Двадцать три

Мне двадцать три.
У жизни на пороге
я чувствую усталость от дороги
и боли крик в пылающей груди...

Как дальше жить?
Устал ведь не начавши
и губы поднеся к заветной чаше,
горя от жажды, не могу отпить.

Вдруг яд таится в сей проклятой чаше!
Скажите, братцы,  стоит ли испить?
Куда вас привели дороги ваши,
как взгляд горящий не успел остыть?

Идут года, десятки лет в раздумьях,
уж следующий к сей чаше подошел.
Один лишь я, измученный безумьем,
взгляд опустивши, тихо отошел.

И жизнь прожить я, так и не решившись,
остался там фигурою немой,
и всяк теперь, кто к чаше наклонится
мой горький взгляд увидит пред собой.

И может быть как я вдруг устрашится,
и дрогнет вдруг в сомнении рука.
И страх в душе решает поселится,
и нет решимости для первого глотка...

Вся жизнь как будто в предвкушеньи
чего-то светлого вдали,
и неосознанно, но верно
идее сей мы продались.

И если б Рая мы алкали
И града Божия себе,
но как себе мы нагло врали
желая Рая на земле.

Мы ждем, что вмиг все претворится,
вдруг счастьем жизнь нас одарит,
и в небо каждый будто птица
на крыльях чувства воспарит.

Что нас полюбят больше жизни,
а нам не стоит рисковать,
что в искаженной страхом линзе
мы правду сможем увидать,

что счастье - это только ловкость
ума без сердца, цепких рук,
но допустив сию оплошность
рискуем впасть в порочный круг

из лжи, обмана и тревоги
от недоверия себе.
Кто стал рабом дурной дороги,
навек тот стал врагом себе.

Покуда действия не будет,
и не рискнем любить и жить,
и ото сна нас не пробудит
любовь. И Ариадны нить

не выведет и не поможет.
У каждого есть только "я".
Не чтобы брать, а чтобы, веря,
в конце концов спасти себя.

И чаши больше не бояться,
чтоб жить, чтоб верить и любить,
и чтобы сердцем не остыть,
и с каждым днем преображаться.