Я вспоминаю зал библиотечный...

***

Я вспоминаю зал библиотечный
и сотни глаз, глядящих на экран,
как я вела там разговор о вечном,
который жизнь мою тогда украл.

О, это были счастья институты!
И люди шли, переполняя зал,
переживать высокие минуты,
послушать то, что Бог им не сказал.

«Мы шли сюда, забыв про домочадцев,
вникая, как должно быть меж людьми.
Мы приходили Вами восхищаться
и силы брать для жизни и любви».

Так говорили мне или писали,
цветов охапки радостно неся,
и так меня любили в этом зале,
что было жить без этого нельзя.

О мир высоколобого познанья,
а что потом, а что со мной потом
случится, лишь одни воспоминанья,
стихи на этом свете и на том.

Я подсадила всех на ту отраву,
высокой ноты гибельную жесть.
Но жизнь нашла на всё это управу,
смешав с землёй романтику и честь.

И не унять сердечного осадка
от трёх десятков выброшенных лет.
Я всю себя скормила без остатка
тому, чего на свете больше нет.

***

На библиотечных вечерах
о поэтах сгинувших читала,
воскрешала позабытый прах,
бережно спускала с пьедестала.

Подносила души их к глазам,
чтобы рассмотреть могли поближе,
чтоб любой почувствовал их сам,
пока Лета языком не слижет.

Думала, ну кто, если не я,
оживит заброшенные строки.
Извлекала из небытия,
соскребая высохшие крохи.

Пушкин и Есенин подождут,
слава их и так необычайна,
защитит их вечности редут,
но меня притягивала тайна.

Имена, забытые толпой,
возвращались из кромешной дали...
Мне казалось, что над головой
тени благодарные витали.

***

Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
         (из последнего письма  Надежды Мандельштам мужу)

Какой театр показывает небо...
Но рядом нет уже твоих шагов.
Ты сам отныне невидаль и  небыль
и смотришь на меня из облаков.

Космическая алчная утроба,
как высока цена за твой погляд.
Под крышей неба как под крышкой гроба,
и каждый брошен, болен и заклят.

Ах, Надя, Надя, нет уже надежды,
не разглядеть любимого сквозь тьму,
не передать продукты и одежду,
теперь навеки холодно ему.

Когда читала эти её строки – 
то не могла рыдания сдержать.
И голос мой на лекции, уроке
вдруг начинал предательски дрожать.

Я помню, как запнулась ненароком,
и режиссёр проездом из Москвы
меня тогда отчитывала строго:
«Мы можем плакать, но нельзя, чтоб Вы!»

Ах, я не плачу, я давно не плачу,
ушёл в ту тучку мой бесслёзный плач,
и жизнь мою волочит словно клячу
безжалостный безоблачный палач.

Смотря на небо, повторяю: где ж ты,
и пишут звёзды милых имена...
Но снова вьёт гнездо в ветвях надежда
и прорастают смерти семена.

***

Жизнь безжизненною стала,               
словно свет её угас,
словно жить уже устала
без твоих любимых глаз.

Утро трезвое приходит,
освещает двор пустой.
Жизнь уходит, жизнь уходит,
я кричу вослед: постой!

Не бывает дам капризней,
но мне это по плечу:
за живое слово жизнью
я втридорога плачу.

***

Нету ни слёз и ни ран у строчки, –
это словно герань в горшочке.
Как худосочные бальзамины –
ненастоящее — мимо, мнимо.
Это гербарий, литература,
запись нотная, партитура,
незвучащее, неживое,
пусть весёлое, призовое,
но так вяло, так тухло, дохло,
всё зачахло давно, засохло...
И любимый ваш позитивчик
на навязший в зубах мотивчик,
строки, крытые лаком, глянцем,
со здоровым в лице румянцем –
это маска для маскарада,
отторгает таких Эрато.

Мрак Квадрата и крики Мунка,
боль за брата, живая мука,
взгляды в бездну, ходьба по краю
и тоска, что не умираю...
Да, невесело, страшно, стрёмно,
это то что во сне орём мы,
и от пепла того горенья
жизни скорчиваются шагренью.
Ветра колючего рваные ритмы,
словно касанье щеки небритой,
когда брезжится по былому,
словно режется по живому.
Вот тогда только это Слово,
что кленово и вечно ново,
когда корни, судьба, натура…
Остальное – литература.

***

«Вы до слёз доведёте любого.               
Нету слов... Да хранит Вас Господь!».
Прижимаю я к сердцу любовно
этих слов драгоценных щепоть.

Просто отклик чужой на стихире,
просто чей-то души резонанс.
А как будто прибавилось в мире
одиноких и любящих нас.

Я врывалась вам в души без спроса
и шаги мои были тихи...
Пусть бы эти священные слёзы
порождали бы только стихи.

***

Я черты случайные стираю,
доверяю жизнь свою словам.
Голову повыше задираю,
чтобы слёз не видно было вам.

Я в стихах такая же как в жизни,
ничего от мира не таю.
Всю себя на строчки растранжирю,
сердце по кусочку раздаю.

А цветы мои согнули стебли,
не живётся им в моём дому.
Еле видный огонёчек теплю,
может быть, не нужный никому.

От тоски и нежности сгорая,
претворяя в явь златые сны,
я стою и слёз не вытираю
посредине жизни и весны.

***

Жизнь моя, милуя и казня,               
отпусти к журавлю.
Бог – это все, кто любит меня,
все, кого я люблю.

Стихи же пишут сами себя,
я лишь руковожу.
Их в небесах читает Судья
прежде, чем напишу.

Для чего мне это дано
повелением муз,
заклинанье это одно:
«Крибли, крабле и бумс!»

Чтобы чудища укрощать
мановеньем руки,
чтобы в золото превращать
битые черепки.

Пусть никем здесь не прочтено
и живёт лишь в груди,
в небесах же всё зачтено,
всё ещё впереди.

***

Ловить на рифмы поплавок               
всё, что бы ты сказать мне мог,
что запеклось в души комок
до слёз из глаз,

и делать вид, что смерти нет,
что от неё пропал и след
и впереди так много лет
ещё у нас…

Я на балконе под листвой
высокий пестую настрой
и ощущаю мир как свой,
что сберегу.

Я затерялась меж людьми,
как много у меня любви,
а у кого-то нет – возьми
хотя б строку.

***

Вспоминаются как во сне
с местной шушерой поединки.
Ни одной статьи обо мне —
только пасквили, анонимки.

Пробивались те, кто ловки,
отщепенкам же нет доверья,
только козни, плевки, хлопки
перед носом закрытой дверью.

«Что, других у нас что ли нет?» —
в урну выбросив объявленье.
Чёрный список, волчий билет,
уготованное забвенье.

Но не стала я тратить слов
и рубить вам драконьи шеи.
Я взметнулась поверх голов, —
чернокнижница, ворожея.

Я смогла эту ноту взять,
разговаривать там с богами.
Вам оттуда меня не взять
и не вытоптать сапогами.

Что останется тут от вас?
Коллективные фотоснимки,
чуткий слух на команду фас
и трусливые анонимки.

Как тогда меня ни души —
не закрыть предо мной шлагбаум.
Не запачкать моей души
и фамилии Тетельбаум.

***

Метафорам дав отбой,
пишу рукой огрубелой.
Не буду раскрашивать боль,
пусть видится чёрно-белой.

Пусть строки, не завиты,
пленят прямотой глагола.
Всё, что рядится в цветы,
оставлю я правдой голой.

Прорвав паутину фраз,
сверкнёт из туманной дали
вся жизнь моя без прикрас,
любовь моя без вуали.

Быть может, неброский след
сильнее иных завзятых,
как фильмы старинных лет,
как снимки шестидесятых.

***

С поэзией как с любовью –               
она бросает, не ты.
Стихи отдираешь с кровью.
Но что взамен немоты?

Другой я судьбы не знаю.
Иду, как зовёт труба.
Поэзии крепостная,
прислужница и раба.

Но небо с ней – лучезарней…
И зверь бежит на ловца.
И нет меня благодарней
за щедрость её словца.

***

Бывает так: стихи иные               
читаешь в первый раз,
а в них все буквы как родные,
всё по сердцу, как раз.

Ты втайне чтил в себе поэта,
но этот — победил.
Ты сам хотел сказать всё это,
да он опередил.

Как будто не стихотворенье –
а в грудь твою пищаль...
И в ней восторг, благодаренье,
и ревность, и печаль.

Но как же так: к тебе вначале
та строчка шла сама,
и вдруг в последний миг отчалив
в чужие закрома...

Так будешь жить с собой в боренье
и челюсти сцепя,
как будто то стихотворенье
украли у тебя…

***

Понимать стихи не надобно,
они этого не ждут.
Они жгут как пламя адово,
ими дышат и живут.

Понимать стихи – такого я
не прошу и не молю.
Их как воду родниковую,
пьют, как курят кoнoплю.

Понимать стихи – не главное,
надо вчувствоваться в них,
в это плавное, неявное,
что мы знаем не из книг.

Не беда, коли не поняли,
если строки – за версту.
Главное, чтоб сердце подняли
на большую высоту.

То ли в бездну, то ли в высь ли мы –
в дрожь бросает – не уймёшь...
Что умом понять немыслимо –
то душою допоймёшь.

***

Когда, в какой же час и миг
цикада сделалась цикутой?
Когда слова, что не из книг,
велели: в нас себя закутай!

Когда отравленная кровь
не так по жилам побежала,
когда смертельная любовь
в меня своё вонзила жало...

Когда поэзия, слиясь,
становится второй натурой
и с неба плюхается в грязь,
связь оборвав с литературой,

когда цитата из цикад,
вдруг вырываясь из-под ката,
преображается в закат,
горя зловеще, языкато,

когда становишься слаба,
чтоб погасить её сполохи,
когда поэзия – судьба
и почва – с нею шутки плохи.

***

А у меня на первом месте слово,               
оно важнее всяких важных дел.
Оно – зерно, а прочее – полова,
оно – душа средь приземлённых тел.

Он гораздо большее, чем дело,
в нём всё слилось в единый миг крутой, –
чего хотела и куда летела,
над чем балдела как под наркотой.

Потехе час… хорошая потеха!
Далёкая от выточенных ляс.
Ей ночь, фонарь и кардиоаптека
скорее ближе, чем гармонь и пляс.

И я склоняюсь над строкою снова,
и вижу целый мир в её лице...
Мы знаем, что Вначале было слово.
Каким оно окажется в конце?