2-я вавилонская центурия

Недолив пива хозяи;кои; пивнои; (либо отказ принимать зерно в качестве платы за пиво) карается смертнои; казнью через утопление.
                - из кодекса царя Хаммурапи

В столице понастроили пивнух
(божатся, — по приказу Хаммурапи).
Сбор честных, отсидевших, хамоватых
впервые узаконен в Вавилоне.
Сперва не просыхали, я припух.
Икая, отрывал свой ватный локоть
от липкого прилавка, мучась жаждой.
Последняя из дюжины рыбёх
со мною расточала моложавость.

Позднее прояснилось, что настой
и впрямь распространялся Хаммурапи.
Пивная в центре стала храмом рати,
оставшиеся — храмами рабочих. 
И с бабой за спиной, и холостой,
признали одновре;менно: рай божий!
Нередко утопали в нигилизме.   
Как ангелы без ласки "хоть — с людской!",
мы так же зачинали нефилимов.

Супруги завопили: "Как же так!?
И прежде никогда не жировали".
Рекламные дела, с нажимом армий, 
конечно, приводили нас за кружкой.
У входа кулинарил кашевар
(спасибо, обеспечивал закуской).
Год выдался на диво урожайный,
поэтому кутили. Кто желал,
того в хибаре рядом ублажали.

Спустя полгода каждый был обрит
(у вшей на визитёров были планы). 
Остатки отдавали бедолагам,
пасущимся, как овцы, у кружа;ла.
В пивных зарылось множество обид.
Зависимость пока не угрожала
и далее болеть за урожаи,
а каждый, кто выкрикивал "он пил!",
был хуже тех, кто брякал "умирает".   

Я, выжрав больше нормы, как радист,
давал сигналы бедствия хозяйке,
посредством ложки с мискою. "Хрен сядешь!" —
досадовали злые землекопы.
Не каждый в Вавилоне был речист, 
но мат бывал и трижды зарифмован.
Покуда, выпивая, челядь стыла,
наш царь, даю зарок, полдня др*чил
на мир и справедливость через силу. 

Хозяйку пивняка, где пропадал,
публично утопили в старой бочке.
Страдала недоливом: стала больше
(что, впрочем, отмечали все гуляки).
Запомнился торчащий полный зад.
Но сей эксперимент был сингулярный,
и больше никогда не повторялся.
На праздники кололи поросят,
носильщики таскали в подпол мясо.

Всю осень я барахтался в стогах:
и денег не скопил, и искололся.
Для варки пива воду из колодцев
не брали почему-то, привозилась. 
В те годы выше не было столпа,
чем столп из прелых бочек: три верзилы
таскали их за выгодную плату. 
Смурные передумали сдыхать,
весёлые под пивом стали плакать.

В пивные не пускали высших жриц,
но те тайком от власти угощались. 
С одной мы загоняли в угол счастья,
с другой критиковали Хаммурапи.
Пришёл с друзьями выпить, веселись:
засовывали бошки, хохмы ради,
в отверстия для лиц тантамарески;
дурашливые песни ввысь лили;сь;
лупили всем подряд в тамтам и рельсу.

В сортире прикрепили на ухналь
законы завсегдатаев кружа;ла:
- делиться с выпивохами (их жалко);
- не лапать ни владелицу, ни дочку;
- не бить другому в жбан из-за угла;
- откладывать кастеты и заточки;
- не трогать полоумных и статистов;
- никто не возбраняет загулять,
но после пятой порции — с**ть сидя.

Непьющие пыхтели под ярмом,
а я ходил косой и хромоватый.
На солнце проклинали Хаммурапи, 
вымаливали родину без пива.
Но сразу отступались: нет — дерьмо!
Косильщик всё поглядывал брезгливо:
"Нас вскорости обучат гордо дохнуть! -
сердился, и сворачивал домой —
Войну готовит, гад, иль голодовку!"

И, с*ка, напророчил: и война,
а с ней и голодовка, взяли гору.
Столицу превратили в затхлый город,
окраины наполнились зловоньем.
Пехота рассевала имена,
а царь лакал креплёное — за войны! —
то пялился, то жмурился довольно.
А тот, что всё предвидел, крикнул нам:
"Да бог с ней — с этой родиной, дай пойла".