Встреча

Небо было первым, что я замечал всегда в первую очередь, приходя сюда. Это потом уже – трава, распустились ли почки, какого цвета теперь старые скамейки, и много ли детей нынче играет у фонтана, но в первую очередь и всегда – небо. Высокое или низкое, с тучами, с легкими облачками ли, васильково-чистое, каким было ее платье в тот день. По небу я всегда загадывал – кого я увижу в этот раз. Я всегда приходил первым.

Помнишь тот, самый первый раз – казалось, мы были подстать ему, этому небу. Ветер трепал волосы и платья – а мы молчали, вспоминая, как здесь, на этом самом месте, клялись быть, не оступиться, не предать и – вернуться. Взявшись за руки, мы стояли молча. Только не хватало многих рук – крепких и сильных пожатий, легких пальчиков – все еще синих от чернильных пятен там, где на тонкие пальцы ложились тоненькие ручки-вставочки.

Как это было тогда… Кажется, протяни руку, и дотронешься – до этих рук, этих лиц…
Помню, когда был маленьким, была страшная засуха, земля, слово вся изборожденная морщинами, глубже самых глубоких морщин старух, молчащая, мертвая – казалось никогда не ожить ей, и никакой дождь, никакие слезы не смогут смыть с нее смертный саван. Их лица тогда были полны этой мертвой земли. И слова рассыпались в прах, не было никаких слов, чтобы сказать.

Юрка, тонкий, как свечка, с вечно взлохмаченной головой – Ветер в Голове, так называли мы его…  - молчание. Стася – такая рассудительная, толстые косы корзинкой, книги, книги… Мишка – металл в голосе, а глаза совсем детские. Уже через три месяца после той нашей клятвы мать рыдала над похоронкой. Валя. Николай Петрович. С фронта слал он письма в школу – даже там ему было важно, не завалили ли географию его трудные пятиклашки, как справляется с 7а молоденькая Анна Леонидовна. Его танк попал в окружение, и уже потом в школу пришли листочки с вопросами к контрольной по изучению полезных ископаемых Сибири…

Мы стояли, взявшись за руки, как тогда, и обещали друг другу – как тогда – чтобы каждый год в этот день, весь наш 10а, как тогда - вместе, здесь, в сквере, у фонтана. Каждый год, пока еще хоть кто-нибудь жив.

Воробышек прыгает по скамейке прямо ко мне. Отважно цепляется лапками, клюет недоеденную кем-то булку. В прошлом году – предпраздничная шумиха, о наших встречах проведали корреспонденты московского телевидения. Долго устанавливали софиты, было пасмурно. Что им хотелось осветить повыгоднее – наши медали, праздничную обстановку или, быть может, просто – хроника городской суматохи? Молоденькая девушка в мини-юбке сует в лицо микрофон: «Скажите, что для вас значит этот день?», а я теряюсь - что мне сказать? Только что мне сообщили, что умерла Клавка Стриженко.
 
Я уже давно заметил, если небо пасмурное, значит… Но сегодня – такое солнце, нет, не может быть, прошло всего полчаса. Возле меня подсаживается малыш.
– А  это зачем? - он трогает руками медали на пиджаке. Медали звенят, ребенок смеется.
–  Это – чтобы помнить…

А ты – неужели забыл бы? Нет, никогда не забудешь, какое тогда на ней было платье. Мать шила его целый месяц, а тут… «Не пропадать же платью» - оправдывалась Клавка. На синем шелке – васильки, казалось – протяни руку – и сорвешь. А как взлетала пышная юбка, когда ты раскачивал качели, еще и еще, и – белизной – острые коленки.
И потом – в пилотке, в гимнастерке, лицо осунулось… Глядя на нее, я никак не мог представить, Клавку-хохотушку, на которую заглядывались все мальчишки. Между ними лежали четыре года вечности, и не было дороги назад. Когда поминали тех, кто не вернулся, она зачем-то тоже сняла пилотку, а под ней волосы совсем седые – в 22 года…

Шмель прожужжал. Говорят, по всем законам аэродинамики шмель не может летать, а вот – летает. Женьке Никанорову тоже пообещали, что он не сможет летать. Его самолет подбили, снарядом Женьке оторвало ступню. А он начал летать, да еще как – здоровому нос утрет – уже через полгода. А как отплясывал потом, когда все вернулись и устроили школьный бал для них, выпускников первого дня войны… А я так и не научился танцевать. На выпускном оттоптал девчонкам все ноги, а потом – потом уже и не до того было… Ну не учиться же танцевать на старости лет – засмеют… Женька приходил в прошлом году, что же он запаздывает, ведь он всегда был таким пунктуальным…

Между нами все больше тишины с каждым годом. Раньше казалось – слова поистрепались, чтобы говорить о прошлом, нужны какие-то совсем особенные, прошлые слова, в нынешних совсем поменялся смысл. А теперь со многими – хоть такими бы словами поговорить – ан нет… Уже ничего не скажешь.
Я стал хвататься, как за соломинку, за возможность прийти. Приползти, что уж там, теперь уже приползти сюда в это день. Эти деревья – как они выросли за 60 лет… Миша, Стася, Валя, Юрка… Те, кто проходит под ним сейчас, уже не знают их имен. И никто не узнает, чьими голосами говорят их ветви, когда некому станет приходить сюда. А я и теперь прекрасно слышу их голоса. Слышишь: «Середниченко, если ты считаешь, что посеял свой ум в моей тетради, что ж, можешь не искать, он тебе все равно не пригодится!» - это Стася, я до сих пор слышу ее слова. Мы сидели с ней за одной партой. Николай Петрович, надеялся, что я буду брать пример с самой лучшей ученицы в классе. А что взять с завзятого троечника… Нет, примеры я брал – это точно: втихаря списывал из ее тетрадки, пока однажды не нарвался. А потом она, словно в извинение – стала приходить ко мне чуть не каждый день  - подтягивать меня по алгебре, родному языку… Книги красивой стопочкой, перевязанные шпагатом. Всякий раз, развязав, она сматывала его в аккуратный моточек, а потом разматывала и вновь связывала. Так и лежал у нее этот моточек во время занятий возле чернильницы. А потом она попала под бомбежку вместе с санитарным поездом, и еще успела вынести из горящего вагона пять тяжелых пока упавшая крыша не накрыла ее с шестым.
- Вась, а Вась, слышь, а как ты думаешь, сможет ли советский человек долететь во-о-он до той звезды? – а это уже Юрка, его клен сейчас шевельнул ветвями аккурат над моей головой. Юрка даже днем видел звезды, во сне строил чудо-самолеты, которые преодолеют власть земли над человеком – нет, непременно над советским человеком.
Мне всегда казалось, что земля над ним не больно-то властвовала, он всегда бежал, летел, золото волос, всегда чуть более длинных, чем полагалось – мамка за ним не больно-то следила – летит по ветру, башмаки стоптаны, дырки на острых локтях.
- Знаешь, мне кажется, человек целиком состоит из неба… - Юрка и стал им, этим небом. Бомба попала аккурат в машину, которую он вел, везя боеприпасы. Ни его, ни напарника - там было нечего искать.
Те, кто смотрят сейчас в это небо, васильковое среди сосен, незабудковое – меж берез, они выросли в другой стране, в которой советский человек – да звучит ли оно для них теперь это – советский человек, так, как звучало для нас? – полетел в космос, правда, до звезды – вон той, я ее до сих пор вижу из своего окна – не достал, но его тоже звали Юркой. Они уже не тянутся так – полететь, дотронуться… В этом мире звезд-то уже не видать – разве только в лесу, в степи. А много ли их поймут, как были они высоки – эти звезды в Сталинградской степи, где погиб Валька. Даже я – и то не смог бы, наверное…

- Деточка, сколько времени сейчас? – девчонка достает сотовый, смотрит:
– Три минуты пятого…
Уже пятого… пятого… Как просто им теперь – нынешним выпускникам, в любой момент набрать номер и – сказать. Как бы мне хотелось сейчас - 65 лет назад - сказать: «Валя, прости меня, дурака». Это ведь была совсем глупая ссора – кто-то что-то сказал, какое-то недоразумение, будто Валька разносит сплетни про меня и Клавку, сколько раз я потом представлял – и не мог представить – как это, Валька, и – такое. А тогда: «Так ты не только сплетник, ты еще и лжешь в лицо!»…
Как хочется сказать – «Девушка, можно я позвоню, мне только на минутку, я заплачу» - набрать номер и сказать: «Валя, я понял теперь, это все была неправда, тебя оговорил… да какая теперь разница, кто оговорил, быть может, это именно его слова из штаба ты сжимал в зубах, с простреленной головой, вместе с медным проводом, и кровь топила снег, а ты все лежал и сжимал провод в уже мертвых зубах. Мне бы хотелось, чтобы ты услышал это, тогда или сейчас: Валя. Прости меня…».
Есть слова, ради которых должны быть настоящие телефоны, а по этим маленьким коробочкам только и можно сказать: «Я еду в трамвае, уже на проспекте, скоро буду». Хотя если бы кто мне сейчас сказал, пусть даже и в такую маленькую глупую коробчонку – сейчас буду…

Сколько сейчас? Двадцать, тридцать минут? Какого? Не может, не может быть, чтобы я пришел один, небо сегодня такое голубое. Хотя, когда мы прямо отсюда, девятого мая, пошли хоронить Витальку Красенкова, тоже было голубое небо. Когда мы говорили на выпускном, что – за победу, за товарища Сталина, Виталька молчал. Он всегда молчал, с тех пор, как его отца забрали однажды ночью. Молчал он, и когда попал в плен, но это не учли в 46-м, когда он вернулся, освобожденный из концлагеря, и попал в лагерь уже свой, советский. Для них не существовало молчавших в плену. Те, кто хорошо молчали, были уже мертвы и причислены к лику героев. После лагеря Виталька запил, и тогда уже, с пьяными слезами, пошли из него слова. Он захлебывался этими словами, словами и водкой, была Хрущевская оттепель, и он выходил говорить на площадь, говорил, рассказывал, упивался словами. Его увозили в вытрезвитель, а потом уже – сразу в больницу, а он все возвращался, и говорил, говорил, казалось, хотел наговориться за всю жизнь. А потом вдруг упал, и горлом хлынула кровь, унося остатки слов, захлебнувшихся в молчании.
Слишком много между нами становится молчания. Дрожащие строчки открыток, редкие трели телефонных звонков. Я и сам уже нечасто стал звонить. Да вспомнить, когда я звонил в последний раз? Зимой, Пашке, а он уже был очень плох… А потом? Не помню…
Порой и сам боишься поднимать трубку, а вдруг там – на месте еще одного голоса осталась только тишина?

- Молодой человек, который час? Уже шесть? Как вы сказали? Шесть пятьдесят две? Колясок с детишками не стало, мимо проходят молодые пары, в обнимку, с пивом… Я в первый раз выпил на выпускном. Мишка, завзятый хулиган, притащил бутылку самогона. От крепкости как-то вмиг потемнело в глазах, и все пронеслось мимо – все мечты, враз ставшие ненужными сегодня утром – какой теперь институт, ведь война, Клава останется одна здесь, я не смогу на ней жениться – ведь меня наверняка убьют, зато я умру красиво, а перед смертью сожму в руке ее платочек – она положила мне его сегодня в карман пиджака – уголком, как будто – жених, а платочек пах ее духами – «Ландышем». Правда, я не знал тогда, будет ли он пахнуть ее духами, когда я буду умирать, а потом выяснилось, что это и не обязательно совсем. Эти ландыши – они остались в самом сердце, для меня он и теперь пахнет «Ландышем».
Шуршанье юбок, танцы, а глаза враз стали взрослыми – грустные-грустные: «Мальчишки, вы только возвращайтесь живыми, пусть калеками, пусть хоть как, мы все равно вас любить будем, только главное – вы живите, ладно? Прямо сейчас пообещайте, честно-честно», - это Верочка. И мы торжественным нестройным хором клянемся. Интересно, помнил ли Мишка эту клятву, когда умирал от гангрены в лазарете? Вон его вяз – старый уж, разлапистый, а все – ровно рвется куда-то. Ветром много лет назад отломило верхушку, я все думал – погибнет, ан нет, живет, тянется, чисто Мишкина воля к жизни, только отчего ж ему не хватило ее тогда? Распускаются новые листья, мы уйдем, осыпавшсь, прошуршав под ногами, дворники сгребут нас в одну большую кучу под названием «война», а они будут расти – эти деревья, эти новые мы, а потом – под чьими ногами прошелестят они в последний раз потом? Я не знаю.

Время… Сколько времени? Надо спросить… Но мне и без того отвечают первые звезды. Звезды. Мне теперь тоже так хочется дотянуться до вас, дотронуться… Кажется, там, между вас, - они, и с ними опять можно разговаривать. Кажется, до вас так близко, вы шелестите, путаетесь в ветках деревьев. Вон, в маленькой яблоньке, которую я посадил в прошлом году для Клавы Стриженко, что запуталось – звезда? Или она уже цветет? Нет, не могут яблони цвести так скоро. В парке тишина, и сквозь тишину я слышу ваши голоса, все ближе, ближе. Я слышу, я слышу, вот вы и пришли.
Здравствуй, Валька, а ты так и не вырос, такой же шкет. Ты прости меня, Валька, ты слышишь, наконец-то я могу тебе это сказать. Как – уже простил? Еще тогда? Нет, нет… Правда?
Стася, ты знаешь, я сам научился решать все эти задачи, правда, на старости лет, уже для внуков, но ведь – сам.
Мишка, я до сих пор помню тот нож, что ты подарил мне, уходя. Он меня здорово выручил в войну, это нож, и этот самогон, что мы с тобой пили, знаешь, я никогда не пил ничего крепче того самогона.
Женька, а ты чего это с ними? И почему ты не пришел сегодня вовремя, грех на твоей пунктуальности!
Виталя, дай стакан сюда сейчас же, сколько можно уже.
Клавочка, на тебе опять это платье… А ты говорила, что отдала его тогда, уходя на фронт. Какая же ты красивая, Клава… Знаешь, что я сейчас сделаю? Я мечтал об этом все 65 лет, а теперь – теперь уже можно, я сейчас подхвачу тебя на руки и буду кружить, кружить, кружить… А ты будешь говорить, что у тебя от меня кружится голова, ведь так, Клава? Ну скажи пожалуйста хоть раз, что у меня от тебя кружится голова…
Юра, я знаю, это ты тогда летал в космос, сознайся честно, ведь ты?
Куда же вы уходите, так быстро, ведь мы так и не поговорили, подождите, подождите меня, я с вами, я уже иду!..

2005