Страсти по Анне Ахматовой... Вечер и Четки...

Вечер
Четки

Н.Гумилев свою литературно-критическую деятельность начал с рецензий в 1908 году на сборники, как уже признанных символистов(Брюсова, Сологуба, Бальмонта, Белого) так и начинающих поэтов. Основное внимание Гумилева-критика принадлежало поэзии: напряженно отыскивая свой    собственный путь в искусстве, он внимательно всматривался в лица своих поэтов-современников с одной стороны, отыскивая близкие себе черты, с другой выясняя для себя и строго оценивая и достоинства и недостатки их произведений.
Первым, кто оценил нового поэта, стал, по словам самой же Ахматовой, Николай Гумилев: «Ты поэт – надо делать книгу». Он мог быть пристрастным, говоря о стихах своего учителя Брюсова или ученика Сергея Городецкого, однако в оценке Ахматовой оказался весьма точен.

Гумилев отмечал в «Письмах о русской поэзии»:
«В ней обретает голос ряд немых до сих пор существований, – женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим, подлинным и в то же время художественно-убедительным языком. Та связь с миром, которая является уделом каждого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута, потому что она знает радость созерцания внешнего и умеет передавать нам эту радость».

А в рецензии на сборник «Арион», говоря о стихах мало кому известной Анны Регат, Гумилев заявил:
«Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество».

В отзыве на первую книгу Ахматовой «Вечер» Василий Гиппиус (1880-1942) — русский поэт и переводчик, литературовед, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Пермского университета,писал:
«Голос, запевший в стихах А. Ахматовой, выдает свою женскую душу. Здесь все женское: зоркость глаза, любовная память о милых вещах, грация – тонкая и чуть капризная. Эта грация, эта не столько манерность, сколько видимость манерности, кажется нужной, чтобы закрыть раны, потому что подлинный лирик всегда ранен, а А. Ахматова – подлинный лирик».

Обычно желчный Владислав Ходасевич писал о второй книге Ахматовой «Четки»:
«В стихах каждого подлинного поэта есть нечто ему одному присущее и собственное, неизъяснимое никакими словами о его поэзии. О стихах Анны Ахматовой говорить особенно трудно, и мы не боимся признаться в этом. Отметив их очаровательную интимность, их изысканную певучесть, хрупкую тонкость их как будто небрежной формы, мы все-таки ничего не скажем о том, что составляет их обаяние. Стихи Ахматовой очень просты, немногоречивы, в них поэтесса сознательно умалчивает о многом – и едва ли не это составляет их главную прелесть.

Н.Гумилев " Письма о русской поэзии"
Анна Ахматова. Четки. СПб., Изд. Гиперборей. 1914 г. Цена 1 р. 25 коп.

В Четках» Анны Ахматовой, наоборот, эйдолологиче­ская сторона продумана меньше всего. Поэтесса не «выдума­ла себя» не поставила, чтобы объединить свои переживания, в центре их какой-нибудь внешний факт, не обращается к чему-нибудь известному или понятному ей одной, и в этом ее отличие от символистов; но, с другой стороны, ее темы часто не исчерпываются пределами данного сти­хотворения, многое в них кажется необоснованным, пото­му что недосказано. Как у большинства молодых поэтов,
у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный
юношеский пессимизм до сих пор был достоянием «проб пера» и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил
свое место в поэзии. Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать. Законы
и предметы реального мира вдруг становятся на место преж­них, насквозь пронизанных мечтою, в исполнение которой верил: поэт не может не видеть, что они самодовлеюще прекрасны, и не умеет осмыслить себя среди них, согласовать ритм своего духа с их ритмом. Но сила жизни и любви в нем так сильна, что он начинает любить са­мое свое сиротство, постигает красоту боли и смерти. Позд­нее, когда его духу, усталому быть все в одном и том же положении, начнет являться «нечаянная радость», он по­чувствует, что человек может радостно воспринять все сто­роны мира, и из гадкого утенка, каким он был до сих пор в своих собственных глазах, он станет лебедем, как
в сказке Андерсена.
Людям, которым не суждено дойти до такого превра­щения, или людям, обладающим кошачьей памятью, привязывающейся ко всем пройденным этапам духа, книга Ахматовой покажется волнующей и дорогой. В ней обре­тает голос ряд немых до сих пор существований,—
женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторжен­ные говорят, наконец, своим подлинным и в то же время
художественно-убедительным языком. Та связь с миром, о которой я говорил выше и которая является уделом каж­дого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута, по­тому что она знает радость созерцания внешнего и умеет передавать нам эту радость.
"Плотно сомкнуты губы сухие,
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Так лежала княжна Евдокия
На сапфирной душистой парче.
И, согнувшись, бесслезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного рая,
К потемневшей ступеньке приник."
Тут я перехожу к самому значительному в поэзии Ахматовой, к ее стилистике: она почти никогда не объ­ясняет, она показывает. Достигается это и выбором обра­зов, очень продуманным и своеобразным, но главное — их подробной разработкой. Эпитеты, определяющие ценность предмета (как-то: красивый, безобразный, счастли­вый, несчастный и т. д.), встречаются редко. Эта ценность
внушается описанием образа и взаимоотношением образов.
У Ахматовой для этого много приемов. Укажу некоторые: сопоставление прилагательного, определяющего цвет, с при­ лагательным, определяющим форму:
..И густо плющ темно-зеленый
Завил высокое окно.
или:
...Там малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
повторение в двух соседних строках, удваивающее наше внимание к образу:
...Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты.
или:
...В снежных ветках черных галок,
Черных галок приюти.
претворение прилагательного в существительное:
...Оркестр веселое играет...
и т. д.
Цветовых определений очень много в стихах Ахмато­вой, и чаще всего для желтого и серого, до сих пор самых редких в поэзии. И, может быть, как подтверждение неслучайности этого ее вкуса, большинство эпитетов подчеркивает именно бедность и неяркость предмета:
«протертый коврик, стоптанные каблуки, выцветший флаг»
и т. д. Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым.
Ритмика Ахматовой служит могучим подспорьем ее сти­листике. Пэоны и паузы помогают ей выделять самые нужные слова в строке, и я не нашел во всей книге ни одного примера ударения, стоящего на неударяемом слове,
или, наоборот, слова, по смыслу ударного, без ударения.
Если кто-нибудь возьмет на себя труд с этой точки зре­ния просмотреть сборник любого современного поэта, то убедится, что обыкновенно дело обстоит иначе. Для рит­мики Ахматовой характерна слабость и прерывистость ды­хания. Четырехстрочная строфа, а ею написана почти вся книга, слишком длинна для нее. Ее периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже одной. Причинная связь, которою она старается заменить ритмическое единство строфы, по большей части не до­стигает своей цели. Поэтессе следует выработать строфу,
если она хочет овладеть композицией. Один непосредствен­ный порыв не может служить основанием композиции. Вот
почему Ахматова знает пока только последовательность логически развивающейся мысли или последовательность, в которой предметы попадают в круг зрения. Это не состав­ляет недостатка ее стихотворений, но это закрывает перед ней путь к достижению многих достоинств.
По сравнению с «Вечером», изданным два года тому назад, «Четки» представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки — плотнее, выбор слов — целомудренно скупым, и, что лучше всего, пропала разбросанность мысли, столь характерная для «Вечера» и
составляющая скорее психологический курьез, чем особен­ность поэзии.