контуженoe

Осколки превращаются в руду,
какие больше - в ржавое железо.
Сказал один - я больше не пойду,
другой ответил - тоже не полезу.
Идут и лезут, праздный интерес,
мальчишескую гордость спрятав глубже
под куцее пальтишко. Бог воскрес,
икона отразилась в грязной луже -
растаял снег, и каждый здесь - герой.
Но вот воскреснуть - с этим дело плоше.
Нужна руда, и здесь её - горой,
здесь выстелено каменное ложе
металлом, тут со страстью шутовской
все выжившие ищут на руинах
не божий лик с подтаявшей тоской,
а пару невзорвавшихся старинных
цветов-стабилизаторов, и к ним
цилиндры корпусов. Плошать не надо,
тем более - порыв необъясним.
За городом глухая канонада,
а в городе тревога и бедлам,
когда над ним проносится ракета...
Читается с грехами пополам
безумие в глазах стеклопакета.
И рано утром, где-нибудь к шести,
пойдут на дело дети-рудознатцы -
искать руду. И, может быть, найти,
чтоб в снег упасть и больше не подняться.

***

Играть в крутого глупо, всякий крут,
но день придёт - на части разберут,
не сложишь вместе снова, потеряли
одну из них. Попробуй-ка, верни,
когда зима, когда часы и дни
в безвременье уходят по спирали.
Ну, где недостающая рука?
И где нога пропойцы старика?
В глазах убитой женщины усталость,
как будто ей чужих детей смотреть.
Вон тело раздербанено на треть,
присмотришься - немного и осталось.
Откуда крутость в эти времена?
Прихваченная пластырем страна
ползёт по швам, лекарства жрёт горстями,
хотя бывает, хочется за край.
И сколько тут себя ни собирай,
найдётся место где-то в общей яме.
Но вот - стоит. Стоит без рук, без ног,
на этом поле каждый одинок,
и держится зимой на обезболе.
Но сколько мёртвых... Сколько мёртвых в ней,
в стране, где снег слезы не солоней,
а сколько крови... Высчитать слабо ли?
На каждый покалеченный квадрат.
Мы знаем - километры не горят,
но люди, что цивильный, что военный,
ложатся в снег. В чём крутость, подскажи?
Что дом сложил, как рёбра, этажи,
что провод здесь искрит пробитой веной,
ломая все устои темноты?
Страна снимает ржавые бинты,
и снова в драку, чтобы выжить как-то.
И люди с ней. Осталось чуть, но вот
надежда есть, что кто-то доживёт
до нового февральского заката.

***

Обстрел прошёл. Съедает город кома,
очухаться никак. Ещё горят
машины где-то возле исполкома,
по случаю поставленные в ряд,
нутром беспассажирным намекая,
что можно не тушить - гори огнём
всё это барахло, печаль какая,
одно железо, что теперь о нём.
Все живы, вроде? В коме? Излечимо.
Здесь медики? Да кто же их позвал?
Был кто-то там за окнами? За чьими?
Спасатели расчистили завал -
там пусто, ни души. Ушли за хлебом?
Как вовремя ушли, неровен час -
закончилось бы случаем нелепым,
который в дом вломился, не стучась.
Ну, кома, да... Трамвай на повороте
уткнулся в повреждённые пути.
А если смерть? Так вы ей не соврёте,
придёт - её уже не обойти.
Разбиты стёкла? Что ж, бывает, верю,
но это не сейчас... Потом, потом,
пока зима потопчется за дверью,
и снег вокруг разляжется пластом.
Вся улица заметно постарела,
в пространство безответное мыча,
как будто после сильного обстрела,
контуженая ждёт военврача.