Этюд

Чахлый харчок на абзаце, 
обветшалой печатной книги, 
где интересное не начинается, 
даже после прочтения половины. 

Лейтмотив надоедливо тянется, 
впопыхах надрывая страницы. 
Весь смысл к концу потеряется, 
и уловить его — лишь единицам. 

В оттисках новых вступлений, 
с каждым разом теряя нить, 
даже капелька всех суждений 
не способна донести мысль. 

«Мысли — это лишь тени наших поступков. Они не меняют мир — они и есть мир». 

Вездесуще-припадочный визг, 
что ласково доносится в спину. 
Парочку стимуляторов проглотив, 
иду с фольклорно-довольной миной. 

Мизансцена привычна, неистово, 
всё на своих доскональных местах. 
Завидев всю картину обрывками, 
брань сама появляется на устах. 

Неужели опиоидный кризис 
без заметно движимых рычагов? 
Или чей-то каприз призрачный — 
тупиково-неуместных слов? 

Очередной неудачный самоконтроль 
слушателей в третьем поколении. 
Да и сам я — самобытный король 
в своей сущности ощущений. 

«Олицетворение сущности — пустота. Но пустота — это не отсутствие чего-то, а отсутствие самого отсутствия, это не конец, а начало. Это то, из чего всё возникает и во что всё возвращается». 

Тот еще, конечно, из меня рассказчик, 
непутевых небылиц сказочных. 
Ты давай лучше присаживайся, 
я тебе про другое затру сейчас. 

Ты по жизни, главное, собой будь. 
Был у нас чудаковатый пацанчик — 
не фигляр, конечно, но отнюдь 
пройдоха, что свет не видывал, 

Мрачноватых делишек до фига было. 
Помнится, много строил из себя,
мол, весь такой важный, не при делах.
Зыбких эскизов столичных фанат.

Ну а по-чесноку, типок, между сим, мутный. 
За людское причесывал, осторожно, муторно.
А когда Морфей ночью всех навещал,
он ручку доставал. 

Бумагу брал, что для малявы, 
и начинал исполнять втихаря, 
примостившись без палева. 
Сечёшь, в натуре, да? 

Я его притёр разок — 
может, крысит мужиков. 
А он пейзаж натыкал местный, 
но в точности наоборот. 

Пошла молва среди своих, 
что вот завелся такой тип — 
срисовывает точь-в-точь. 
Пикассо бы так не смочь. 

Но, в общем, как всегда, помеха: 
неудачно разок газанул на мента. 
И вот на два года балбесить уехал — 
черт его знает вообще куда. 

В попытках достучаться до правды, 
столько минуло времени и сил. 
Беспонтово, короче, терять таланта, 
который пацанов не заложил. 

«Я не человека убил, я себя убил!».

Картотека незаурядно пополняется 
долгожданным, внеочередным бытием. 
Поздравляю всех ожидающих 
с этим новым бумажным ничем. 

Давненько же не скреблись внутри 
воспоминаний обрывки за пазухой. 
И так терпко пожать плоды 
из нужд, отныне канувших. 

Под задорные вопли отдавшихся 
за жеманный перстень неряшливый. 
Синяки даже затянутся самостоятельно, 
и ссоры перерастут в изящество. 

Уйми наконец свое «Я» строптивое — 
без него будет лучше всем. 
Удуши все упреки вымышленные, 
чтобы зарубить корни этих дилемм. 

Или заляпай мне жерло марлей 
и лей потихоньку свои проблемы. 
Расплывается в нерадивых объятиях 
моя всеобъемлющая анафема. 

«Выбор — это иллюзия, но иллюзия, которая делает нас людьми. Мы выбираем не потому, что у нас есть выбор, а потому, что без выбора мы не можем существовать». 

По безлюдному проспекту, 
перед шайкой, нелепо минуя, 
не контачит отныне зараза, 
ненароком подвох зачуяв. 

Сворачивает в сквер сразу, 
озноб его вечной параболы. 
В горящем здании, он не думав, 
без угрызений дал бы заднюю. 

И румянит зловонный верзила 
среди таких же, как он, утлых. 
Ему стыдно несоизмеримо, 
ведь он не убрал свой этюдник. 

Вот стоит вся орава, пялится, 
среди них и известный браток. 
Делает шаг, неожиданно робкий, 
поправляя неудачный мазок. 

Пятится навстречу через толпу,
потянувшись к вешалке за пальто.
Возвращается весь в поту,
а в тонких руках — кистей набор.

Позади надменно лупят морды 
зачавшихся гистол пробирок. 
Геном, обточенный злобой, 
на тканях, что в износе были. 

Теряясь сквозь этой желчи в рядах, 
что до дрожи в коленях гнусная, 
аж мутнея, картина в глазах 
отпечатывается алыми сгустками. 

В рыло мое, что есть сил,
нутром дальше тычет, пусть. 
Если решимость — костыль,
то на него я навряд ли упрусь.

«Для бегства нужно твердо знать не то куда бежишь, а откуда». 

Замочных скважин тихий скрежет, 
и калиток ржавых хлипкий хруст. 
Внутренний, ныне незнакомый голос, 
что снова и снова навевает грусть. 

Современная душа — кирпичная помойка, 
чревоугодий лепнина из серой облицовки. 
Пошлый эгоизм самобытной былой воли, 
нравов отчаянных, карикатурно похожих. 

Так ведь не хочется опять обломаться, 
оступиться тупорыло, сожалеть потом. 
Но голос внутри толкает рваться: 
«Прошу атанде, монсиньер». 

Укутанные следы под тусклым пластом, 
срезанный ножом покров гусиной кожи. 
Лингвистический анализ силы страсти, 
рококо принцессы в девятке у откоса. 

Время абстрагировать ветхие догмы — 
разве стоят того эти древние знания? 
Я достаточно взрослый, чтобы понять, 
что на уме сердца, молча угасающего. 

Упреков вечерняя стычка вновь ждет. 
Ведь когда вместо спокойствия — заточка, 
паранойя усиливается, дыхание замрет. 
Будет, наверное, поздно. Точно.

«Самое страшное – это осознать, что ты давно умер, но продолжаешь двигаться по инерции».

Зазнавшийся поэтишка, бездушный человечишка, 
в искушениях погрязнувши, ничтожно рассуждающий. 
Так усердно тужится, зараза, неприкаянный, 
и голова так кружится, временем оставленная. 

Наверняка проснулся бы со свежую башкой, 
отдохнувши и наполненный, идущий на покой. 
Но нынче больно уж опасно быть самим собой — 
либо вовсе не бывать, либо на убой. 

Пресновато-мутный, где нету слова перебор, 
на углах, если ты глупый, это естественный отбор. 
Нас ждал примитивно банальный катарсис и гротескно унылый антракт. 
В голове появляется совершенно абсурдный, но такой понятный факт.

«Когда узнаёшь, что ты не тот, кем себя считал, — это больно. Но если ты в этом ошибался, значит, ты можешь ошибаться и в других вещах». 

В трепетных чувствах отражения, 
переизбытком набожных жажд, 
отслаиваются предположения 
о грядущих, таких же днях. 

Под эгидой ласковых щечек 
и тонною гримас дурашливых, 
скрываешься наивно за маской, 
чувствовать чтобы до сих. 

Топчется тихо снег, хрустя, 
и ступни босые щекочет. 
Вся искренность ускользает, 
пропадая среди многоточий.

«Жизнь – это мимолётная тень, бросаемая нашей истинной природой, но что страшнее: быть тенью или её отбрасывать?».

На все зарубы обыденные, 
пожизненный карт-бланш, 
вопиющий черепно-мозговой, 
излюбленный абордаж. 

Погрешностей флеш-рояль, 
где пролегает одна зга. 
И жизни совсем не жаль, 
когда её сжирает мгла. 

Слоняется обезболенный, 
невзначай оголяя оскал, 
безвольный сгусток крови, 
который я сам создал. 

И люди эти — не плечи, а затычки. 
В нравах грязный слепок желчи. 
Варианты неподходящие мечутся, 
ведь стандарты, однако, вечны. 

На границе видимого горизонта, 
где у неба слипаются глаза, 
издалека слышно смутно 
чьи-то томные уста. 

Ноги ринулись вперед, 
что есть прыть, бегу. 
Пока звезды угасают, 
засыпая, сопя на боку. 

Бессюжетный пересказ 
с бесчувственным взглядом. 
Пускай это последний раз, 
когда мечты стали правдой.

Пятиэтажными ветвями, 
переплетенными в паутине, 
среди этих шероховатостей 
я ровно посередине. 

«Как только вы пересекаете горизонт событий, пути назад уже нет. Единственное что остается — это двигаться вперед».

День гложет, и еле капля падает, 
стекая по выцветшему лбу. 
Какая разница, сколько ставил, 
когда комфортная жизнь на кону? 

Лёжа на безлюдной площади 
в понедельник рабочего дня, 
беспонтово, но неназойливо, 
у прохожих помощь прося. 

Я отрываю остатки возгласов, 
задыхаясь обглоданным воздухом, 
в полутон истерических домыслов 
и отважных дней, прожитых зря. 

Недоразвитый и обломавшийся, 
узколобыми соображениями, 
гной, что сквозь обморок тянется, 
хандрой будничной навеянный. 

Рада ли ты за меня, 
в милых своих гримасах? 
Добилась чего-то, живя, 
утопая в засохших красках? 

Сияет рожица, чуть пресмыкаясь, 
от страстно влажных оскуляций. 
Не быть собой, будто старается, 
по лбу мне лупя пальцами. 

Куда же ты смотришь уныло, 
вытирая рукою глаза? 
Моя субатомная половина 
растворяется день ото дня.

«Любовь — это когда хочешь забрать у человека его одиночество. Но не можешь. Любовь, в сущности, возникает в одиночестве, когда рядом нет ее объекта, и направлена она не столько на того или ту, кого любишь, сколько на выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом». 

Впитав за пару вечеров, этот понос словесный 
февраль застал нас в неглиже, в этом не лучшем месте. 
И снег не сыпет, падла, ведь ему известно, 
что в парочках отныне нет романтиков подъездных. 

Вот что город тихо шепчет на краях дворов, 
о страхе, что теряет снова дух оборванных оков, 
и только звезды этой ночью плачут рядом с ним, 
читая бегло между строк его любимые стихи. 

Как вдруг откуда не возьмись, бежит пацан навстречу маме, 
сквозь темноту и через грязь, проскользнув под фонарями. 
И разрубая пустоту её руками обнимая, 
зажегся свет внутри сердец, родных ему воспоминаний. 

«Прошлое, настоящее и будущее — это не три разных времени. Это одно и то же время, просто мы видим его с разных точек. Время — иллюзия, что не течёт линейно. Оно не течёт вообще. Оно просто есть».