Вишневый дворъ, 1 ноября 2024 г

Загнал в лузу от левого борта,
Загнался в комнату милиции,
Которая до сих пор называется детской,
Хотя из детского в ней только аборты
Недоразвитых мыслей из чрева черепа.
С фотографий на стенах лица,
Лица с узоров стенного дерева
Обещают не отрубиться,
Пока цветет последняя любовь,
Которая, конечно, Андреевна.

И я, петляя, подобно бильярдному шару,
Запущенному детской рукой в сторону шкафа;
Подобно распущенному шарфу,
С которым играет дворовая кошка,
Выхожу из подъезда — холодновато, —
Изорванная куртка защищает от холода.
Сминая шагами снег, сметая топотом город,
Перехожу на бег, я — рядом. Вот — он.

Стук в окно, в окне отражается белая улица.
Вся, вся белая! Собаки скулят — сводит лапы.
Но через окно, между синими курицами,
Различаю кроваво-красный, играющий в свете лампы,
Ароматно-шипящий, покалывающий нос,
Обволакивающий округлым вкусом,
Настоящий, в бутылке, «Вишневый дворъ». Пес,
Что скулил, замолчал на минуту.

Вот мы дома. Я, мой эликсир и стакан.
Мне чужда ностальгия, в кустах не гремит барабан,
Но гитарные струны натянуто рвутся от гая.
Натираю свой кий, мне не место в суде, отхлебну,
Наслаждаюсь последней минутой, вовлекся в игру,
Так и буду играть, умирая.

Раньше все было ясно: хозяева — здесь, слуги — тут;
Отчего же смешались сословия в этой бутылке?
Я и рад бы бросить, уехать учиться в Москву,
Но Пальяччи — я сам. Я — в Москве, от того и реву,
Что приносит бутылка убытки.

И я мог бы подняться из пепла, отмстить за отца,
Мог бы слушать избитую песню про женское имя из «Брата»,
Но пока не нашлось в Небесах ни гонца, ни гайца:
Нет вестей, нет стоп-крана, нет регулятора.

Режу в угол от правого борта,
Врезал третью полторашку.
Вырубает «Вишневый дворъ»-то.
Ничего… Посижу… Полежу…
Силушки-то не осталось…
На сушилке занавесом рубашка.