Второе похищение Европы

             I. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ КРЕСТОНОСЦЕВ

Отель «три звёздочки» в другом конце Европы.
Всё по-домашнему: цикады, звёзды, сад.
Вчерашние улиссы и циклопы
пьют мирно на террасе оранжад,

шуршат газетами, не осуждая нравы,
впадают в сон, похожий на поклон...
Один из постояльцев - крайний справа -
встаёт из-за стола, произнося: «Пардон...»

Сухая речь, что выдаёт бретонцев;
на лацкане - «Почётный легион».
Прямой потомок первых крестоносцев,
он, чуть смутившись, представляется: «Барон...»

Что ж, два тысячелетья для народа -
почтенный возраст, хочется в кровать...
За гроб Господень, короля, свободу,
никто уже не станет воевать.

Усталость, схожая с величьем патриархов
и сдержанностью выдержанных вин.
Великая культура... Три инфаркта...
Но - благородное достоинство руин.

Наследники династий с дряхлой кровью.
Торговля лилиями, снятыми с гербов.
Часы на ратушах, на всех - средневековье.
Колокола звонят по сумеркам богов.

Закат в Европе. Вечер под Булонью,
на ужин - утка, разговоры ни о чём...
И он, увлёкшись, рубит в воздухе ладонью,
как предок его некогда - мечом.

                II. ОЧАРОВАНИЕ РАЗВАЛИН

Милан с его архитектурой пышных спален.
Театр роскошен, как восточная кровать.
Собор красив и также актуален,
что помогает местным нищим выживать.

Южнее чуть - сапог, каблук, подошва -
страна, известная уменьем всё продать,
своею обувью, вином, великим прошлым -
таким далёким, что и с Альп не увидать.

В столице, где вершились судьбы мира,
у Форума, с лотка калека продаёт -
отныне господам - былым холопам Рима -
открытки города, что всех переживёт.

Нужно ль великое искусство голым?
Навряд ли, если это не кино.
Все заняты деньгами и футболом,
что здесь, как доллар и признанье, заодно.

Тиффози... Жизнь бессмысленна без гола
и, как пенальти, слишком коротка.
Жизнь гладиаторов была длинней не боле,
да и зарплата не настолько высока,

как, например, у бомбардиров экстра-класса...
А в остальном Италия скучна.
Как впрочем, при Антонии, при Крассе...
Тогда ****ями, правда, славилась она.

Теперь развалины прекрасней новостроек.
Они переживут, возможно, даже их.
Траянов столп всё также строен,
чего не скажешь о красавицах иных.

Страна пьянчуг, воров в законе, ультра-правых...
Воскресни Цезарь, он бы этот сброд,
не дожидаясь Рождества, в окно б направил.
Но, впрочем, набежал бы новый через год.

                III. СИНЬОР КОНКИСТАДОР

Пустынный пляж. Атлантика. Бискайя.
Последний дон Кортес - подагра, ревматизм -
бредёт на берег, к океану, чья бескрайность
не так давно отменена, как архаизм.

Гудят суставы, не иначе - к шторму.
Он выбирает не спеша шезлонг и зонт.
И вскоре возвратят ему былую форму
шершавый бриз и влажный горизонт.

Морщины на лице, и на воде морщины.
И древняя печаль, расправив паруса,
отчалит, как всегда, на запад, без причины,
как будто есть ещё на свете чудеса,

как будто галеон ведёт он на Карибы
сквозь атлантические бури, сквозь века...
Он, впрочем, не был далее Мадрида.
Жизнь затянула... А ведь так была мелка!

Теперь - на пенсии. По будням - вид на море.
По выходным - коррида и футбол...
Темнеет... С облаками тучи в ссоре,
и волны атакуют ветхий мол.

Он поднимается. Прощальный взгляд на берег,
на чаек, уносящих в клювах крик
по всем, кто не достиг своих Америк,
и по Америкам, что не дождались их.

                IV. ИМПЕРИЯ НА ПЕНСИИ

Мосты над Темзою висят всё так же прочно.
Везде - часы, при этом, все идут.
Когда бы боги уважали точность,
они бы поселились только тут.

И потому здесь селятся евреи,
хоть сохранились и британцы кое-где.
Страна глядит одним глазком на время,
другим - на тех, кто позволяет ей глядеть.

Дождливо. Смог. Когда б законы были
не столь гуманны (и туманны не настоль),
ввели б налог и на туман, и все б платили,
британской шуткой залепив мозоль.

Ист-Эндский особняк. Как ссылка на Декарта,
разбивка сада. Роза, георгин.
На ними, как над лотосом - Сиддхартха,
священнодействует почтенный господин.

Походка, выправка морского офицера,
хотя ему за восемьдесят; он
служил в Адмиралтействе, титул сэра,
что не мешает подстригать ему газон.

Он сух, что по морским привычно меркам.
На миг лишь вспыхнет взор, зардевшись, как цветы:
«Когда Британия была империей...» - но меркнет
быстрей, чем в мыслях он достигнет Калькутты.

Держава, чей язык, английского, помимо,
был пушечный, уже не столь державна, хоть порой,
как дама классная, грозит указкой миру,
но мир смеётся за её спиной.

Теперь рок-музыка, закат - товар на экспорт.
Плюс жеребцы безукоризненных кровей;
пусть это не для всех - приехав в Эспом,
на них поставить может и плебей.

Шесть вечера. Звонят к вечерней мессе.
Ирландец - по отцу, по духу - протестант,
он верит и в Творца - сторонника прогресса,
но больше - в астролябию, в секстант.

Храни, о Боже, королеву! Аллилуйя.
Всех прочих прихожан её земли.
И колокол святого Павла весть благую
несёт об Англии, как раньше - корабли.

                V. ПОТОМОК АРМИНИЯ

Европа. Где-то в центре. Греты, Ганцы...
Стерильность местных полусельских городков.
Сюда и ангел приземлиться постеснялся б
с недокрахмаленных, по здешним меркам, облаков.

Почтенный бюргер, доктор права в Регенсбурге,
любитель пышных форм и оперетт,
мурлыча что-то (он считает - «Нибелунгов»),
степенно марширует на обед.

Обильный стол, пирожные под кофе,
послеобеденный, вполне законный, сон...
(Какой случиться нужно катастрофе,
чтоб позабыл погладить галстук он?)

Он чуть всхрапнёт, чуть вздрогнет в полудрёме,
когда промчится в снах, неустрашим,
Арминий - грозный сын огня и грома,
германских сверхлюдей ведя на дряхлый Рим.

Стемнеет... С вечной женственностью вместе,
сойдёт на мир метафизический туман...
В нём бродит некто - вечнофауст, вечночестен,
под мышкой - «шмайссер», в голове - какой-то Манн...

Ещё одно пройдёт тысячелетье...
Немецкая вселенская тоска.
Германия есть вещь в себе... есть рейх на третье,
есть uber alles... относительно пивка.

Чуть позже... Кафедра. Лавируя меж стульев,
готов он оправдать, как адвокат,
двадцатый век наследственным безумьем,
приобретённым ещё в средние века.


                VI. В ОТРАЖЕНИЯХ РАЯ

Венеция есть рай периода упадка,
что ей к лицу, как ветхость - кораблю.
Богиням не нужны румяна, тушь, помада,
что лучше выглядеть, произнося «люблю».

Их красит естество, а не эстетство,
и не одежды, но отсутствие таких;
нельзя достичь вершины совершенства,
минуя истин низких и простых.

Им раздают овации с Олимпа,
не разбавляя шепотком из-за кулис.
Но, как любовь утратившая нимбы,
они не вызываются на «бис».

Они уходят, обращаясь снова
в морскую пену, водоросли, дым,
во всё, в чём есть хоть капля неземного,
иль в этот город, что лишь кажется земным,

застыв над лучшим в мире отраженьем,
как утонувший в своём облике Нарцисс,
боясь разбить одних ресниц движеньем
не сами зеркала, но мир вещей и лиц,

что для неё одной - зеркальной глади -
и существует, повторяемости рад...
Венеция есть рай... а рай - он создан ради
лишь повторенья - без конца - земных услад.

Всё унесёт вода без сожалений,
всё, кроме отражаемого в ней,
нетленностью пленяясь отражений,
как превосходством над вещами их теней,

как превосходством образа над сутью,
сиюминутного над вечным, волн шальных
над застоявшейся глубоководной мутью...
Когда-то, чтоб не тлеть в развалинах земных,

под карнавальный шум, под пенье гондольеров,
сей град вслед многим атлантидам отплывёт,
оставив свой, как на сетчатке атмосферы,
бессмертный образ в отраженьях вод.

                VII. ВОСТОЧНЫЙ ЭКСПРЕСС

Пункт отправленья - Лондон. Понедельник.
Навьюченный состав вздыхает, словно мул.
И это образ вам напомнит цель поездки,
пункт назначения - Стамбул.

С залива веет воздухом скитаний -
морскою солью, йодом - неземным,
знакомым с детства ароматом обещаний
чудес. Неисполнимых. Ни одним.

Седьмой вагон Восточного экспресса.
Звенит в стакане ложечка. Сей звук,
сам по себе - ничто, являет часть прогресса,
который в целом представляет перестук

колёс, придуманных, чтоб двигаться по кругу
(на то оно и колесо!), хоть мнится - по прямой,
чтоб вспомнить про забытую подругу,
что не отправилась (и к счастью!) за тобой

на край земли... и даже чуть поближе.
И, слава Богу, что есть рельсы, стук колёс,
закон движения для тех, кто хочет выжить
и выжать из разлуки пару слёз.

Купе. Свет лампы осторожно
ощупывает вещи на предмет
в них скрытой сути, словно на таможне.
Чуть яркость измени, и этот свет

(неважно - потемнее или резче)
даёт вещам другие имена.
Где наше знание кончается о вещи,
по сути, там и начинает жить она

своею жизнью, наши представленья
о ней ломая, ускользая без труда
за горизонт, в иные воплощенья -
немыслимые нам почти всегда.

Мелькают города, дыша друг другу в спины...
«Европа есть столпотворенье городов, -
так он заводит разговор, - чем не причина
для вавилонского смешенья языков?

Я вырос в Бельгии, хотя родился в Праге...
Менял, как жён султан в гареме, адреса,
перемещался, как резинка по бумаге,
стирая не следы - черты лица.

Да, делаешься меньше от скитаний -
везде оставишь чуточку себя.
И многоликость всех пейзажей, расстояний,
безликим делают пространство... и тебя.

Вы замечали, что сужение пространства
ведёт к нехватке времени? Часы идут
с каким-то почти яростным упрямством,
круг обходя за пятьдесят минут.

Нет, нищим скорости не по карману эти.
А, в смысле времени, мы все бедны, притом,
его мы тратим так на этом свете,
как будто нам воздастся им на том...»

Состав, своим преследуемый свистом,
бежит, как будто подгоняет сам себя.
Темнеет за окном... «Хотите виски?
В последнюю декаду декабря

особо как-то хочется напиться...»
Заброшены, стоят среди полей,
монастыри, печальны, как на пирсе
останки полусгнивших кораблей.

«Теперь они в упадке... и в убытке.
А ведь они открыли нам (помимо глаз)
такой ассортимент спиртных напитков!
Они обожествили алкоголь. Увы - не нас!
 
Наверно, Бог и сам не прочь был выпить...» -
«И спился?» - «Что вы! Я - серьёзно, я - о том,
что просто радости своей искал он выход
и создал мир для радости. Потом...» -

«Похмелье, ясно, нервное расстройство...» -
«Вы ошибаетесь, легко перенося
на Бога человеческие свойства,
но правы в том, что план не удался...»

Декабрь. Одна из станций. Снег. Позёмка.
Толпа туристов с характерным цветом глаз,
засвеченная словно фотоплёнка,
и выраженьем лиц «который час?».

«Куда все едут? Как заметил кто-то умно,
всё это схоже, сколько не петляй,
с перестановкой тех слагаемых, чья сумма
намного меньше самого нуля.

Конечно же, комфорт, ни капли риска
быть где-то в джунглях съеденным живьём...
Мы превратились в нацию туристов,
чтоб открывать не мир - фотоальбом.

Все эти странствия под стражей гида, точно
перемещения вещей туда-сюда.
Предмет, когда стоит на месте, прочно,
он никому не причинит вреда.

И также человек... Ведь как там у Паскаля:
когда бы люди выходили реже из
своих жилищ, суммарное бы зло...» Сигналя,
цитату продолжает машинист...

Декабрь. Среда. Конец тысячелетья.
Второго, если свериться с Христом.
Европа спит, себя провидя в третьем,
навечно оставаясь во втором.

Седой швейцарец переводит стрелки
на двадцать первый век часы всея земли.
Портной на Сэвил-Роуд наводит стрелки
на фрак тысячелетья номер три.

Светлеет горизонт. На нём обычно ставят -
чтоб зрение проверить - города,
чтоб намекнуть, что место занято - не вами,
что вы опять попали не туда.

Становится теплее. Снова веет
морскою солью, и влажнеет взор,
и запах миндаля, и ветер чуть смуглеет...
Прощай, Европа! Впереди - Босфор.

Декабрь. Четверг. Экспресс почти у цели,
въезжая в новый год, как на вокзал,
где все встречающие разом постарели,
и пассажиров так никто и не узнал.

               VIII. ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Итак, Европа. Сумерки. Закат,
прописанный под небом Альбиона.
Свобода, как услуга напрокат,
и равенство, как вывеска закона.

Макушки куполов, подстриженных «под бокс».
Как антиквариат, монархи-демократы,
что, в смысле власти, представляет парадокс,
но не смущает никакого адвоката.

Октябрь. Среда. Изысканно-плешив,
профессор Сент-Луис - покуда торг возможен -
спешит Историю Европы сдать в архив,
иль в Голливуд продать её сценарий подороже.

На площади Клиши он в полдень пьёт сурро,
часы сверяя по Большому Бену,
спускается в берлинское метро,
читает «Таймс», выходит в центре Вены.

Ровесник вечности и очевидец снов,
приснившихся за пять тысячелетий,
он развлекается сжиганием мостов
приятным вечерком в кордебалете.

Помпеи пепел, Бухенвальда шлак,
смывает он небрежно, на ночь бреясь.
Испанец - по отцу, по матери - поляк,
национальность - европеец.

Двадцатый век... Точней, его финал.
Девятый вал, случившийся в стакане.
Так сходят с корабля, считая, что - на бал,
но попадают на другой корабль - «Титаник».

Тирольский йодль плывёт среди Афин.
Звучат на Пикадилли кастаньеты.
Парижскому шансону вторит финн.
Прекрасный хор, но песня его спета.
 
Уходит солнце в атлантический круиз.
Стада туристов, истоптав планету,
кочуют в номера... Профессор Сент-Луис
включает душ и отплывает в Лету.

Европа погружается во мглу,
как Атлантида - в глубину легенды,
чтоб вынырнуть из пены поутру,
пусть не богиней, так звездою киноленты.

Ночь. «Хилтон», недоступный как Монблан.
Два постояльца - смуглолицые циклопы -
за чашечкой саке обдумывают план
второго похищения Европы.