Bocпoмuнaнuя uз дeтcтвa

Меня могло бы и  не быть…

   Помню, как во сне,  было мне тогда лет 5-6, не более. Жили мы тогда в клиниках (в 3ей Сов. больнице). Детство своё  я сама там проводила, самостоятельно. Вся территория клиники – была мой двор. Мама на работе (в терапевтическом корпусе медсестрой она работала),  а я рядом во дворе сама по себе гуляю.
Девчонкой я была смазливой, белокурой, волосы вьющиеся, бант на макушке. Всегда платьица красивые, ладные. Мама сама всё шила мне, себе, да и людям… Подрабатывала. Вкус у неё отменный был.
Так вот, там я бродила, цветочки искала в траве аленькие, красные. Трава была по пояс. Деревья только ещё сажали по территории. Уже были построены 1ый, 2ой и 3ий больничные корпуса. А 4ый корпус был ещё недостроен – только фундамент и 1ый этаж. Долго так стоял этот недострой. У этого недостроя цветочки такие красненькие цвели.
       Помню, случай там со мной приключился нехороший. И если бы опять бы не случай, то неизвестно, что было бы со мной сейчас, и где бы я была – на этом свете или на том…? Помню дядьку в зелёной защитной форме с погонами, в сапогах и брюках галифе.  Он со мной заговорил и стал звать меня к этому 4му корпусу посмотреть что там. Помню, что я шла с ним и разговор его меня привлекал. И мы пришли к тем самым недостроенным стенам из красного кирпича, где было много ходов. Помню высокую траву и чёрную дверь, ведущую в темноту подвала. Я мала была, но до меня дошло, что дело моё плохо и каким-то чудесным образом я сообразила убежать от этого дядьки. Он меня даже пальцем не тронул, но я помню его красную противную морду. Такой неприятный осадок у меня остался на всю жизнь. Об этом случае я никому почему-то не рассказала.  Да меня особенно и не спрашивал никто про мои гуляния. Вот вспомнилось только недавно, это в мои-то преклонные года, а почему – не знаю. Наверное, о внуках волнуюсь – рассказать им надо. Да, неспроста ведь вспомнилось – обязательно рассказать надо! Много ведь плохих людей ходит. А в теперешнее время вообще никому доверять нельзя.



Моё детство в 3ей Советской.

Моё детство, отрочество и юность проходили  в 3ей Советской  больнице. Это была моя  родина,  моя вотчина, место для детских игр, гуляний, а позже – свиданий. Раньше, ведь, как было – жили мы в 1ом корпусе на 3 этаже, ключ под ковриком, и так было  у всех. Там была у нас отдельная комната в общем длинном коридоре, небольшая - 9-12 кв. м., узкая, длинная. В этой комнате у нас была и спальня, и кухня, и зал – всё вместе. Потолки в этой комнате были очень высокие, и  большое окно. У окна стоял стол, в углу – тумбочка с патефоном, рядом мамина швейная машинка. Она всегда шила у окна (ручная машинка «Госшвей»). Моя кровать стояла у окна, а мамина – у двери. В центре стоял стол обеденный, а в другом углу у двери – сундучок,  на нем спала моя  нянечка - бабушка Ивановна.    Я её помню – полная, в платочке, спокойная, ласковая и руки у неё такие были пухлые, мягкие. Бабушка Ивановна работала санитаркой в 3ей советской, ей совсем негде было жить, и мама взяла её к себе, чтобы она присматривала за мной. Когда я была ещё совсем маленькой,  бабушка Ивановна брала меня с собой в церковь. Я помню запах ладана,  много свечей, много людей, окружавших меня –  все молятся и крестятся. Помню купол церковный, внутри церкви, уходящий в высоту и церковное пение. Особенно запомнился вкус просвирок. Однажды бабушка Ивановна пришла со мной из церкви и сказала моей маме: «Я твою девку  окрестила». Таким образом,  я оказалась крещённой. Мама не возражала, но сама она никогда не была религиозной, так же, как и бабушка моя, Анна. Они верили в справедливость, высшие природные силы, а попам не доверяли. Бабушка Анна всегда говорила: «Бог – дух, Бог – свет!».
    Жаркими летними ночами, когда было нестерпимо душно в комнате, мы спали на улице у 1го корпуса - на траве стелили одеяла, выносили подушки и спали на свежем воздухе, ничего не боялись. Потом кто-то камнем в нас однажды бросил, и мы перестали на улице спать. А бельё на верёвках на улице  вешали и на ночь оставляли, если не высохнет. Между деревьями верёвку натягивали и развешивали бельё. У нас в клинике даже был свой огород – картошку сажали, помидору, лук, зелень. Время такое было, что с едой не очень хорошо было, но мы никогда не голодали. Отец – отчим Борис  Алексеевич кормил нас хорошо, старался. Он работал личным шофёром у профессора Захарова Николая Васильевича – детского хирурга, на красивой машине светлого кофейного цвета. Машина называлась «Победа». Я помню эту красивую машину всегда чисто вымытую, с блестящими фарами. Мне она казалась такой огромной.  Борис Алексеевич не разрешал даже прикасаться к ней. До такой степени он любил чистоту и порядок. Николай Васильевич разрешал ему иногда калымить на этой машине. Поэтому у нас дома всегда была хорошая еда: мясо, рыба, консервы - шпроты, корюшка. Особенно мне нравились бычки в томате и  колбаса,  она была тогда очень вкусной, настоящей. К осени, когда поспевали арбузы, отец привозил их очень много – ездил под Ровное  и привозил. Арбузы были такие сладкие, такие сочные и такие огромные, что едва закатывались под койку. Там они и лежали, чуть ли не до нового года. Там же под койкой у нас хранились и яблоки, привезённые из деревни, из бабушкиного сада -ароматные – антоновка. Запах был очень приятный от этих яблок. Яйца из деревни возили вёдрами и масло топлёное. Каждое яичко было закручено в газетку, чтобы не разбилось. Борис Алексеевич иногда брал меня с собой ездить  на машине. Мне очень нравилось ездить с ним, а иногда он брал меня с собой к профессору Захарову. Их особняк стоял на улице Советской напротив института механизации сельского хозяйства. Рядом с Мирным переулком,  в самом центре. Он и теперь там стоит, только почти совсем уж развалился. Жалко.
Так вот, а тогда это был добротный, красивый дом в 2 этажа с внутренним двориком и подъездом. Я хорошо помню этот дом изнутри, так как ребёнком я часто там бывала. У Николая Васильевича были уже внуки. В этом доме жил Николай Васильевич с его женой Евгенией Ивановной и детьми – Галиной и Борисом и  внуками – Наташей, Николаем.  Они были немного младше меня, и мы играли вместе. В этом доме на 2ом этаже жили ещё какие-то родственницы Николая Васильевича – престарелые тётушки. Большая была семья. Иногда меня приглашали на ёлку в этот дом и сохранились  фото.  Я стою в костюме снежинки и в кокошнике возле ёлки в компании профессорских внуков.
Каждый из трёх корпусов был по особенному красив. Все они были спроектированы знаменитым архитектором Мюфке. Особенно хорош  был 3ий корпус. Над входом с торца под козырьком крыши была скульптура девушки с крыльями ангела, а в руке у неё был венок. Она держала его в руке, и мне казалось, что она хотела сбросить его на голову входящим. Кроме шуток, было очень красиво. Помню, что рядом с девушкой была сова и ещё какие-то атрибуты медицины.
У входа на территорию располагался большой фонтан. В центре фонтана стояла скульптурная группа. Уже на моей памяти она была немного повреждена, но я припоминаю, что там была скульптура женщины, поливающей из кувшина маленького ребёнка. Фонтан был окружен со всех сторон цветами. Ближе к фонтану обычно сажали каллы – большие, высокие цветы, а дальше по кругу шли табачки, благоухающие прекрасным терпким ароматом, особенно по вечерам. Потом шли разноцветные георгины и львиный зев, петуньи. Окаймляли цветник крошечные цветки - медуницы. В 3ей Советской был замечательный садовник.

На территории двора, в центре  возвышался памятник Владимиру Ильичу Ленину, а возле него были  ступенечки. Можно было по ним подняться и спуститься, прокатившись, как с горки. Можно было вокруг памятника полазить и посидеть на нём. Нам, детям, очень нравилось бегать вокруг памятника и играть на  ступенечках.
Между памятником Ленину и фонтаном располагалась прогулочная аллея. Она была засыпана какими-то маленькими кирпичного цвета  камешками. Вдоль аллеи с обеих сторон симметрично были посажены кустарники и деревья. Сначала шли невысокие кусты, и они самыми первыми цвели какими-то беленькими цветочками, а за ними шли кусты повыше из мичуринской смородины. Когда они цвели, мы срывали жёлтые соцветия, откусывали и высасывали  сладкий сок.  Всё цвело по очереди. За  смородиной  были посажены кусты сирени, и они зацветали после смородины.  Когда сирень зацветала, то, конечно, возникало страстное желание её сорвать. Сирень была ярко-розовая, душистая, кустов было много. В некоторых местах росла белая сирень, эти кусты были повыше, и до них трудно было дотянуться. Окаймляли аллею со всех сторон деревья белой акации. Она зацветала позже всех, цвела обильно. Запах цветущей акации дурманом разносился по всей 3ей Советской. Грозди акаций были нашим любимым лакомством. Мы обрывали цветы вместе с бутончиками и съедали их. Возле цветущих кустов носились пчёлы, стрекозы, бабочки. Эта аллея была любимым местом для наших игр. А вот за памятником Ленина, были посажены какие-то экзотические ёлочки. Мы их так называли – ёлочки. Это были кусты, которые цвели огромным сиреневым пушистым конусом и  они  расцветали в последнюю очередь.
    Аллея эта  до сих пор сохранилась, но сейчас заасфальтирована. Остались из прошлого только кусты сирени и акаций. Цветник вокруг фонтана уже не сажают – просто травка. 


Рассказы моего отчима - Бориса Алексеевича.

Б.А. Пономорёв был моим отчимом лет с 4-5 и ко мне он относился, как к родной дочери: кормил, поил хорошо, одевал, обувал и в жизни устроиться помог, и в мед. институт и с работой. Он был человеком очень разносторонним, очень общительным. Много знал, умел заводить полезные знакомства. Хоть он был и малограмотным и едва умел писать, но умом природным он был награждён с избытком. И рассказчиком он был, как и моя мама, необыкновенно талантливым. Он помнил множество интересных историй, мастерски рассказывал анекдоты.
   Были у него  свои мужские увлечения. Основное его увлечение – это охота. Охотником он был  заядлым. Я помню, когда мы ездили к бабушке в деревню – он всегда брал с собой ружьё и ходил на охоту. У него было охотничье ружьё – двустволка, ящик с патронами и мешочки с дробью. Я помню, как он набивал патроны дробью, закладывал туда пыжи, а я наблюдала за ним, как он это делал. У него был длинный шомпол для очистки стволов у ружья. Он очень следил за своим ружьём – оно висело у нас на стене.  Нередко он принимал участие в коллективной охоте. Несколько человек, а в основном это были профессора из 3ей советской больницы, врачи, брали лицензию за отстрел лосей в Саратовской области. Они вместе охотились. Один раз он убил двух рыжих лисиц. Однажды была такая удачная охота, когда именно он – Борис Алексеевич, убил сразу двух лосей. Мясо поделили на всех участников охоты. Мяса было так много, что я помню как мама его солила в большом бочке, чтобы не пропало. Мы его ели чуть ли не целую зиму. Очень вкусно было. Лосятина похожа на говядину.
   Вторым его увлечением был ипподром. Он делал ставки на лошадей на бегах, следил за ставками на ипподроме. Там у него был свой интерес, свой азарт. Мне припоминается, что я тоже когда-то была на ипподроме, но точно не помню.
Третье его увлечение – это конечно была машина. Сначала он работал у профессора Захарова на его «Победе». Это была красивая машина светло-кофейного цвета. В то время это была самая престижная машина. Мне он не разрешал даже близко к ней подходить, чтобы я её даже не поцарапала. Машина всегда находилась у него в идеальном порядке. Потом он работал в поликлинике на Вокзальной. Эта поликлиника когда-то была церковью, а сейчас там опять сделали Храм. Раньше  там было много кабинетов, в которых принимали больных. Я помню, как я там лечила зубы. Там был и окулист, да много разных врачей. Я помню, в этой поликлинике однажды давал концерт Лев Гарелик. Отец был знаком и с ним, и с Горчаковым Львом Григорьевичем. Отец там работал на передвижке. Это была передвижная рентгеновская установка, оборудованная в машине. Он ездил с рентген-техником и врачом по районам области с целью диагностики больных. Тогда ведь правительство заботилось о населении и тогда и диагностика и лечение были бесплатными, не то, что теперь. Позже он работал на машине в 3ей Сов. Больнице. Он работал на уазике. На нём он собирал по городу с утра профессоров и  администрацию главного врача и заместителей, и привозил на работу. Машина у него всегда была в идеальном порядке. Сам он был пунктуальным, общительным, приятным собеседником и завоевал доверие главного врача. Тогда был главным врачом Л.Г. Горчаков. Он привозил на работу кроме Льва Григорьевича ещё зам. Главного врача Бориса Леонтьевича, Галину Николаевну – зам. по детству, главного бухгалтера, а также профессоров: Ардоматского, Вольфковича, Круглого Моисея Марковича, врачей Каца, Кона и других.
У него был установлен такой порядок – каждый год он возил нас с мамой смотреть ледоход на Волге. Очень часто это было в конце Марта, почти на мой День рождения. Он привозил нас на набережную, ставил машину, мы выходили и спускались к Волге и смотрели, как плывут льдины по реке большие и маленькие с остатками рыхлого снега, почерневшие, серые и белые, разные. А они плыли, плыли…
Я помню однажды, я была совсем маленькой, он повёз нас с мамой в село Пристанное - на свою родину.  Мы ехали где-то час или больше и приехали на высокий волжский берег. Крутой обрыв был впереди и сбоку тоже был крутой овраг. Стояла осенняя пора. Под ногами шуршала опавшая листва. Среди листвы было очень много сверчков – целое нашествие. Отец нашёл то место где стоял раньше их дом. Помню добротный каменный фундамент. Отец стоял и смотрел на него. Видимо, вспоминалось ему многое. Впереди был остров, поросший деревьями. Довольно большой и близко. За ним ещё виднелись острова. Осенняя листва горела на солнце ярко.
Не смотря на то, что они жили на берегу Волги, отец не умел плавать совсем. Он говорил, что родители не разрешали им, детям, на Волгу ходить – боялись, что утонут. Дом их стоял на хуторе, отдельно от села и жили они зажиточно. Отец рассказывал, что матушка его (он так её и называл - матушка) Евдокия Порфирьевна, была женщиной крутой, сильной, решительной и я бы даже сказала отчаянной. У них было большое хозяйство, своя лошадь, телега. Она гнала самогон и возила его продавать в город Саратов. Однажды она везла самогон на повозке, запряжённой лошадьми, а за ней погнались разбойники. У ней всегда с собой был пистолет, когда она ездила в город и ей пришлось отстреливаться от них. А однажды был такой случай: это было уже после революции, и за ней гналась, видимо, милиция. А она, заехав в лес, быстро перекидывала фляги  с самогоном в кручу и выкрутилась, как ни в чём ни бывало.
Борис Алексеевич обожал технику и сразу же выучился на шофёра, когда подрос. Он был старшим братом в семье. Младший брат его был Николай и сестра Антонина. И брат, и сестра, когда выросли, тоже стали работать на машинах. Сестра Антонина долгое время работала шофёром на молочном комбинате в Саратове. Возила молочную продукцию. Какие же хорошие сливки она привозила нам и творог.
Брат его Николай был на фронте, воевал и имел награды. Долго не женился, а потом выбрал себе жену – Зою. Позже у них родилась дочка Лена. Она была очень похожа на отца – на Николая. Сколько я её помню в детстве и сейчас – она очень стройного телосложения. Её красивые, пышные, светлые волосы, серые глаза и сама она такая же сильная, строгая и независимая, как её родители. У тёти Зои причёска была кокошником. Косы были уложены на затылке. Волосы тонкие, кудрявые. Вид у неё всегда был гордый, независимый, полный собственного достоинства вид.  А голос у неё был щебечущий. Так мне запомнилось. Когда они собирались все вместе к нам на застолье, то они пели громко и такими тонкими голосами, особенно тётя Тося, разные старинные песни: «Скакал казак через долину», «Хаз-булат молодой», «Войду я к милой в терем», «Была бы только ночка», «Эта тёмно вишнёвая шаль», «И с тех пор в хуторке уж никто не живёт. Лишь один соловей громко песни поёт»… и др.   Тётя Зоя работала сестрой-хозяйкой в 1ой советской больнице. Вот уж точно ей эта работа подходила, так как вид у неё всегда был хозяйский, горделивый и властный. Тётя Зоя была небольшого роста, строгое, красивое лицо, тонкий, правильный нос, серые глаза, маленький рот бантиком. Всегда собранная, хорошо одетая, важная. А тётя Тося всегда была отчаянной, резкой, в мать, работала шофёром, замуж вышла поздно, развелась, родила дочь Галину. Полненькая была эта Галинка. Кормила её тётя Тося на убой, почти насильно. Заставляла её есть сливки, творог, всё такое вкусненькое. Питались они очень хорошо, знали толк в еде. Что теперь с нею не знаю. Как-то мы не очень роднимся. Ни тогда, ни теперь. Вот Лена – молодец, не забывает про родню. Вкалывает сейчас в первой советской врачом в приёмном покое. Зарабатывает себе в золотой парашют пенсионный. Пенсия-то грошовая.
Борис Алексеевич с детства обожал технику – просто трясся над ней. Учился он плоховато, а вот технику любил и как подрос, выучился - стал работать шофёром. К работе он всегда относился ответственно, по натуре был человеком принципиальным, неробким. Позже, помню, один из профессоров говорил про него: «Борис-то, он колючий…». Вот такая была у него характеристика по жизни. Однажды, работая шофёром в Пристанном, он не взял на машину какого-то начальника, чтобы не было перегруза. И тот ему отомстил – написал на него донос, воспользовавшись тем, что он не доглядел и однажды зажевал шину на колесе машины своей. И за это по доносу в 37 году был осуждён, как вредитель по 58 статье на 5 лет. Возможно, и то сыграло роль, что из зажиточных был их род.


«Побег».

Борис Алексеевич был осуждён в 1937г. по доносу одного подлеца-начальника по статье, как враг народа, якобы за участье в тротцкистском заговоре, о котором он и понятия-то не имел. Отправлен был в Сибирь на Колыму в лагерь, осуждён был на 5 лет. Часто вспоминая о тех годах, он говорил: «Какие люди там сидели – учёные, политические, знающие, умные, но и уголовники были тоже, конечно. Певица Лидия Русланова тоже там была из Саратова».
Так вот о побеге. Это было летом. Они работали в тайге, и он убежал. Долго он шёл по тайге, питался ягодами и чем придётся. Он шёл на юг. Просто случай такой вышел и он побежал. Его жгло чувство несправедливости, горечь и обида и желание освободиться от непривычной обстановки и тяжёлого общения с уголовниками. Осуждён-то он практически был ни за что. Шёл по тайге несколько дней, ночевал в лесу. Он рассказывал, как однажды он малину ел с медведем с одного куста: «Собираю, ем малину в овражке и слышу – кто-то рядом чавкает за кустами. Остерёгся, замер, присмотрелся, а там – медведь. Встретились мы с ним взглядами и кинулись в рассыпную кто куда».
А ещё был такой случай - один раз рассказывал он: «Шёл я по мостику навесному над речкой. Висящий такой мостик, качающийся, а навстречу мне местный какой-то человек шёл. Когда повстречались на середине мостка, была у меня мысль скинуть его в воду, чтобы не донёс, но пожалел, не скинул». Так этот человек донёс на него, а потом ему же похвалился: «Ты меня, паря, не взял, а я тебя взял». Его потом поймали, вернули в лагерь и осудили за побег ещё на 2 года. Отбыл он в этом лагере 7 лет. Как он там только не настрадался и чего он только там не видел.
Но вот, не было бы счастья, да несчастье помогло. В это время война случилась, а он это время в лагере отсидел. А так может и погиб бы на фронте. Многие ведь погибли, кто сражался на войне.  Из лагеря он освободился уже больным человеком. Там он заболел цингой и бронхиальной астмой, которая сильно его мучила. Я помню его частые приступы бронхиальной астмы, с которыми он боролся сигаретами «астматол». Сначала он начинал подкашливать, а потом сильно кашлял и задыхался. Курение «астматола» постепенно снимало приступ.

«Пожар в тайге».

Борис Алексеевич рассказывал, что однажды летом на вырубке леса их застиг пожар в тайге. Пламя летело по верху и сосны вспыхивали одна за другой. Сильный ветер был, раздувал огонь.  Из глубины леса доносились страшный гул и треск. На то, чтобы спастись было мало надежды, но каждый спасался, как мог. Он побежал в сторону от пожара. Многие бежали вместе с ним, не разбирая дорогу в ту сторону, где лес был уже вырублен. Страшное зарево стояло над лесом. Тайга полыхала не один день. Когда пожар закончился, то стали собирать погибших на пожаре. Двоих нашли, которые залезли под большой железный чан, чтобы скрыться. Они заживо там и сварились.


«Уголовники»

     Не смотря на то, что Борис Алексеевич сидел в тюрьме, он был необыкновенно  светлым, добрым, отзывчивым человеком, но длительное нахождение в лагере среди людей разного сорта наложило свой отпечаток на его образ мыслей и поведение. Он всегда по жизни был готов к обороне. Он  постоянно был начеку. В доме у нас у Бориса Алексеевича было заряженное ружьё и ящик с патронами. В машине у него всегда под рукой была спрятана заточка. Мало ли какие пассажиры подсядут.  В маленьком ящичке у входа в дом у нас всё время лежало шило. Он всегда носил с собой охотничий нож.  Привычка носить перочинный нож перешла и ко мне. Я долгое время носила его в дамской сумочке вместе с коробком спичек.
Борис Алексеевич был хорошим рассказчиком. У него была интересная манера при рассказе - держать на пальце нож. Острие ножа лежало на столе, а рукоятка на указательном пальце. Большим пальцем он периодически нажимал на рукоятку, и остриё подпрыгивало над столом, издавая дребезжащий звук. Наверно эта привычка сохранилась с лагеря.
  Об этом случае Борис Алексеевич рассказал мне почти перед самой смертью. Ему исполнилось 60, он вышел на пенсию. В это время здоровье его было уже сильно подорвано. Если остальные рассказы я слышала не  раз о его пребывании в заключении, то об этом случае он никогда ранее не рассказывал. Об этом случае он не говорил подробно. Я не знаю точно причины, как же это случилось. Двое уголовников напали на него, когда он рыл яму и ему пришлось отбиваться от них лопатой. Он был молодой и в то время сильный. Их было двое, но он был сильней. Он мне сказал: «Я их убил обоих лопатой и в этой же яме зарыл». Перед своей смертью, видимо Борису Алексеевичу нужно было рассказать об этом. Он рассказал об этом мне. Может быть, это была его тайна и он доверил эту тайну мне.

«Зимой в метель».

Поскольку в лагере он был не первый год и зарекомендовал себя с положительной стороны, то ему доверено было водить машину и работать на ней. Однажды они ехали с напарником, и во время рейса их застала сильная пурга. Какое-то время они ехали в снежной кутерьме и машина встала. Может быть, мотор не выдержал сильных морозов, или была ещё какая-то причина. Только они поняли, что дело их плохо. Какое-то время они пытались разобраться с причиной остановки и исправить поломку. Для обогрева машины они использовали паяльную лампу, но и это не спасло.  Забравшись в кабину, они решились ждать. Им ничего не оставалось, кроме как забраться в кабину и, укутавшись ждать попутки или встречки. Время шло, мороз пробирал до костей, надежды на избавление таяли и когда они совсем замёрзли и еле шевелили руками, то они увидели встречный вездеход. Это их и спасло. Машину притащили на буксире и сами остались живы, слава Богу. 

«Реабилитация»

Борис Алексеевич встретил мою маму в 3 ей советской больнице, когда он лежал там в терапевтическом отделении, где она работала мед. сестрой. Это было вскоре после войны. Как раз освободился в то время и устроился работать на машине личным шофёром у профессора Захарова. После войны мужчин осталось мало, а он был женихом завидным. За ним ухаживала не одна мед. сестра в этой больнице, но он выбрал маму, или она его. Он стал жить с нами в нашей маленькой комнатке в 3 ей советской. Я помню, как мама его уговаривала написать своей малограмотной рукой письмо в серый дом и объяснить причины ареста, объяснить, что он ни в чём не виноват. Он отказывался и стеснялся своей малограмотности. Он не верил, что получится. Она его убеждала и просто заставила написать письмо с просьбой о реабилитации. Я помню, она ему говорила: «Пиши так, как всё было. Пиши так, как умеешь своим подчерком и не стесняйся». Я даже помню это письмо – такие малограмотные каракули с ошибками. Она ему говорила: «Не исправляй, пиши как было, как можешь, как умеешь. Ведь ты же знаешь, что ни за что сидел. Так и пиши». Он пошёл и отнёс письмо в серый дом. Через какое-то время он был полностью реабилитирован, и с него была снята судимость.


«Как нам новую квартиру давали».

Я уже была подростком и помню, что в это время был главврачом Лев Григорьевич Горчаков. Но переселять жильцов из больницы, а там было много жильцов, начали ещё при  главвраче Живодёрове, ведь в 3ей советской больнице и в 1ом и во 2ом и в 3ем корпусе жили люди, которые работали в этой больнице с войны. Там жила, я помню, зав. Аптекой и врач невропатолог и старшая операционная сестра Клавдия Николаевна, мед. сёстры, санитарки, истопники, кочегары. В каждом корпусе была своя котельная. И вот этим людям стали давать квартиры. Их переселяли, кому, как повезёт – кому в Ленинском, кому в Заводском районе. А Борису Алексеевичу и маме повезло – нам дали квартиру рядом с 3ей советской. Сначала – коммуналку в крупнопанельном доме на 5 этаже. Там в 3-х комнатной угловой квартире были нашими 2 комнаты и выходили они окнами на запад. Это было такое счастье. Никогда не было у меня своей собственной комнаты, а тут появилась. По-моему, я уже училась в 9ом классе или в 8ом. Как раз тогда нам и дали квартиру.  Ещё в одной в 3ей комнате у нас был сосед – Костя. Он забрал своих родителей, а потом женился. Его жена работала в магазине тканей и у меня были самые красивые отрезы на платье. Мы жили дружно. На общей кухне готовили по очереди и иногда пили вместе чай. Мы никогда не ссорились. А потом нам ещё раз повезло. Борис Алексеевич написал ходатайство с просьбой о переселении с 5го этажа на 1ый, в связи с тем, что он болел бронхиальной астмой, которую он приобрёл в лагере и ему было трудно подниматься на 5ый этаж. И нам дали квартиру в доме рядом на 2ой Садовой, где мы жили дружно до тех пор, пока не построили кооператив. Я уже тогда вышла замуж, и мы переселились своей семьёй на Клиническую. В приобретении квартиры на 1ом этаже огромную роль сыграл Лев Григорьевич Горчаков. Только благодаря его помощи и усилиям это произошло. Царствие ему небесное - хорошему человеку. Много он помог нам по жизни.