У меня было много учителей

У меня было много учителей. Ещё не достаточно прошло времени, что бы я забыл их имена, и не достаточно, что бы забыть то какое впечатление они на меня произвели. Их было много.
   Была Клавдия Александровна - она учила нас истории, порой весьма радикально. Когда мы выросли до того, что стали сомневаться в фактах, чуя государственную пропаганду, она не стала с нами спорить, а только попросила следовать учебнику. Тогда мне о ней стало известно чуть-чуть больше.
   Был класс русского и литературы. Его вела женщина по прозвищу «Зимняя вишня» за свой бордовый наряд. Всё в ней было не так, и внешность учителя младших классов, и голос воспитательниц детских садов. Увы, она преподавала в средней школе, там где волки даже стаями не ходят. Её сгрызали с первых минут, а она терпела. Помню, как я нарисовал её портрет ручкой и прилепил его над её дверью. Все смеялись, хотя он не был смешной, он просто был страшно плох, но кого это волнует, когда тебе тринадцать? Или четырнадцать.. никого. Теперь мне, конечно, стыдно за это, но точно не было стыдно в тот момент. Она знала, что это я, но я не признался.
   Были и остальные классы, но там я, иногда, даже тетрадей не заводил. Сидел и слушал то, как звучали стержни моих соседей по партам. Оглядывал форму ягодиц одноклассниц, отвлекал их пошлыми записками, тратил время впустую.
   У меня было много учителей. Они все шли друг за другом одним маршем. Два урока до столовой, ещё три после и так пять дней в неделю. Но затем наступало кое-что другое.
  Первым и настоящим моим учителем был мужчина пятидесяти лет. Не высокий, но широкоплечий отставной офицер с челюстью Тиля Швайгера и голосом австрийского генерала (это сравнение он бы мне не простил). Виктор Фёдорович вёл беседу не с детьми, это детьми мы заходили к нему на урок безопасности жизнедеятельности, а выходили со взрослыми мыслями, часто не касавшихся предмета. Он знал историю не лучше Клавдии Александровны, да и литературу не лучше «Вишни», но он говорил о них так, как ветераны древних войн о своих битвах. Он говорил восторженно и захватывающе, словно это было тем, чего он касался своими руками. Он знал всю таблицу Менделеева, мог тут же показать на любой пролив или полуостров на карте, увлекался боевыми единоборствами, учил нас формулам по физике, когда говорил о стрельбе, и был просто неподкупной душой русского сибиряка. Иногда он увлекался и разговор выходил за крайности бесед с подростками, но никто об этом никогда не рассказал своим родителям. Некоторые его, конечно, не любили, но я точно уверен, что все, и даже они, его уважали.
   Его армия начиналась с лётного училища под Армавиром, позже он стал лётчиком истребителей и осваивал новые машины в воздухе. Поэты так не пишут о любви, как Виктор Федорович говорил об истребителях. Он вёл историю одну за одной в своем кабинете на первом этаже нашей школы. Где-то в её самом углу. Он говорил, а я видел, как в его глазах сжималось небо. Казалось, что он всё ещё у штурвала, а все эти истории - защита от мыслей о том, как бы не разбиться. Жизнь сделала его учителем, и я, достаточно часто ругал, эту самую жизнь, но здесь, чёрт возьми, она сделала свой самый верный ход. Ведь всё чего касался этот человек, всё становилось лучшим. Старый сырой подвал стал лучшим тиром в городе, где собирались по выходным ребята из ОМОНа пострелять, его склад с пневматикой блестел ярче железки на которой возле школы висели флаги, а маршевая группа на ежегодный парад посвященный дню победы шла всегда ровнее всех. Он радовался победам, а мы побеждали вместе с ним.
   У меня было много учителей. Им позже станет Бродский, с ним рядом потом будет и Ахматова. Вообще уроки истории позже станут моей любовью, литература превратится в настоящее вожделение, но был один учитель, тот самый офицер, который так за много лет не принял у меня ни одного зачета по своему предмету. И пусть это так, но научил он, по крайней мере меня, хотя бы в некоторых вещах быть настоящим, как и сам, мужиком. У меня было много учителей, но перым довелось стать только  ему.