Анатолий Передреев

СЛОВО О ПЕРЕДРЕЕВЕ
(ПЕРЕДРЕЕВ Анатолий Константинович (1934 — 1987), русский поэт. В стихах, отмеченных подчеркнутой традиционностью, — трагическое переживание отрыва цивилизации от природы, нивелирования подлинных духовных ценностей, тема "малой родины". Сборники: "Судьба" (1964), "Равнина" (1971), "Возвращение" (1972), "Дорога в Шемаху" (1981), "Стихотворения" (1986)).


До 1981 года мне никак не удавалось опубликовать свои стихи в московском альманахе «День поэзии». Теперь-то – ясно почему. Уже тогда огромное значение в привлечении авторов для этого престижного издания имела клановость.
Ежегодно во главе «Дня поэзии» ставился новый главный редактор и назначалась новая редколлегия, которая и занималась отбором стихов. И вот в 1981 году главным редактором этого альманаха стал Анатолий Передреев, поэт, которого я очень ценил, но с которым не был знаком лично.
В то время я посещал литературное объединение «Красная Пресня», где руководителем был В.В.Кожинов, друг Передреева. Вадим Валерьянович надоумил меня позвонить от его имени домой Передрееву, договориться о встрече и подвезти ему свои стихи для альманаха. «И не забудьте захватить с собой бутылку портвейна, – предупредил Кожинов и тут же пояснил: – Но только выставите вино лишь когда он при вас прочтет и отберет стихи для публикации».
Я так и сделал. Позвонил Передрееву, представился, назвал имя Кожинова. «Приезжай», – недовольно буркнул он. Я купил портвейн и поехал в Текстильщики, где в то время жил Анатолий со своей женой-чеченкой Шемой и дочкой Леной. На мой звонок дверь открыла полноватая крашеная блондинка средних лет. Это и была его грозная супруга, как потом я узнаю, строго оберегавшая дом и мужа от поэтов-собутыльников. Она подозрительно осмотрела меня, потом махнула рукой в сторону прикрытой двери передреевского кабинета. Я вошел в кабинет. В глубоком кресле сидел поэт, бросивший на меня колючий взгляд ссуженных глаз. Лицо его было темно-серым и помятым. Он принял из моих рук подборку стихов и указал глазами на другое кресло. Я присел. Читал он долго, как мне показалось, минут пятнадцать–двадцать. «Ну вот, отобрал пять стихотворений», – тяжело вздохнув, заключил он. В его тусклых глазах мелькнула слабая надежда. «Спасибо, – сказал я и неуверенно добавил: – Анатолий Константинович, я вот тут… принес кое-что, если вы не возражаете…» Глаза поэта оживились. Я достал из портфеля бутылку портвейна. Передреев широко улыбнулся, встал с кресла, в глазах его появился голубой блеск, и он, предварительно обозвав меня идиотом, шепотом произнес запомнившуюся мне навсегда фразу: «Так с этого же надо было начинать!»
С того дня мы подружились.
Конечно, отобранные стихи потом Передреевым были потеряны вместе со стихами других поэтов. И мне пришлось привозить ему новую подборку. Но все же в 1981 году три моих стихотворения увидели свет в уникальном передреевском «Дне поэзии».
* * *
Анатолий Передреев оставил после себя настоящие поэтические жемчужины, многие строки его уже сейчас стали крылатыми: «Околица родная, что случилось, Окраина, куда нас занесло? И города из нас не получилось, И навсегда утрачено село», или это: «Заболев по родимым краям, Из далеких вернусь путешествий...», или: «Перебирают детство, как наследство...» Не перестанут вызывать грустную улыбку его «Ботинки»: «И было мне понятно только, Что я остался босиком... Ну как я в город Севастополь Таким поеду босяком?!» Наверное, каждый, кто имел радость лично общаться с поэтом, не раз слышал, как он читал: «То ли сон о старшем брате, То ли память детских лет: Рук широкое объятье. Портупея. Пистолет».
Анатолий Передреев оставил нам и свой литературный завет – небольшую поэму «Баня Белова», в которой простыми, ясными словами впервые, может быть, в современной поэзии после многих пессимистических, даже апокалиптических философствований о погибельности технократической цивилизации вдруг показал нам свет в окне лишь на время уснувшей далекой вологодской деревни и подарил надежду на ее возрождение:

К деревне ведет и тропа и дорога.
Еще так богата земля, и так много

И сил, и красы у земли этой древней...
Доколе лежать ей, как спящей царевне,

Доколе копить ей в полях своих грусть,
Пора собирать деревенскую Русь!

В этой поэме деревня предстает спящей царевной из сказки В.А.Жуковского, о чем с прозорливой проницательностью еще при жизни А.Передреева успела сказать Татьяна Глушкова в своей книге статей «Традиция – совесть поэзии»: «Характерно, что в полном соответствии с фольклорной традицией, со всем мудрым жизненным опытом народа, мостком перехода от небытия к бытию, средством, служащим обновлению помраченного, утраченного духа, оказывается в повествовании А.Передреева быт, бытово-физическое действие, подготавливающее тело к возвращению в него души. В данном случае это – русская деревенская, «черная» баня с ее «целительным даром», подобным свойству мертвой и живой воды, воскрешающей в сказках сраженного героя».
Анатолий Передреев как бы вручил нам руководство к действию. А действительность и время устами поэта диктуют свою волю:

Пора! – это Времени слышно веленье –
Увидеть деревне свое возрожденье.

А все, что в душе и в судьбе наболело, –
Привычное дело, привычное дело...

Во второй половине двадцатого века такие поэты как Николай Рубцов, Алексей Прасолов, Николай Тряпкин, Анатолий Передреев – самые яркие продолжатели классической, пушкинской традиции в русской поэзии. Их творчество предельно искренне, жизнеутверждающе и оптимистично, несмотря ни на какие тяготы их жизни, неустроенность быта, перипетии личной судьбы. Их поэзия – подлинна. Их отношение к творчеству, к великому русскому слову должно являться примером для каждого, кто чувствует в себе силу поэтического дара, кто одержим стремлением к истинно духовной работе, а не к мнимым успехам литературных экспериментов и стихотворному паясничеству.
Из личного общения с Анатолием Передреевым я вынес для себя урок необычайной строгости и честности к Поэзии. Несмотря ни на что, при любых обстоятельствах А.Передреев был до предела искренен, до жестокости честен в своем творчестве и во взгляде на стихотворную работу других. Он мог месяцами не написать ни строчки, ибо брался за перо только по велению взволнованной души и чистого, неподкупного сердца. И потому мы не найдем в его стихах ни одного фальшивого слова, ни одной случайной, лишней строки.
Известно, что А.Передреев был самым близким другом Николая Рубцова. Два чистейших, честнейших поэта второй половины двадцатого века встретились в Москве и, чувствуя огромный талант друг друга, подружились, делили трудности московской студенческой жизни... Есть фотография, где Рубцов и Передреев – молодые и красивые – стоят обнявшись. Они навсегда останутся для нас молодыми. Даже Передреев – высокий, стройный, подтянутый, улыбающийся, с копной густых волос, с поблескивающими глазами – хоть и пережил Рубцова на семнадцать лет...
Кто из молодых современных поэтов способен так же достойно, высоко и честно пронести переданную нам А.Передреевым поэтическую эстафету? В одном только можно не сомневаться: это будет поэт, выросший из великой пушкинской традиции и осознавший ее как единственную, многогранную, духоподъемную основу, питающую все истинно русские таланты.
Валерий ХАТЮШИН


СТИХОТВОРЕНИЯ

СПОЙ МНЕ, МОРЕ.
Вот опять я у моря стою
   На краю плоскогорья...
Спойте, волны, мне песню свою,
   Спой мне, море!

Только ты ещё можешь одно
   Позабыть все печали...
Ты шумишь, как когда-то давно,
   Как в начале.

Только ты остаёшься собой,
   И, не ведая страха,
Ты простором, волной, синевой
   Бьёшь с размаха.

* * *   
Когда с плотины падает река,
Когда река свергается с плотины,
И снова обретает берега,
И обнажает медленно глубины, —

Она стремится каждою волной
Туда, где синь господствует неслышно,
Где ивы наклонились над водой
И облака застыли неподвижно...

Она прошла чистилище труда,
И — вся еще дрожа от напряженья —
Готовится пустынная вода
К таинственному акту отраженья.


ОКРАИНА
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.

Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые ни избы, ни дома?!

Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом.

Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней,
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей.

И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой...
Разбуженная ранними гудками,
Окутанная дымкой голубой!

***
   В. Астафьеву

Я учился писать...
Мимо школы – колонны, колонны
Колыхались рекой
И впадали в невидимый фронт...
Я учился писать
Не спеша, с нажимом, с наклоном.
И скрипело стальное
Защитного цвета перо.
Я учился писать...
Лихорадочно били зенитки,
У войны отвоевывая
Островки тишины.
И таскал я в карманах
Тяжелые рваные слитки,
Как горячие метеориты войны.
Я учился писать...
Где-то плавились танки,
Где-то люди кричали,
Умирая в огне и дыму...
Я учился писать
Изложения о Каштанке,
Я учился страдать
Над судьбою Герасима и Муму.
Я учился писать,
И хрустящие хлебные карточки
От себя отрывала
По клеточке
Мать.
Чтоб меня не тошнило,
Чтоб меня не шатало за партою...
Я учился писать!..

***
Зачем шумит трава глухая,
Грустит пустынная вода,
Как будто помня и вздыхая
О вас, ушедших навсегда?

Зачем среди полей цветущих,
Где тихо облака плывет,
О вас, на кладбище живущих,
Далекий колокол поет?

Зачем я вечером беспечным
В аллеи ваши захожу
И, окружен покоем вечным,
На солнце красное гляжу?

* * *
Пускай закружат времена
своею музыкою дикой,
но позабытая весна
лица коснётся паутинкой!

И снова вспомнишь тишину
и край родной... И даль... И дымку.
И лучезарную одну,
сквозь ночь летящую косынку.

И ту неясную печаль,
и эту радость без названья,
и станет непомерно жаль
окна далёкого мерцанья...

Встаёт луна из темноты,
поёт невидимая птица,
и так поёт она, что ты
не можешь в мире заблудиться.

***
В атмосфере знакомого круга,
Где шумят об успехе своем,
Мы случайно заметим друг друга,
Не случайно сойдемся вдвоем.

В суматохе имен и фамилий
Мы посмотрим друг другу в глаза...
Хорошо, что в сегодняшнем мире
Среднерусская есть полоса.

Хорошо, удивительно, славно,
Что тебе вспоминается тут,
Как цветут лопухи в Лихославле,
Как деревья спокойно растут.

Не напрасно мы ищем союза,
Не напрасно проходят года...
Пусть же девочка русая – муза
Не изменит тебе никогда.

Да шумят тебе листья и травы,
Да хранят тебя Пушкин и Блок,
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.

МАТЬ
Уляжется ночь у порога,
Уставится в окна луна,
И вот перед образом Бога
Она остается одна.
Туманный квадратик иконы,
Бумажного венчика тлен.
И долго роняет поклоны
Она, не вставая с колен.
И пламя лампадки колышет,
Колеблет листочек огня
Ночной ее вздох —
не услышит
Никто его, кроме меня!
Лишь сердце мое шевельнется,
Сожмется во мраке больней...
Никто никогда не вернется
С кровавых и мертвых полей!
Не будет великого чуда,
Никто не услышит молитв...
Но сплю я спокойно, покуда
Она надо мною стоит.

* * *
В. Кожинову

Как эта ночь пуста, куда ни денься,
Как город этот ночью пуст и глух...
Нам остается, друг мой, только песня —
Еще не все потеряно, мой друг!

Настрой же струны на своей гитаре,
Настрой же струны на старинный лад,
В котором всё в цветенье и разгаре —
«Сияла ночь, луной был полон сад».

И не смотри, что я не подпеваю,
Что я лицо ладонями закрыл,
Я ничего, мой друг, не забываю,
Я помню всё, что ты не позабыл.

Все, что такой отмечено судьбою
И так звучит — на сердце и на слух, —
Что нам всего не перепеть с тобою.
Еще не всё потеряно, мой друг!

Еще струна натянута до боли,
Еще душе так непомерно жаль
Той красоты, рожденной в чистом поле,
Печали той, которой дышит даль...

И дорогая русская дорога
Ещё слышна — не надо даже слов,
Чтоб разобрать издалека-далёка
Знакомый звон забытых бубенцов.

ПЕХОТА 41-го ГОДА
Только выйду за ворота,
Только выбегу – и вот,
Вижу: движется пехота,
По бокам стоит народ...
За колонною колонна,
Колыхаются полки –
Непреклонные знамена,
Неуклонные штыки.
За шеренгою шеренга –
Грудь равняется на грудь –
Пылью светится железной,
Потом, блещущим, как ртуть.
За винтовкою винтовка –
Монолитный взмах руки...
Алюминиевые только
Им мешают котелки.
Этих красок половодье!
Этих труб литая медь!..
Мне догнать бы их сегодня,
Попрощаться бы успеть.


КЛАДБИЩЕ ПОД ВОЛОГДОЙ
   Памяти Рубцова

Края лесов полны осенним светом,
И нету им ни края, ни конца —
Леса... Леса...
Но на кладбище этом
Ни одного не видно деревца!

Простора первозданного избыток,
Куда ни глянь...
Раздольные места...
Но не шагнуть меж этих пирамидок,
Такая здесь - до боли! - теснота.
Тяжелыми венками из железа
Увенчаны могилки навсегда,
Чтоб не носить сюда
Цветов из леса
И, может, вовсе не ходить сюда...

И лишь надгробье с обликом поэта
И рвущейся из мрамора строкой
Еще живым дыханием согрето
И бережною прибрано рукой.

Лишь здесь порой,
Как на последней тризне,
По стопке выпьют... Выпьют по другой...
Быть может, потому,
Что он при жизни
О мертвых помнил, как никто другой!

И разойдутся тихо,
Сожалея,
Что не пожать уже его руки...
И загремят им вслед своим железом,
Зашевелятся Мертвые венки...

Какая-то цистерна или бочка
Ржавеет здесь, забвению сродни...
Осенний ветер... Опадает строчка:
"Россия, Русь, храни себя, храни..."


ВЕРНИТЕ МНЕ ДЕТСКИЕ ГОДА
Верните мои детские года
И отберите взрослости приметы,
Чтоб смог прижать я к сердцу навсегда
Друзей, каких светлей и чище нету,
Верните невозвратные года...
Доверчив я и простодушен был...
Теперь душа в рассудке закоснела...
Верните мне ребяческий мой пыл,
Чтоб всё, что на душе,
Открыть мне смело.
1961


БОТИНКИ
Собралось множество народу,
И каждый мне давал наказ,
Поскольку в дальнюю дорогу
Я собирался в первый раз.
А мне завидовало столько!
И надо было понимать –
Я еду
В город Севастополь
В морскую школу поступать.
И, старый шкаф открыв со скрипом,
Собрав меня
В серьезный путь,
Ботинки черные –
Со скрипом –
Мне мать позволила обуть...
В вагон вошел я по билету,
А ехать мне четыре дня,
И документ за семилетку
Лежал в кармане у меня.
И не сумел понять я толком,
Откуда смог вагон узнать:
Я еду в город Севастополь
В морскую школу поступать!
А пассажиры мне:
– Братишка!
Таких нельзя не принимать,
Да ты, милок, в своих ботинках
Парады будешь принимать! –
И было все отлично, в общем,
Я ехал весело и всласть,
Хоть ехал я
В вагоне общем,
Где негде яблоку упасть.
И на одном глухом вокзале
Заснул, как мертвый, среди дня,
И среди дня ботинки сняли,
Ботинки новые,
С меня.
Ах, как я бегал по вокзалу,
Ботинки черные искал,
Вокзал
Жевал
И хлеб, и сало,
Вокзал
Сочувственно икал.
И было мне
Понятно только,
Что я остался босиком...
Ну, как я
В город Севастополь
Таким поеду босяком?!
1961
 


Дневники.