетела на меня.

На меня, борца, рубаку
перешла она в атаку!
Села живо на живот,
проползла чуть-чуть и вот

стало щикотно ужасно,
оставаться так опасно,
и, от хохота дрожа,
стал похож я на ежа

и заразе этой, злючке
стал показывать колючки:
рвать, метать, кромсать, кроить,
муху за ноги ловить

и заразе этой подлой
тут со всей мушиной кодлой
стал жестоко угрожать,
чтоб не смели ни рожать,

ни откладывать яички,
или в ход пущу я спички,
крылья всем им опалю,
род мушиный загублю.

Приумолкла вроде муха,
но тотчас же заваруха
разгорелась как огонь.
«Лучше ты меня не тронь!»-

так сказала грозно муха
по помойкам полетуха
и рванулась на меня,
звонко крыльями звеня.

И такое в бойне было,
что чертей и то смутило.
Даже Дьявол сам не знал,
кто кого там доконал.

Целый день вдвоём сражались,
на ногах с трудом держались,
и, когда пришёл финал,
то никто из нас не знал,

в чьих руках была победа,
кто же радость там изведал,
кто в войне той победил,
кто в отставку угодил.

Ох, не любит бес порядок
и устроил беспорядок –
поместил он хаос в дом,
превратил жильё в содом.

Стало всё кромешным адом,
всё пошло как будто задом.
Даже чёрт не разберёт,
где тут зад, а где перёд.

Всё-то в доме вверх ногами,
кучи мусора местами,
а местами толкотня,
суется и беготня.

Вилки, ложки и тарелки,
две резиновые грелки,
пара старых утюгов
и десяток сапогов,

циферблат часов сверхточных,
черепки горшков цветочных
и земля из тех горшков
на одиннадцать вершков,

пух лебяжий из подушек,
сувениры от подружек,
кружки, миски, решето,
полушубок и пальто,

даже крошки парафина
и осколки от графина
на заваленном полу
и две лужицы в углу.

Это всё тут вперемежку,
и, как будто бы в насмешку,
средь белья и черепков
рыщет пара хомячков.

Всё побито, всё разлито,
как когда-то в Сумгаито,
перевёрнуто вверх дном
в нашем домике родном.

Даже, если вы хотите,
всё равно не заходите,
налетите просто лбом –
пыль стоит у нас столбом.

Было всё здесь как в музее,
даже лучше и милее,
а теперь такой «комфорт»,
что сломает ногу чёрт.

Будто чёрт прошёл по дому,
всё в нём стало по-иному,
и сегодня домик наш
превратился в раскирдаш.

Но война ещё в разгаре,
я и муха как в угаре –
мы не думаем о том,
кто сюда придёт потом.

Мы не знаемся с диетой,
мы живём секундой этой,
мы не ищем прочих дел –
биться в битве наш удел.

Пусть другие перекусят,
чай попьют и всё обсудят,
мы же только на войне,
наяву, а не во сне.

Настоящие герои,
как потомки старой Трои,
довоюем до венца,
до победного конца.

Но куда-то делась муха,
где-то скрылась молодуха.
Может думает о мзде?
Я ж ищу её везде,

но нигде не обнаружу,
может вылезти наружу
или всё же мне внутри
поискать разочка три?

Где же скрылась молодуха?
У неё что – мало духа?
Иль о мире есть декрет?
Иль задумала секрет?

Но, пока её не видно,
поступлю и я солидно –
заберусь сейчас в чулан
и обдумаю там план.

Эту муху-говоруху
я отдал бы птице Руху,
чтоб попала к ней в живот
и сказал бы немец: «tot».

Я бы этой самой твари
дал решительно по харе,
ведь кулак мой как снаряд
бьёт и рушит всё подряд.

Я бы этой потаскухе
дырку сделал в левом ухе,
только вертится она,
будто хобот у слона.

Я бы этой лупоглазой
выбил сразу оба глаза,
только призрачна она,
как ушедшая волна.

Я бы этой проклятущей
рот замазал глиной лучше,
чтобы жалить не могла,
как острейшая игла.

Я бы этой паразитке
прищемил живот в калитке,
чтобы крови не пила
и диетчицей была.

Но куда же делась муха?
Иль пропала сиротуха?
Всё её ищу, ищу,
а когда же отомщу?

Мне сражаться с ней охота,
я – гвардейская пехота,
я – царица всей войны,
мы сразиться тут должны.

Но куда же делась муха,
сатанинская резвуха?
Не даёт никто ответ,
мухи нет всё, нет и нет.

Что же делать мне в чулане
Взаперти, как в чёрной бане,
где одна лишь пустота
да немая темнота?

Нет ни пива тут, ни зелья,
и тогда я от безделья,
твёрдо сжав свои уста,
стал считать в уме до ста.

Подражая там главбуху,
я задиристую муху
обнаружил на стене,
и, как видимо, во сне!

Вот сейчас я на мерзавку
брошу страшную удавку,
Муханько я порешу
и на месте задушу!

Петлю сделав на удавке,
я приблизился к мерзавке
потихоньку, босиком
и решительным броском

петлю бросил ей на шею.
Дальше сказывать не смею –
думал подлую убил
и навеки загубил,

вышло всё за рамки плана –
муха бойко из чулана
драпанула как сексот,
унося пустой живот.

Делать нечего в чулане –
исполнение желаний
будет нынче только вне –
это понял я вполне.

И теперь совсем без плана
вынес ноги из чулана
и, что только было сил,
я за ней поколесил.

На пути вещей навалом,
ну а муха-то не в алом,
обходя сплошной завал,
Муханько я прозевал.

Я мечтал поймать заразу
и расправиться с ней сразу,
уничтожить на корню,
снять себя с её меню.

Ну а муха в это время
засадила жало в темя
и сосать быстрее кровь,
как невестушку свекровь.

В ней энергии избыток –
сделал десять я попыток,
чтобы крошку Муханько
взять легонько за ушко,

да на солнышко заразу
как по срочному приказу,
я же сильный как-никак,
но не справился никак.

Улетела снова муха –
это мне же оплеуха.
В толк никак я не возьму –
не везёт мне почему?

Тут я стал невольно думать,
чтобы мне ещё придумать,
только думы шли не те,
и отдался я мечте.

Эту тварь с её армадой
отравлю губной помадой,
чтоб ни крышки им, ни дна,
пусть все сдохнут как одна.

Что за прорва – эти мухи,
как зловредные старухи:
мало поедом едят –
всё зудят, зудят, зудят,

и среди шальных биндюжек
нет нахальнее тварюшек.
Из-за этих гадких мух
можешь выпустить и дух.

Как пристанут приставалы
перед всеми задавалы,
да начнут весь день жужжать,
в напряжении держать

и, летая неустанно,
приближаться постоянно
к носу, лбу, губам, усам,
голове и волосам.

Так забудешь всё на свете,
даже то, за что в ответе.
От жужжанья без битья
никакого, брат, житья.

Вот и думаю я думу,
вспоминая Монтесуму,
как бы этих всех зараз
мне прихлопнуть всех за раз!

«Трах» хорошенькой дубиной!
Глядь – их нет уж не единой!
Вот пришла бы тишь да гладь –
прямо божья благодать.

Я сейчас заразе этой,
подлой гадине отпетой
за злодейское «жу-жу»
моментально покажу,

где зимуют нынче раки,
увезу за буераки,
оголю гадюке зад
и.. быстрёхонько назад.

Много муха та умеет,
но вернуться не посмеет:
помнить будет голый зад
и ударов камнепад.

Будет стыдно паразитке,
я же буду не в убытке –
завоюю прочный мир
и устрою славный пир.

Так мечтал я славно, мило,
но мечты мои разбило
что-то звонкое вдали –
черти муху принесли.

Я сказал совсем устало:
«Только вас мне не хватало!» -
и решил в один момент
провести эксперимент,

и на эту гадость муху
дело шить, пороть чернуху,
оправдания крушить,
всё дрянное ворошить.

Оказался я в экстазе,
муху вымыл в унитазе,
а потом опять туда
окунул и навсегда.

Муханько и тут не сдохла,
быстро выползла, обсохла
и, жужжалками звеня,
зарулила на меня.

Рассердилась муха, видно,
и нахраписто, бесстыдно
лезет прямо мне в лицо,
пожевать моё мясцо.

Ах ты, гадина, прохвостка,
у меня в руке двухвостка,
а в другую взял я цепь,
показать проклятой крепь.

Ишь, надумала зараза,
сатанинская проказа.
Я такое не спущу –
голой в Африку пущу!

И, пылая местью жёсткой,
ей то цепью, то двухвосткой
по загривку, по бокам,
по ногам и по рукам.

Я у этой самой стервы
проверял на прочность нервы,
бил её со всех сторон,
чтобы душу выбить вон.

Только всё напрасно было,
муха дело не забыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

засадила прямо в тело,
аж в глазах всё потемнело.
Ведь на этот, этот раз
села гадина под глаз!

Понял я мгновенно, сразу,
что не буду бить по глазу –
из-за эдакой заразы
вмиг останешься без глаза.

Это дело очень тонко,
рассмеялся я тут звонко
и не стал ломать дрова,
стал тотчас качать права.

Заюлила эта муха,
как зловредная старуха,
и юлила неспроста –
суть её совсем проста.

Мухе нужно плутование,
чтоб отвлечь моё внимание,
засадить свой хоботок
хоть секунд бы на пяток.

Только я не слабонервный,
А в порывах очень гневный
и на этот, этот раз
был точнёхонек на глаз

напрямую и без пряток
раз пяток или десяток
с силой злого мужика
задал мухе трепака.

Муху трахнул я бананом,
а потом ещё стаканом,
а потом и кирпичом,
ну а мухе нипочём.

Хоть бы хны крылатой мухе,
я от мухи уж не в духе,
и душа моя дрожит,
ну а муха всё жужжит

и над ухом бойко вьётся,
в руки просто не даётся.
Это бестия, она
лютой зависти полна.

Наконец, я пылесосом –
электрическим насосом –
засосал её в нутро!
И.. налил себе ситро.

Выпью стопку за победу
да куда-нибудь уеду,
одному хоть день побыть,
муху, гадину, забыть.

Долго я сражался с мухой,
этой гадиной и шлюхой,
наконец, подвёл черту.
Подношу ситро ко рту

и – глазам своим не верю –
проиграл опять я зверю.
До чего ж она хитра –
выползает из ситра!

Там, внутри, она не сдохла!
От ситра чуть-чуть обсохла
и, крылишками звеня,
полетела на меня.

Кура мокрая, нахалка,
мне убить тебя не жалко.
Жизнь мою ты не курочь –
улетай, злодейка, прочь.

Но отвергла бляха-муха,
как зловредная старуха,
предложение моё
и взялася за своё.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

засадила прямо в тело
залихватски и умело
и сосать быстрее кровь,
как невестушку свекровь.

Но и я уже учёный,
взял ремень в воде мочёный
и охаживать бока
с силой злого мужика.

Ей двухвосткой по мигалкам,
чтоб попалась в клювик галкам,
оказалась в темноте
и сгноилась в животе.

Но, естественно, плутовка
увернулась очень ловко
от разрозненных ремней,
стала только лишь чумней.

На меня, меня, поэта
тварь ничтожнейшая эта
налетела, как пират,
в дырку носа аккурат.

Стало щикотно и больно,
я совсем непроизвольно
резко голову загнул
и решительно чихнул.

Скрылась бешеная муха,
дьяволица, полетуха.
Наступила тишь да гладь,
прямо божья благодать.

Что за радость и приволье,
и особое раздолье
жить свободно, без войны
в мире милой тишины.

Но вернётся снова муха,
и начнётся заваруха,
как вести тогда войну
и убить её одну?

Ведь бывает так на свете –
утром рано на рассвете
запряжёмся как рысак
да и пашем натощак.

Не щадя ни сил, ни тело,
мы ишачим оголтело,
чтоб добыть себе жратву,
накормить свою братву.

Все работаем как надо
там, где надо и не надо,
и, невзгоды одолев,
мы красуемся как лев.

Мы тогда, как царь природы,
мы – особенной породы,
подавай нам пьедестал –
покорённым мир предстал!

Но иссякнет жаркий пламень,
да коса найдёт на камень,
и, руками разведя,
на попятную идя,

видим мы с тоской и горем,
что всего мы не поборем.
Мы – не тот уже рысак
и попали уж впросак.

Вот и я на мухе этой
кровожадине отпетой
вдруг споткнулся будто конь,
налетевший на огонь.

Хоть прибавлю даже газу,
всё равно я ту заразу
уничтожить не могу
даже через «не могу».

Заколдованная муха,
сатанинская резвуха,
побеждает каждый раз.
Это правда. Без прикрас.

Это та ещё фигура,
утончённая натура
и на многое годна,
и нахраписто блудна.

Почему же невезение,
как коварное явление,
всё преследует меня,
неудачами дразня?

Ведь встречаем мы проруху
даже просто на старуху,
видим, как на склоне лет
бьёт её кордебалет.

Почему ж на эту муху
не найду никак проруху?
Ах, найти бы поскорей
да подстроить пакость ей.

Хватит ей блудить довольно,
и задумался невольно.
Долго думу думал я,
чтоб взяла хоть раз моя.

И, кажись, уже придумал.
Вот что, братцы, я задумал:
завтра рано поутру
этой мухе нос утру!

Соберу я всех старушек,
оторву их от подушек
вместе с ними стариков
и детей озорников.

Эту армию большую
приведу я в город Шую,
там всех малость подучу,
драться с мухой научу,

преподам уроки битвы,
выдам лезвия и бритвы,
ворожбой вооружу,
сам чуть-чуть поворожу,

и пойдём войной на муху,
эту грозную резвуху,
устрашим её числом
и возьмём своим умом.

Вот завяжется потеха!
Будет мухе не до смеха.
Ей уж тут несдобровать,
перестанет воровать.

Пусть поймёт на век девица –
кровь людская – не водица.
Пусть уйдёт из наших мест!
Пусть другое что-то ест!

Ну а если муха эта
соберёт всех мух со света
и пойдёт на нас войной –
встанем мы тогда стеной

и пойдём на эту банду.
Я такую дам команду,
что мушиная орда
всё забудет навсегда.

Мы тогда уже по праву
подберём на мух управу
и из этих самых мух
выбьем вон мушиный дух.

Как навалимся все вместе,
да напомним им о мести,
смело, разом впрянем в бой
и начнётся мордобой.

Мушек мигом мы обреем
и развесим всех по реям,
чтоб болтались на ветру
и всю ночь, и по утру.

Но вернётся муха снова
и не скажет мне ни слова,
а засадит хоботок,
как отличнейший знаток.

Так зачем мне ждать возврата
и ужасного разврата?
Отыщу её, убью
иль до смерти изобью.

Чтоб не блондиться задаром,
не теряя время даром,
дело делать стал своё,
начал поиски её.

Знаю я её повадки,
все уловки, все нападки
и на нашем «авеню»
ей подстрою западню.

Вот вдали уже жужжанье.
Я пошёл на возмужаенье –
никуда я не иду,
Муханько на месте жду.

Вот злодейка подлетела,
оказалась возле тела.
Муханько себе верна,
только трепетна она –

не садится на макушку,
не садится на игрушку,
не садится никуда!
В этом вся моя беда!

Нынче, средь денёчка бела
муха, вроде, оробела
и кружится надо мной,
как над точной отправной.

Я, готовый лихо к бою,
стал за мухой головою
всё кружить, кружить, кружить,
чтоб её не упустить.

И от этой карусели
мои глазки окосели,
закружилась голова,
всё мне стало трын-трава.

Заманала эта муха!
На меня нашла проруха –
мухе яму я копал,
в эту яму сам попал.

Лучше жизнь была б другая.
Я устал, изнемогая,
повалился на кровать,
дислокацию сдавать

и сказал ей что-то хрипом.
Заскрипела диким скрипом
тут натружено кровать –
я концы стал отдавать.

Муха, вроде, улетела.
Как душа моя хотела
этой милой тишины,
чтоб смотреть спокойно сны!

Что за радость и приволье,
и особое раздолье
жить спокойно, без войны
в мире милой тишины.

Но вернулась вновь зараза,
эта старая проказа,
села быстренько под нос
и ползёт спокойно в нос!

Я, налив нахальством зенки,
этой мухе под коленки
с наслаждением посмотрел,
как коварнейший пострел!

У неё такие ножки!
Волосатые немножко!
Всё зовёт быстрей к себе,
к удивительной борьбе.

У неё такие ножки!
Стало щикотно немножко.
Тут я голову загнул
и решительно чихнул.

Очень кстати чих мой взялся –
я от мухи отвязался,
думал даже навсегда,
только с мухой той беда.

Вновь вернулась та зараза,
сатанинская проказа,
зажужжала у виска,
но, видать, кишка тонка,

развернулась, повернулась
и назад опять вернулась,
попугала мужика
и умчалась вон пока.

Но вернулась вдруг зараза,
эта старая проказа,
только начал я зевать,
обогрев свою кровать,

как у уха зажужжало
и жужжать всё продолжало.
Не успел закрыть я рот
и попался в оборот.

Получилось мне не в радость,
эту падаль, эту гадость
мимо рта не пронесло –
прямо в рот мне занесло.

Совершив два оборота,
Муханько уже с налёта
села вдруг на зуб. Я «ам»
и поймал плутовку там.

А во рут-то сыро, мокро,
быстро крылышки промокли,
и зараза эта, тать,
перестала там летать.

И затихла сразу муха,
только слышно было глухо,
как зараза эта, тварь,
на зубах скребла эмаль.

«Ах ты, старая зараза!» –
так сругнулся я два раза
и со всех мужицких сил
ей две ножки откусил.

И на мокренькой дорожке
потеряла муха ножки,
но она не из дурёх –
поползла на четырёх.

И довольно очень ловко
эта старая плутовка
поползла по языку,
ой, к другому мужику!

Это всё меня задело,
взялся быстро я за дело,
но не клеилось оно –
сердце зависти полно.

Почему ушла из дому?
Почему ушла к другому?
Что я хуже что ли всех?
Или взял на душу грех?

Всё прескверно и уныло,
ну а раньше с нею было
постоянно «джик» да «джик».
Может я и не мужик?

Стало мне совсем немило,
даже сердце защемило,
заболело у виска,
болью вылилась тоска.

То щемило грудь отчасти,
то рвало её на части,
то крутила круговерть,
то искало сердце смерть.

Побелел я, как береста,
и не мог найти тут места,
навалилася беда –
это ревность, господа.

Ревность, гадина такая, –
всё берёт, не потакая,
давит, рушит и крушит,
душу сильно ворошит.

Ревность очень больно ранит,
мысли бешенством дурманит.
У неё один приём –
всё внутри грызёт живьём!

Ревность всё перелопатит,
подозрением охватит,
вознесёт беду в зенит
и надежду усыпит.

Где вселится в душу ревность,
там погибнет сразу верность,
позастынет в жилах кровь,
закорючится любовь.

Ревность – просто пережиток
и несёт сплошной убыток.
Эта бестия души
даже хуже анаши.

Что скажу я о ревнивцах,
мирной жизни супротивцах?
Эта братия не та.
Не любовь, а маета

ожидает жён ревнивцев,
мирной жизни супротивцев,
у себя, в своём роду,
разжигающих вражду.

Кто ревнивец, кто сварливец
и никак уж не счастливец –
он агрессор, он тиран,
он виновник женских ран.

Кто ревнивец, тот не любит,
он никак не приголубит,
может только лишь избить
иль из ревности убить.

Кто ревнивец, тот паршивец,
кровопивец и строптивец –
настоящий супостат,
он диктует свой диктат.

Даже взглядика косого
на мужчинчика другого
не позволит никогда –
настоящая беда.

Он не знает вовсе мира
и любимого кумира:
иль невесту, иль жену
держит попросту в плену.

Он зациклился на мести,
объясни ему раз двести –
всё равно он не поймёт,
а своё всегда возьмёт!

«Я» всегда он ставит выше
и разумных слов не слышит.
Он не вверится уму
и придирчив ко всему.

Знает он одно лишь дело –
проследить всегда умело
каждый шаг и каждый вздох.
Он – из опытных пройдох.

Не упустит даже взгляда
приставалы-верхогляда,
всё мгновенно усечёт
и возьмёт он на учёт.

А потом жене, невесте
он припомнит сразу вместе
все случайные кивки
и мгновенно, напрямки

вроде как бы за измену
вдруг устроит даже сцену,
да такую, хоть давись
или в реченьке топись.

Я, пожалуй, не ревнивец,
не строптивец, не сварливец.
Слава Богу, я другой,
хоть немного и изгой.

Я не стал тут с мухой драться,
постарался разобраться
и как можно побыстрей,
что же было у нас с ней.

Очень долго с мухой бился.
Может я в неё влюбился?
Неужели это так?
Я ж на это не мастак.

Я желал ей лютой смерти,
чтоб её поймали черти,
и безмерно был бы рад,
если б муху взяли в ад.

Бился с мухой, защищался,
но никак не восхищался.
Перед нею я не млел,
лишь чуть-чуть её жалел.

Но, пожалуй, что-то было,
только было то уныло,
не сверкало чистотой,
не блистало красотой,

было даже без салюта
и без милого уюта,
в общем, всё не по-людски
с кучей дряни и тоски.

Но она, зараза эта,
видно, что-то от поэта
или даже атташе
сохранила на душе,

хоть меня затеребила,
но, возможно, и любила,
и проделки мухи той
объяснял я скукотой.

Я узрел в заразе этой,
будто в песне недопетой,
струн сердечных перезвон
и любви желанный звон.

Всё в душе заволновалось.
То, что мамой создавалось,
затуманилось дымком,
полетело кувырком,

а в груди восстала ярко,
как огни электросварки,
разжигающая кровь
всё палящая любовь!

Всё во мне заговорило,
закипело, заярило.
Я любовь в тот час познал
и немедленно узнал:

«Муха, муха-цокотуха,
позолоченное брюхо,
муха по полю пошла,
муха денюжку нашла».

Это ж муха-цокотуха,
позолоченное брюхо,
что в стихах воспел Корней!
Я тогда упал пред ней,

поклонился низко в ножки
и, всплакнув совсем немножко,
стал для мухи визави
и признался ей в любви:

«Муху, муха, стрекотуха,
по квартирам полетуха,
стремилёточка моя,
без ума сегодня я.

Может это и не умно,
но люблю тебя безумно
и готов отдать я кровь
за ответную любовь.

Ты милее всех и краше,
не упустим счастье наше,
нашу семью создадим,
деток малых породим.

Выходи же замуж муха,
драгоценная пеструха,
выходи же за меня,
станешь, муха, мне родня».

Ждал ответа с нетерпением
и своим стихотворением,
если скажет муха «да»
сразу ей прочту тогда:

«Что за прелесть эта муха,
ножек шесть, четыре уха,
двести восемьдесят глаз,
всё как будто напоказ,

всё увидит, всё услышит,
равномерно грудка дышит,
всё учует за версту,
всё подхватит на лету.

Есть и крылья как у птички,
и к тому ж несёт яички,
распрекрасна как цветок
и имеет хоботок.

Может ловко в битве биться.
Как в такую не влюбиться?
И влюбился сразу я.
Это правда! Без вранья!»

Молча выслушала муха,
стала будто бы цветуха –
за минуту расцвела
и согласие дала:

«Замуж выйти я согласна,
только пусть всё будет гласно!
Принимаю я любовь,
свадьбу пышную готовь!»

Где мне взять на свадьбу денег?
Я живу теперь без денег,
за работу платят шиш,
а на шиш не покутишь.

Я на этом грешном свете
каждый год всё на бюджете,
а в бюджете денег нет –
обеднел совсем бюджет.

Целый день я думу думал,
ничего-то не придумал.
Вот уж вечер на носу,
а в наличии ни су.

Время нынче, ух, лихое,
положение плохое,
надо мною много туч.
Вечер, вечер, ты могуч,

ну а утро мудренее,
утром будет всё яснее.
Я составлю утром план,
будет план тот, как генплан.

Жизнь богатых – наслаждение,
все живут на удивление,
всё имеют, всё берут
и летают все в Бейрут!

Им давай ещё Багамы,
нет проблем у них с деньгами,
денег – куры не клюют,
и у них везде уют.

Но совсем не то у бедных.
Нет фанфар своих победных,
нет литавров, нет земли –
всё у бедных увели.

Есть душевная отрава,
есть долги, детей орава,
головная в сердце боль
и жестокая юдоль.

Никакой нет перспективы –
кончились аккредитивы.
Им и жизнь нехороша –
за душою ни гроша.

Прочно знают все народы:
нет действительной свободы,
и зашорены в узде
люди бедные везде.

Вот и я такой же бедный,
пусть и добрый, и невредный,
но блуждающий в нужде,
в дьявольщине и беде.

Но надеюсь я на завтра
или даже послезавтра.
Деньги – это как навоз,
нынче нет, а завтра воз.

Попаду в АО такое
не простое – золотое,
не останусь я в долгах,
покупаюсь я в деньгах!

Расплачусь и выйду в люди.
Всё прекрасно в жизни будет.
Только свадьбу справить как?
Неужели натощак?

Вот природа ранним утром
заиграла перламутром,
подняла меня сестра,
стал планировать с утра.

Как решить свои проблемы?
Безусловно, знаем все мы –
голь на выдумки хитра,
как Кощеева сестра.

Вот и я уже задумал
и задумочку придумал:
экономией во всём
вклад свой маленький внесём

Я готовить свадьбу стану
строго, строго всё по плану,
отклонений никаких,
обойдусь совсем без них.

Подешевле где продукты,
соки, овощи и фрукты,
я узнаю у друзей
и как можно поскорей,

закуплю всё по наводке,
сэкономлю и на водке:
для себя сварю бурду,
а друзей своих орду

познакомлю с мухой позже
и цветочков всяких, роз же
вовсе просто не куплю,
будто я их не терплю.

Мол, страдаю аллергией,
ревматизмом, пневмонией,
и живые все цветы
вовсе даже непросты,

как понюхаешь немножко,
так быстрей, быстрей в окошко –
спазмы в горле и в груди,
хоть на улицу иди.

А одежду у соседа
я займу аж до обеда:
галстук, джемпер и костюм,
ну и денег на изюм,

угостить детей ретивых,
бесшабашных и строптивых,
что на свадьбу вдруг придут,
нас поздравят и уйдут.

Есть в чулане где-то свечка,
и займу я два колечка
на денёчек у друзей,
а потом как ротозей

позабуду на недельку
и верну через недельку,
а откроет кто-то рот –
дел – скажу – невпроворот.

Свадьба – это вам не шутка,
а великая раскрутка
и бывает в жизни раз,
убедит их пара фраз

Я займу деньжат у прачки
и куплю дрожжей пол-пачки
да пол-фунтика муки,
да две рыбинки трески.

Я куплю одну сосиску
и другое – всё по списку,
чтобы лишнего ни-ни,
свадьбу справлю без родни.

Папа, мама и сестрёнки,
дядя, тётя и братёнки,
да свидетели-друзья –
вот и свадьба вся моя.

Я куплю одну морковку,
как на ужин заготовку,
чтоб потом перекусить
у соседа не просить.

Я куплю одну конфетку,
постелю одну салфетку,
на салфетку самовар,
как бесценный мамин дар.

Сдам в ломбардик рукавицу,
и кишки да брюховицу
закуплю на бойне я –
будет всё ж не кутья.

Суп сварю из брюховицы
я с добавкой чечевицы,
а из купленных кишок
приготовлю артишок.

Обойдёмся мы без пива,
а на щи пойдёт крапива.
За забором иван-чай
он послужит нам как чай.

У соседки домоседки
попрошу себе объедки.
Всё равно их не едят –
ими кормят поросят.

Завтрак, также как и ужин
завтра будет нам не нужен.
И с обедом не беда –
в огороде лебеда.

Я куплю бутылку водки,
два леща и хвост селёдки,
хрена малый корешок –
как куснут, так хватит шок.

Как бы вроде сядут в лужу.
Душу вывернет наружу –
больше есть не захотят
ни цыплят и ни утят.

Будет сделана витрина:
два красивых мандарина,
апельсин и марципан..,
может даже и банан.

Пусть дивятся ими гости,
только радостью, без злости,
что, узрев у фруктов бок,
взять не смогут на зубок.

Эти миленькие вещи
не вредны и не зловещи,
просто будут под стеклом
украшать гулящий дом.

Все поймут, что тут смотрины,
и никто, никто с витрины
их, к великой стыдобе,
не посмеет взять себе.

Я стрельну не рынке спички,
их продам – куплю яички,
а, стрельнувши закурить,
стану де;ньгами сорить.

Как в кармане обнаружу,
так семишник брошу в лужу,
ну и нищему алтын,
остальное всё за тын,

пусть невеста подбирает
и в казну всё собирает,
мол, богатый очень я,
и богатая семья.

Глядь, потом разбогатею
и пойду я к богатею
равнодушный ко всему,
будто ровня я ему.

И начну сорить деньгами:
закажу билет в Багами,
или выпишу слона,
чтоб позарилась жена:

вот какой мужик огромный,
тихий, ласковый и скромный,
предостаточно он дюж,
и прекрасный просто муж.

Нет другой такой большухи,
даже хобот как у мухи,
ну и ног почти что шесть,
и ещё чего-то есть.

Это видел в зоопарке,
правда был тогда в запарке
и смотрел всё впопыхах –
это было всё на днях.

Между ног оно висело
и болталось то и дело.
Заходил я на погост,
там сказали: «Это хвост».

Жаль, что нет хвоста у мухи,
этой маленькой пеструхи,
вот бы парочка была:
он – велик, она – мала.

Но довольно о возможном,
не ахти каком и сложном,
но придуманном в мечте
по житейской простоте.

Ведь мечты всегда мечтами,
можно ими жить часами,
только дело на нуле,
сам же как на вертеле,

и, мечты отбросив разом,
лишь моргнув легонько глазом,
в план отчаянный, но свой
окунулся с головой.

Этот план удался очень,
я добавил даже сочень,
пару долек языка
и бутылку молока.

Оказались и остатки,
а остатки очень сладки,
все остатки для друзей,
я купил им крохалей,

две пол-кисти винограда,
фото града Петрограда,
фунт утиной колбасы,
кильки, тюльки и хамсы.

Я ходил по всем базарам,
забегаловкам и барам
и в предсвадебный аврал
всё по крошкам собирал.

Я прошёл четыре мили,
а меня не накормили,
даже крошечку и ту
не имел с утра во рту.

Говорят, что голод лечит,
а обжорство нас калечит,
намотал я то на ус
и не дую больше в ус.

Буду голодом лечиться,
так недолго научиться,
экономя на себе,
господином стать в судьбе.

Постарался я не даром,
всё купил почти что даром,
завершилось вояже,
к свадьбе я готов уже.

Вот и свадьба началась,
кто-то крикнул: «Вася! Вася!»,
кто-то хмыкнул: «Вась, а Вась!»,
мушка мне тут отдалась.

Я её, мою Богиню,
никогда уж не покину
и в руках своих ношу,
как наркотик анашу,

как цветок её лелею
и от мыслей страстно млею,
вижу я вокруг цветы,
в голове царят мечты:

«Спрячет нас внутри домино,
мы сольёмся воедино
и, сплетясь, как пара змей,
обойдёмся без людей.

Эта милая бабёнка
от меня родит ребёнка,
может сына, может дочь.
Я до девушек охоч.

Пусть подарит муха детку –
настоящую конфетку,
и гордится буду я –
это деточка моя!»

И мечты осуществляя,
по судьбе своей петляя,
обходя большой скандал,
сам себя я мухе сдал.

Лучше не было расклада –
только этого и надо
было мухе Муханько,
приняла меня легко.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

уж пустила сразу в дело,
дырку сделал умело
и.. сосать быстрее кровь,
как невестушку свекровь.

«Муха, муха, подожди-ка,
это ж просто очень дико
для святого божества,
не дождавшись торжества,

без друзей и спозаранку
сделать в теле мужа ранку
и сосать нахально кровь.
Это ж вовсе не любовь!

Так и быть, возьму уж бремя,
укажу тебе я время,
что как делать расскажу
и на деле покажу».

Подбоченясь очень мило,
что несчастье мне сулило,
в ностальгии ремесла
муха речь произнесла:

«Я себе возьму главенство!
Только жёны совершенство,
а мужья все – барахло,
время их уже ушло.

Раньше муж был господином,
царедворцем, Алладином,
повелителем, царём!
А теперь мы их берём

для себя лишь как подспорье!
Мы ведём ведь многоборье
В нашей жизненной борьбе,
чтоб добыть порой себе

удовольствий на минутку.
Остальное просто жутко
В жизни всех российских жён.
Быт их жалкий обнажён!

Встанешь чуть ли не в четыре,
вымой пол во всей квартире,
вытри пыль во всех местах,
позаботься о цветах,

разбуди всех по минуткам
и не просто – с прибауткой,
слов хороших не жалей,
чтобы было веселей.

И не надо уж зарядки,
только лишь блюди порядки,
докажи свою любовь,
завтрак свежий приготовь,

вымой после всех посуду,
уберись за всех повсюду
и, кружась как карусель,
заправляй за всех постель,

оправдай себя – надежду –
отыщи для всех одежду,
всех одень и всех обуй,
всё дословно растолкуй,

проявив свою заботу,
в садик, в школу, на работу
собери семейку всю
и скажи им всем: «Люблю!»

Как проводишь эту роту,
так быстрее на работу,
запыхавшись, побежишь,
к месту мигом прилетишь

и, готовая уж к бою,
окунёшься с головою
в неотложные дела,
будто там всегда была.

Тут появится начальник,
что давно не спит ночами
и начнётся круть да верть –
озорная круговерть.

Ты одержишь тут победу,
время сдвинется к обеду.
Глядь – и нет как будто бед –
на носу уже обед.

Не уйдёшь ещё с работы,
а опять уже заботы:
холодильник-то пустой!
Выход вроде бы простой –

подбегаешь к магазину,
в руки хвать быстрей корзину
и к прилавку напрямик,
чтоб никто там не возник.

Там решительно и смело
всё хватаешь то и дело
и к кассирше напрямик,
чтоб никто там не возник.

И спешишь быстрее к дому,
настоящему содому,
провернуть там сотню дел –
это женщин всех удел.

Накормив свою ораву,
ты возьмёшь себе по праву
от работы перерыв
и, глаза рукой прикрыв,

поклюёшь немного пищи
и летишь туда, где тише –
на работу отдохнуть,
хоть полчасика вздремнуть.

Но куда там! Все подружки
собирают чашки, кружки,
дремоте приходит «ёк»,
надо браться за чаёк.

И пойдут тут пересуды
о диванах, о посуде,
об одежде, о друзьях,
о невестах и зятьях,

где какая ждёт забота.
Глядь, и кончилась работа,
и, себе уже на страх,
всё закончишь второпях.

И опять по магазинам
с ненавистною корзиной
вновь спешишь и всё берёшь,
и домой быстрей несёшь.

Ну а дома неприятно,
дети шепчут все невнятно:
«Папа, папа не пришёл,
он пришёл и вновь ушёл».

Дети дома, нету мужа
а тебе готовить ужин
и на завтра всем обед.
В голове какой-то бред.

Дел ты сделала полтыщи,
а дела тебя всё ищут
и встают все чередой
иль грядущею бедой.

И за эти, эти сутки
нету просто ни минутки,
чтоб хоть часик отдохнуть,
жизнь на счастье повернуть.

Дел ещё ужасно много,
но гудят несносно ноги,
и такой всему итог –
ты валишься просто с ног.

И, задрав повыше ноги,
отдыхаешь уж в итоге,
смотришь телесериал,
только отдых этот мал.

С каждой новенькой минутой
время давит новой путой –
дел житейских громадьё
всё берёт, берёт своё.

И вечернею порою
все дела встают горою,
постоянно теребя,
миг и сядут на тебя.

Разбирай продуктов кисти,
мой полы, картошку чисти,
рис, пшено перебирай
и бельё ещё стирай.

А другое надо гладить,
с мужем-пьяницей поладить,
спать хотя бы уложить,
с ним придётся дальше жить.

И детишки, бесенята,
как игривые котята,
развлекаяся, в борьбе,
лезут на руки к тебе.

Воспитай детей и мужа,
а потом ещё к тому же
перевоспитай-ка вновь
папу, маму и свекровь,

и вперёд хотя б на сутки
всё спланируй до минутки,
ничего не упусти,
детям шалости прости.

Так и трудишься, как пчёлка,
как у ведьмы стала чёлка,
и облез весь макияж,
говоришь тихонько: «Я ж

собиралась на неделе,
бросив всё, на самом деле
к парикмахеру зайти,
там хоть душу отвести,

приглашала тётя Нюра,
но уж не до маникюра –
закружилась вся в делах,
дел навалом, просто страх».

Выходного ждёшь неделю,
а окажется на деле
выходной – не выходной,
а денёчек проходной:

собери детишек в школу,
подготовь отца к уколу,
маме баночки поставь
и свободу предоставь.

К предстоящему обеду
приготовь диету деду,
бабке шлёпанцы подай
и другим всё дай, да, дай.

Сбегай в ЖЭК узнать квартплату,
в ателье – купить там плату,
туфли срочно сдай в ремонт
и туда же старый зонт,

за лекарствами в аптеку,
а потом в библиотеку,
за бутылкой мужу в бар
и, конечно, на базар.

На минуточку к соседке,
знаменитейшей всеведке,
пять минут поговорить,
мужика заговорить.

А потом ещё к соседу
подоспеть как раз к обеду –
попросить прокладку в кран
и на крыс один капкан,

а ещё сходить на рынок,
пару стареньких ботинок
подыскать на огород,
так уж нам уж не до мод.

Муж, родители, детишки,
всевозможные делишки
с ранней зорьки допоздна
и на это всё одна!

Так все жёны неустанно,
напряжённо, непрестанно,
с неуёмною тоской
кордебачут день-деньской.

То стрелой, а то кругами
жёны мечутся с делами
от зари и до зари,
как шальные упыри.

Все должны на них молиться,
все должны им поклониться,
все должны возздать им честь –
женских дел не перечесть!

Перейду теперь к другому.
Что даёт семье и дому
одомашненный мужик?
Я скажу тут напрямик:

«Он у моря ждёт погоды.
Так проходят дни и годы.
Он ворон считает? Да!
Бьёт баклуши иногда.

Отдыхает на диване,
раз в неделю парит в бане
свой развившийся живот
и в бездействии живёт.

Он газетку почитает
да журнальчик полистает,
выпьет пива, сходит в бар
и заглянет в будуар,
перейдёт, возможно, грани
и часочек на диване
невзначай потом вздремнёт.
Так он время и убьёт.

Муж – он лютый враг семейный,
экспонат чужой, музейный
Мужики все – темнота,
с ними только маета:

ни белья себе погладить,
ни житьё своё наладить,
ни обуть своих детей,
ни понять интриг сетей.

Это ж просто задаваки,
беспардонные все враки –
врать учили их отцы,
в прошлом тоже подлецы.

Не дадут они блаженство,
им бы только многожёнство.
Мужики все – барахло,
время их уже ушло.

Мужики в делах едины –
не приложат зря ни дины,
долго ищут свой удел
и не знают прочих дел.

Только знают спозаранку
стакана обнять огранку
и гранёный хлобыстнуть,
а потом жене «загнуть»,

что, как деточка, он трезвый,
только стал совсем не резвый
и тихонько проскулит:
«Прихватил радикулит,

помоги же, дорогая,
угасаю, догорая».
Но меня не обмануть –
я всегда узнаю суть.

Так что, милый муженёчек,
нынче мой пришёл денёчек –
я тут буду голова,
дома нашего глава!»

Я согласен был на это,
сердце радостью согрето –
я теперь уж не один,
я – женатый господин!

Будет больше мне работы,
но зато долой заботы,
с ними справится должна
расторопная жена.

Я ж журнальчик полистаю,
я ж газетку почитаю,
на диване полежу,
губки милой оближу

и опять на боковую,
на постельку таковую.
Я – подальше от греха.
Жизнь не так уж и плоха.

Я налажу жизнь такую,
что не буду ни в какую
утруждать трудом хребёт,
пот меня не прошибёт.

Я сойду за господина,
будет мне не жизнь – малина,
ни забот и ни хлопот,
позабуду я про пот.

А дела уладит бойко
по своей уже раскройке
расторопная жена,
потрудившись допоздна.

Ах, опять я размечтался
и с мечтою не расстался.
Хватит, хватит жить в мечте,
удовольствия не те!

И пошёл напропалую
прямо к «горько» – поцелую
я с задором жениха
и с нахальством петуха.

Ну а свадьба уж в разгаре,
все давно в хмельном угаре,
разомлели мужики,
развязали языки

и горят одним желаньем –
насладиться тут гуляньем,
тело грузное поднять,
резвы ноженьки размять.

Пили, ели все в охотку,
промывали водкой глотку,
заморили червячка,
а потом на дурачка

всё поели, всё попили,
часть посуды перебили
и столы – ненужный хлам
растащили по углам,

а потом уже и стулья,
как сориночки из улья,
разнесли по сторонам,
дав простора больше нам.

Тут запели итальянки,
заиграли три тальянки,
и четыре мужика
заплясали гопака.

Балалайка зазвенела,
струны выпивших задела –
выходите на кадриль,
поднимая всюду пыль.

Слава, честь, хвала генплану!
Сделал строго всё по плану.
Закатил я пир горой,
свадьбу справил как герой.

На руках меня качали,
громко «горько» все кричали
и шутили, как друзья,
счастлив был безмерно я.

Все плясали до упаду,
а потом я, как в награду,
выпил рюмку, выпил две –
зашумело в голове.

Тут все гости разошлись,
им всем комнаты нашлись.
Я, зайдя в просторный зал,
мухе мысленно сказал:

«Появись, моя невеста,
из единого мы теста,
и отныне ты и я
уж единая семья.

Мы с тобой одно и то же,
скорчим ангельские рожи
и естественно вполне
отдадимся сатане.

Говорит сама природа –
наступило время года
для свершения любви.
Всё заложено в крови!

Пусть свободным станет чувство,
и познаем мы искусство
претворения любви.
Это всё ты улови

и явись богиней счастья
для любовного участия
в счастье созданной семьи.
Мы с тобой теперь свои!»

Всё случилось будто в сказке,
по моей уже подсказке
появилась Муханько
разодетая легко.

Поклонившись мухе низко,
я приблизился так близко,
что тотчас оторопел
и тихонько ей запел:

«Муха, муха, золотуха,
позолоченное брюхо,
полюбил тебя на век
несмышлёный человек.

По подсказке Бога Феба
и в любви, пришедшей с неба,
я вошёл в ажиотаж
и построил свой мираж.

Не суди же мужа строго
и, пожалуйста, в итоге
всё другое просто кинь,
но мираж не опрокинь!»

Улыбнулась муха мило
и меня ошеломила.
Я в любви идеалист,
а она – сексуалист!

Но вдвоём мы всё же пара
и любовного угара
с ней коснёмся, как и все,
в любодейственной красе.

В этот миг любви великой,
яркой, чистой, многоликой
я с невестой в тишине
был совсем наедине.

Для душевного разгона
выпил стопку самогона,
только лишь всего одну,
а потом ещё одну…

Что две стопки для мужчины?
Волноваться нет причины!
Выпил стопочку опять,
а потом ещё раз пять.

Став совсем уже, «под мухой»,
я тотчас предстал пред мухой
как желанный визави
и признался ей в любви.

Как таинственное знание
растревожило признание
эту муху Муханько,
согласилась та легко.

Дело сделано, как надо,
и невесте тут в награду,
нежно милую любя,
я решил отдать себя.

«Ах, невеста дорогая,
угасаю догорая,
ты стоишь меня маня,
так возьми ж себе меня!»

Подошёл я к ней вплотную,
обнял девочку блатную,
посмотрел в её глаза
и – забыл всё до аза.

Муха будто ангелочек!
Я тотчас без проволочек,
муху всё ещё любя,
сдал счастливице себя.

Я достался ей задаром.
Не теряя время даром,
эта муха Муханько
приготовилась легко.

Без воды она, без мыла
морду лапками умыла
и секунд через пяток
свой опасный хоботок

уж пустила сразу в дело,
дырку сделал умело
и… сосать быстрее кровь,
как невестушку свекровь.

Бесконечно муха рада.
Только этого и надо
было мухе Муханько.
Безнаказанно легко,

роль невесты выполняя,
свой животик наполняя
алой кровью мужика
веселилася пока.

Муханько теперь из тела
получала, что хотела,
и пила с восторгом кровь
за возникшую любовь.

С тела мужа каплю крови
всё сосала для любови
и являлась мухе новь –
сладострастная любовь.

Я согласен был на это,
пусть в ней больше будет света.
Алой кровью осветлю –
ведь я муху ту люблю.

Улыбнулась муха мило
и меня тут осенило:
что же сделал, бяка, я,
дуралей, баран, свинья.

Я ж, когда обнялся с мухой,
был совсем уже «под мухой»
и она, в меня вцепясь,
пьяной крови напилась!

Муха пьяная, больная,
и, того совсем не зная,
просто сядет в лужу вдруг,
иль её скосит недуг.

Что же будет с мухой этой,
кровью пьяного согретой?
Перейдёт к ней алкоголь,
и её замучит боль?

Руки-ноги заплетутся,
иль коленки подогнутся?
Закружится голова,
иль забудутся слова?

Или вдруг возьмёт одышка,
ведь она совсем малышка!
Или станет вдруг иной –
агрессивной и дурной.

Или гадиной отпетой?
Я не знал, не ведал это –
я же муху мало знал,
ведь она – оригинал.

Будет так или иначе,
иль совсем не так, тем паче
я настроился на всё
и в постель понёс её.

В руки взяв свою невесту,
я тотчас к святому месту,
припеваючи, пошёл –
счастье я своё нашёл.

Я спешил быстрее в спальню,
чтоб попасть в опочивальню
и случайно, как пострел,
между ног ей посмотрел.

Что за прелесть эти ножки!
Волосатые немножко,
и зовущая она,
чудодействия полна.

Так хотелось мне девицу
затащить быстрей в темницу,
сесть, где рядышком нога
и раздеться донага,

позабыть про все напасти,
окунуться в омут страсти,
приложить ко брови бровь
и познать её любовь.

И тотчас свою девицу
я понёс быстрей в светлицу.
Но доходчиво вполне
объяснила муха мне,

сделав только оборотик:
«Никаких, дружок, эротик!
Навяжи на кончик бинт –
наша свадьба – только финт!

Я теперь уж не девица,
я теперь – твоя царица.
Больше мне не протестуй
и любовь свою не суй.

Я тебя собой пленила,
честь свою не уронила,
выиграла я войну –
ты теперь в моём плену!

Свадьба наша ненадолго,
и любовь совсем не Волга,
а простой лишь ручеёк –
пять секунд, и он истёк.

Напилась твоей я крови
и конец пришёл любови.
У меня ж в моей крови
вовсе не было любви».

Так сказала муха гордо,
на разрыв решившись твёрдо,
и с налёту на окно,
так, что вздрогнуло оно.

Вот как жизнь сложна, сурова.
Эта муха, как корова,
развалившись на окне
вдруг приказывает мне:

«Будь послушным, мальчик-дядя,
чтоб всегда ты смог, не глядя,
тело мне своё отдать,
алой крови вдоволь дать.

Ты сейчас как бык здоровый,
будешь дойной мне коровой
и в дальнейшем вновь и вновь
будешь мне давать ты кровь».

Беспринципно и нахально
эта муха мне буквально
приказала не дышать
и ни в чём ей не мешать.

Я глава в семейных узах,
а она мне: «Ты обуза!»
Не вошёл ещё я в роль,
а она меня уж вдоль.

Захотел я разобраться,
а она со мною драться.
Только слово мухе рёк,
а она мне поперёк.

Муха нюни не пускала
и язык не распускала,
а, решившись на разрыв,
спинку крыльями прикрыв,

развернулась деловито
и сказала мне сердито,
морду корча и дразня:
«Не мужик ты, размазня!»

Я хотел с ней полюбовно,
а она, зараза, словно
настоящий лютый зверь,
указала мне на дверь.

И пенаты, и чертоги
оказались тут в итоге
у напарницы шальной,
до безумия больной.

«Ах, ты, гадина такая,
я не буду, потакая,
жить с тобой хоть даже час!
Пусть разводят нас сейчас!»

«Это что ещё за мода?
Никакого, брат, развода!
Буду пить твою я кровь
вновь и вновь, и вновь, и вновь!

Жизнь твоя всего полтина –
ты теперь моя скотина,
что хочу, то и творю,
хоть до смерти запорю.

Должен знать своё ты место,
для меня ты только тесто.
Я, как только захочу,
всё, что надо, получу,

а противиться ты будешь,
то родную мать забудешь –
диким зверем заурчу,
и, как надо, проучу!

Я тебя, босяк медвежий,
каждый день на завтрак свежим,
как огурчик, получу,
что хочу, то ворочу!»

Не стерпел такой измены,
этой резкой перемены
и разгневанной жене
я доходчиво вполне

указал тут на реальность,
но вскричала та: «Банальность!
Лучше нос в дела не суй,
беспринципный обалдуй!

Знаю я, что делать надо,
и таких найду хоть стадо,
а тебя сдам палачу –
что хочу, то ворочу!»

Так и дальше бормотала,
рассердилась, залетала
и, жужжалками звеня,
полетела на меня.

Муха просто опьянела
и безбожно сатанела –
водкой разум ослепя,
закричала мне, хрипя:

«Я нахрапистая муха,
в горле стало слишком сухо,
надо горло промочить,
муженёчка проучить.

Ты послужишь мне обедом!
Я поем, попью и следом
в развязавшейся борьбе
подчиню тебя себе!»

И стремилась потихоньку,
как за глупого Афоньку,
зацепиться втихаря,
превратиться в упыря

и сосать уж с наслажденьем
и великим вожделеньем,
упиваясь вновь и вновь,
молодого мужа кровь.

В голове всё завертелось,
мне жениться расхотелось,
сразу истину постиг
и подумал в этот миг:

«Значит я для этой мушки
что-то вроде бы кормушки?
Нет! Такому не бывать!
Буду с мухой воевать!

Муханько лютует снова.
Зверство – вот её основа.
Это изверг и вампир!
Как такую терпит мир?

Ну а в нашем околотке
только я один в пилотке,
я солдат и генерал
и согласен на аврал».

Я не долго собирался,
от войны не отпирался
и в военный час уже
оказался в блиндаже.

Взял я в руки мухобойку
и довольно очень бойко
невоспитанную ту
стукнул прямо на лету.

В животе-то перегрузки,
а ударил я по-русски,
и случился тут аврал –
я живот ей разорвал.

И лишилась муха духа,
и совсем уже не муха
на пол шмякнулась плашмя,
будто голову сломя.

И замолкли тут все звуки,
опустила муха руки,
повалилась на бочок,
прикусила язычок.

И лежит она, не дышит,
ручкой, ножкой не колышет.
Прибежал тут паучок,
быстро к мухе под бочок.

Ждал он муху спозаранку,
впрыснул яд мгновенно в ранку,
бросил пару липких пут,
выждал парочку минут,

и своею паутиной
длинной, длинной, передлинной
он опутал муху тут
в сорок восемь крепких пут.

А, закончив это дело,
он тотчас опять умело
тело мухи в уголок
побыстрее поволок.

Там орлом взлетел на муху
и, что было только духу,
поцелуй смертельный ей
прямо в грудь всадил злодей.

Пауки на мольбы глухи –
выел сердце он у мухи,
одолев мушиный стон,
остальное бросил вон.

И пошли по миру слухи:
сердца нет в груди у мухи,
есть одна лишь пустота,
да и та совсем не та.

Так откинула копыта,
только раз поев досыта,
молодуха Муханько.
Муха, муха, Муханько.

Утром веник в уголочке
ей поставил в жизни точку,
сделав маленький рывок,
вымел муху на совок.

А совок тот в руку взяли,
малость кверху приподняли,
и помойной ведро
муху приняло внутро.

Заработал тут конвейер –
мусор весь забрал контейнер,
а контейнер – грузовик
и отвёз всё напрямик

за леса, за горы, в дали.
Больше муху не видали –
свалка спрятала её,
как сокровище своё.

И на это мини-тело
налетели оголтело
сорок, сорок сороков
трупоедных червяков.

Так пропала та на свалке.
Нам её немножко жалко,
но посмотрим под углом –
ей досталось поделом.