Глава 4. Война. Вторая Мировая

   
    Я не помню, когда впервые услышала о войне, но она уже шла. Это слово «война», без сомнения, не раз слышанное мною, как-то не осознавалось. Только стало мрачней вокруг, тревожнее, разговоры за ужином велись грустные, с печальными лицами. Однажды, вечером, когда, по обыкновению, вся семья после ужина сидела за столом при свете керосиновой лампы, в комнату вошел человек, сильно хромая, на деревянном протезе. Громко выстукивая протезом, мужчина подошел к столу, молча положил на стол бумагу, попросил папу расписаться и вышел. Тихо заплакала мама, что-то успокаивающее говорил папа. До моего сознания стало доходить, что происходит что-то страшное в мире, и это коснулось нашей семьи. Позже я узнала, что у папы было ограничение к воинской службе, по причине последствия травмы глаза (с подросткового возраста). Вскоре папу провожали на фронт. Шли молча, всей семьей. Я была собрана в школу, и папа нес меня на руках до самой школы. Кто-то нес мой портфель, кто-то – папин вещь-мешок. Около школы было много детей. Папа опустил меня на землю, попрощался. Все пошли к военкомату. Много лет позже я написала стихотворение: «Я помню себя на руках у отца»,или"Память об отце". Теперь в доме остались одни женщины, 5 человек: мама, да нас с сестрой двое, да тетя Клава со своей свекровью, старой бабушкой, которая почти не сходила со своего топчана, но продолжала курить самокрутки, насыпая в них дрожащими руками табак из, запомнившейся мне круглой, коричневой табакерки. Еще в сарае у нас жила корова и в другом сарае – коза. Они были основными кормилицами в те военные годы.

   Совсем недавно, наверное, перед самой войной по нашей улице и в дома провели радиосвязь, установили радиоприемники. Это радио походило на большую черную тарелку, поставленную вертикально на круглое основание. Сама «тарелка» была то ли из тонкого картона, то ли из плотной бумаги. Сзади, в центральной части «тарелки» располагался круглый металлический блок. С самого начала появления в доме этого «чуда», я «исследовала» каждый миллиметр этого устройства. Трогала, вертела винтики, заглядывала вглубь тарелки. Исследовала и заднее устройство, но никак не могла понять, откуда же эти голоса, разговор, музыка. На недоуменные вопросы ответы от взрослых получала. Дескать, это радиоволны, передающие звук по воздуху. Но осознать в полной мере «как это, как это???» я не могла и снова и снова вглядывалась во все детали этой «тарелки». И для себя решила, что сидят там, в заднем устройстве малюсенькие человечки и вот они то и поют и говорят…

    Но вот теперь по радио стали передавать, как бы более «серьезные» вещи. Реже стала звучать музыка, да и та была невеселой. Велись передачи о том, как вести себя в случае налета вражеских самолетов, в случае бомбежки, пожара, что надо прятаться в убежища, подвалы и что надо заклеивать стекла на окнах полосками газетной бумаги, чтобы, в какой то мере, сохранить окна при бомбежке, если такое произойдёт.
Мама продолжала работать, рано уходила и мы почти не видели ее. В городе стало много военных, их размещали по квартирам. У нас тоже поселились военные. В отведенной им комнате. Они вели разговоры, а после общались и с нами. Помню, как по их просьбе я, малявка, взобравшись на стул, пела «Сулико». Трудно вообразить, что мне это стоило, при моей жуткой застенчивости. Затем, видимо, с изменившейся обстановкой на фронте, военные, уехали.

   Однажды мама пришла домой с незнакомой нам женщиной. Пили чай с печеньем – угощением гости. Гостья нам понравилась. Вскоре, женщина поселилась у нас, со своим ребенком; мальчиком Генной, лет 3-4-х. Мальчик был забавный, его мама, наверное, работала с нашей, на заводе; муж ее был, разумеется, на фронте. Они откуда-то приехали, жилья своего в городе не было и, видимо, мама, пожалев их, предложила поселиться у нас. От папы с фронта приходили письма. Мама читала и перечитывала их, плакала, а нам говорила: «много работы там, скучать некогда». Наверное, это выражение из папиных писем.

   Наступили каникулы. Лето. Жара. По радио стали чаще объявлять о «воздушной тревоге». Объявления сопровождались гудками. По радио сообщали о попытках вражеских самолетов приблизиться к городу. Женский голос призывал, и с каждым разом, все настойчивее – уходить в убежища, но вскоре диктор сообщал об отбое воздушной тревоги. Люди успокаивались. Так, продолжалось какое-то время, и люди, уже стали привыкать к таким объявлениям, и никто никуда не прятался. Но, однажды, в ясный, солнечный день вновь послышались гудки. По радио, как-то, особенно, настойчиво сообщали о воздушной тревоге, призывали идти в укрытия. Этот призыв взволнованным женским голосом повторялся и повторялся все настойчивее и тревожнее. С улицы донесся кокой то шум, крики. Люди бежали по улицам, беспорядочно метались кто куда. Тетя, в растерянности стояла у окна. Наконец, как будто вышла из оцепенения, схватила Генку на руки, (она приглядывала за ним, пока его мать была на работе), меня – за руку и мы побежали под гору, к Ксении Петровне. Было оговорено заранее, что в случае бомбежки мы можем укрыться в её подвале, который, был вырыт в меловой горе и закрывался массивной дверью. Слышался ужасающий гул самолетов. Тете тяжело было бежать, с малышом на руках. Я в страхе то убегала вперед, то возвращалась. Казалось, что тетя совсем медленно передвигается. Устрашающий гул самолетов усиливался. Инстинктивно, на гул я подняла голову. Яркое солнце слепило глаза. И тут же, как бы рядом с солнцем я увидела самолет, а ниже, от самолета блестящий предмет, сверкал на солнце. Бомба. Тетя вряд ли видела это, однако, почти закричала: «беги скорее к Ксении Петровне». И я сорвалась, опрометью влетела во двор, затем, в еще открытый подвал, где уже были люди и сама хозяйка. Теперь я волновалась за тетю. Наконец, и она, запыхавшаяся, с ребенком на руках, забежала в подвал. Едва за нею закрыли массивную дверь, как раздался оглушительный грохот. Содрогнулась земля, стены подвала. Снова повторился грохот, где-то подальше. Затем все стихло. Люди стали выходить из подвала. Обсуждали событие. Оказалось, бомба упала прямо на соседний подвал. Прямое попадание.  В нем, расположенном у дороги, набилось много людей. Когда взрослые откапывали завалы, слышались стоны, но живыми откопали только 3-4 человека, остальные погибли. Это были первые жертвы войны на нашей улице, от первой бомбежки. В тревоге за нас, прибежала с работы мама. Теперь она волновалась за Иру, которую забрали выступать  на вокзале. Там организовали концерт для отъезжающих на фронт. Вскоре прибежала и она.

   На работе маме приходилось особенно долго быть в эти дни, готовили к эвакуации завод. Мы же с эвакуацией, кажется, опоздали. Может быть, это и к лучшему. К тому же эвакуация для нас была невозможноц, со старой бабушкой, которая была почти без движения. Оставить ее, живого человека, не представлялось возможным. Еще была живность: корова- Галка и козочка. Так и остались. В городе, со дня первой бомбежки, кончился относительный покой. Бомбить стали часто. Многие эвакуировались. Приехал к нам из деревни, знакомый, предложил поехать к себе, в деревню;«там спокойнее». Решили, было отправиться туда. Стали собирать вещи, даже куклу мне разрешила мама взять. Вещей оказалось много. Тетя решила остаться с бабушкой и живностью дома и настаивала, чтобы мама с нами ехала в деревню. Вдруг мама остановилась,  задумалась и объявила: «Будь что будет, никуда не поедем, еще неизвестно, где безопаснее». С приезжим из деревни они стали обсуждать, что делать в сложившейся ситуации: шли упорные слухи о наступлении немцев. Во дворе он показал место, где советовал маме копать окоп-убежище. Сокрушался, что не может задержаться, чтобы помочь, он спешил в военкомат и ушел. На следующий день собрались кто-то из оставшихся соседей, кто-то появился из приезжих. Стали говорить, что оставаться в городе нельзя, что слышали, как издеваются над оккупантами фашисты. Надо уходить. Снова взяли, еще не разобранные сумки и пошли мы с сестрой и мамой и кто-то из соседей. Тетя с бабушкой и хозяйством осталась дома. А мы пошли по дороге в сторону Казацких бугров. Вечерело. Шли в неизвестность. Где-то там проходила трасса, шоссейная дорога на Прохоровку. И откуда-то, с той стороны периодически, как-то неестественно, ярко озарялось небо, и доносился тяжелый гул. Не знаю, как далеко мы ушли от дома, но на пути нам повстречались люди, которые, как, оказалось, шли нам навстречу. Они сказали, что идти в том направлении нельзя, там уже близко немцы, потому они и уходили оттуда. Нам пришлось развернуться и возвратиться домой.

  Мама начала копать окоп, за нашим двором. Копать в меловой горе было крайне трудно. Очень медленно продвигалась работа. И долго надо было еще копать, чтоб получилось, какое-то пригодное, убежище, но после не долгого затишья, снова начались налеты, прослушивался тяжелый, уже знакомый гул. Мама заторопилась. Гул приближался. Мама бросила копать. Окопчик получился не глубоким.  Сверху положили старую лестницу, поверх набросили старое, ватное одеяло и забросали все травой. Изнутри к меловым, сырым стенкам и сверху приладили тоже ватные одеяла. В окопчике мы смогли разместиться только на корточках, тесно прижавшись, друг к другу.
    Выше нашего выкопали окоп и наши соседи, там был кто-то из мужчин и они быстро справились с этим делом. В доме у нас осталась бабушка, на своем топчане. В сарае – корова, а где-то на привязи, за двором – коза. Только успели уместиться в окопчике и укрыть головы одеялом изнутри, как послышался нарастающий гул самолетов. Гул нарастал с неимоверной силой. Прямо над нами, слева, из-за горы, вдруг появились самолеты. Низко, на бреющем полете, почти над нашими головами, тяжело, с жутким гулом пролетали немецкие бомбардировщики. Следом, где-то близко, раздавались взрывы, сбрасываемых бомб. Казалось, вся гора, спрятавшая нас, содрогалась от гула и рева фашистских бомбардировщиков. Мы вплотную сидели  в меловой яме, подпирая стены его своими спинами. А из-за горы вновь появлялись самолеты, так низко летящие, что видно было пилота.  Казалось, это ревущее чудище вот-вот коснется своим брюхом земли и мы, в страхе, жались друг к другу и читали молитвы. В руках каждого из нас были маленькие иконки. Время от времени, между налетами мама на минуту – другую приоткрывала одеяло, чтобы мы не задохнулись, чтобы могли глотнуть свежего воздуха. Болели ноги в согнутых коленях. Хотелось встать или вытянуть их, но такой возможности не было. Гул самолетов и грохот рвущихся бомб сливались в жутком кошмаре. Все шептали за тетей: «Господи, спаси нас!». В один из очередных налетов, когда также, вынырнув из-за горы и, с раздирающим душу гулом, пролетали над нами вражеские бомбардировщики, загудела, задрожала земля, вдруг, из соседней траншеи выскочила обезумевшая женщина, тетя Марфуша Кожухова, наша соседка, мама Муси, Ириной подружки. С криком пронеслась она мимо нас, обхватив голову руками, вбежала на наш двор. Наша мама попыталась ее остановить, но женщина была не в себе, наверное, ничего не понимала. В тот момент, когда она вбежала в сени нашего дома, во дворе, справа разорвалась, сброшенная с самолета бомба. Разворотило правую стену сенец, и большой  осколок угодил в живот тети Марфуши. Мы услышали страшный крик. Когда наша мама подбежала к ней, она была еще жива. У нее был вспорот весь живот, от вывалившихся кишок исходил пар. На руках у мамы она умерла. А за уцелевшей стеной, в комнате, на своём топчане  лежала 90- летняя наша бабушка, лежала и шептала молитвы. В короткие затишья между бомбежками, наша мама и кто-то из соседей копали могилку возле их дома, там и похоронили тетю Марфушу. Муся, ее дочь была все это время с нами. И мама, и тетя, как могли, успокаивали ее. А налеты самолетов продолжались. Как долго все это продолжалось, сказать трудно, казалось – вечность. Все больше болели и немели согнутые ноги, но теперь, в в короткие минуты затишья мама разрешала вылезть из окопчика и постоять – разогнувшись размяться рядом, чтобы, при приближающемся звуке самолетов, снова залезть в окопчик. В вате старого одеяла, которое было наброшено на лестницу, служившей крышей окопчика, прямо над маминой головой, в вате одеяла обнаружили большой осколок. Мы с ужасом думали, о том, что наша мама была так близка от гибели.

   Наступила удивительно тревожная тишина. Налеты прекратились. Прошло какое-то время затишья. Но своего убежища мы еще боялись покинуть, хотя некоторые из соседей уже стали появляться на улице. В городе появились немцы. Слышалась чужая речь. Мы вернулись домой. Мама с тетей навели относительный порядок в сенях и во дворе, после того, что натворила бомбежка. Заделали разрушенную стену в сенях. По улицам расхаживались чужаки, часто в шортах. Горожане, никогда не видевшие раньше подобного «безобразия», плевались в сердцах, обсуждая «бесстыдство» оккупантов. Мол «в трусах ходят по городу, не считают нас за людей». Говорили, что в основном в городе были мадьяры (венгры). Не знаю, была ли какая либо разница в этом, но жили все в страхе. Они заходили бесцеремонно в дома требовали: «яйки, молеко, кур». В школе, где я училась, разместился госпиталь для немецких раненых. Позднее, в районе рынка был разбит лагерь для наших пленных. Он был обнесен колючей проволокой. К этому лагерю ходили горожане, в надежде отыскать своих мужей, сыновей. К этому лагерю привела нас однажды и мама. «Смотрите, – сказала она, – может, увидите папу». Пленных было много, но папы среди них не было. Под строгие окрики охранников мама пыталась расспрашивать пленных о папе, бросала им через проволочное ограждение куски хлеба, сухари, принесенные с собой. Но грозный окрик немцев не давал людям возможности не разговаривать, не передать пленным что-либо из еды.
Опять же, много позже я написала  стихотворение, отразившее пережитое мной в детстве: «Я искала отца»

    На календаре 1-е сентября 1942 года. Объявили, что начальные классы будут учиться, а так как в здании нашей школы разместился немецкий госпиталь, то под школу сняли обычный частный дом, вначале нашей Подгорной улицы, выселив хозяев этого дома. Каждый урок начинался с молитвы, которую читал дежурный. Был введен урок «Закона Божьего». Вел его священник. Основной учительницей была та же Анна Васильевна Краснопевцева, которая и начинала учить нас с первого класса. Только теперь она, наша добрая, хорошая учительница стала какой-то другой – замкнутой, молчаливой, как будто испуганной. Сейчас это был для меня,  второй класс.               
 
Учились по своим старым учебникам, только заклеили или замазали, по приказу кого-то, портреты Сталина и Ленина.
Подошел Новый 1943 год. Нашим родителям приказали устроить праздник для детей в этой же школе. Собрали, кто что мог (муку, сахар), испекли печенье. Была наряжена елочка, но никакого веселья и радости не было. Просто исполняли, чьи-то указания, боялись ослушаться, боялись всего.  Дни для нас, детей казались очень длинными, так как сидели все по домам, никуда нас родители не пускали. Лишь иногда разрешали мне выйти с санками и перед окнами дома покататься с горки. Однажды в одну из таких прогулок ко мне подошли трое молодых немецких солдат. (возможно, то были венгры). Что-то стали говорить на своем языке,  я поняла, что они просят санки. Я протянула  верёвочку, втроем завалились на санки и, со смехом  скатились с горки. Затем привезли санки, отдали мне и дали плитку шоколада. Я помчалась домой, чтобы маме отдать шоколадку, так как, нам было запрещено брать, поднимать, трогать, что-либо на улице (мало ли что?). Но шоколад оказался настоящим.

    Вскоре все заметили беспокойство оккупантов. Взрослые перешептывались, но уже не так мрачно. Жили теперь в ожидании хороших вестей,  Ощущался какой-то подъем в настроении. А немцы стали наглей. Чаще заходили в дома, требовали кур, яиц, молоко. Очень их боялись. Однажды хотели увести нашу кормилицу – корову, но тетя так вцепилась в нее, устроила такой скандал вместе с мольбой, что немцы отступились и оставили Галку.

    Вдали снова стал слышаться грохот орудий. Взрослые говорили шепотом: «Это наши Катюши». По дорогам пошли обозы с немцами. «Тикают, гады!». Появились самолеты. Люди с радостью крестились: «Наши! Со звездами!».  Всюду стрельба. Самолеты так же низко проносились над  крышами наших домов, над нами. На крыльях самолетов были красные звезды, а иногда мы видели и пилота. «Наши, наши!» И страха прежнего, несмотря на опасность, уже не было. Был общий подъем, ликование: гнали фашистов! А они забегали в дома, прямо из дверей домов строчили по нашим самолетам из автоматов. В укрытия уже никто не прятался. Мы – дети жались в уголок, взрослые всячески пытались помешать фашистам стрелять. Когда несколько немцев забежало к нам, и начали из-за двери палить по нашим самолетам, тетя, вдруг, повисла на руке у немца, неистово закричала: « Не стреляйте, уходите, пожалейте детей». Позже я часто думала, откуда у этой благородной, хрупкой женщины взялась такая храбрость. В этот момент все боялись за тетю: от немцев можно было ожидать что угодно. Но, Слава Богу, пронесло и на этот раз. Теперь уже целыми партиями страшные, злые, укутанные шарфами, многие раненые, кое-как перевязанные наспех, шли и бежали оккупанты. Сколько-то человек забежало в наш дом. Один из них наставил пистолет на маму, заставляя перевязать раненую руку другому. Мама медлила, что-то пыталась возразить, но тут тетя, да и мы, повзрослевшие за эту годину, стали уговаривать маму, что бы она скорее перевязала, что бы они как можно скорее ушли от нас и из нашего города. А тетя добавила: «Все равно наши добьют».

   Наконец, вроде все стихло, немцев не видно, прогнали. Люди стали выходить из домов, в ожидании « своих». Настроение у всех приподнятое. Это я хорошо помню. Мы стояли на площадочке у нашего дома. Вдруг, кто-то крикнул: «Смотрите!». С горы, по тропке, которая вела с района базара, мы увидели, спускающихся на лыжах, в белых комбинезонах наших разведчиков. Народ ликовал! Все радостно кричали, смеялись и плакали от радости. Наши вернулись!

   Военных расселяли по квартирам. У нас тоже поселился военный, в каком-то чине. Солидный, обходительный товарищ. К нему заходили иногда другие военные. Они вели между собой разговоры, а потом, видимо, отдыхая, беседовали с нами. Подарили мне лыжи, с большими наконечниками в носовой части. Наш военный квартирант рассказывал о себе, что родом он с Амура, что у него есть сын, а жены, как будто нет. Ему приглянулась наша мама, и он предлагал, просил ее, чтобы она ждала его после войны. Мама сразу и наотрез отказала ему в его просьбе. Она ждала и надеялась до конца своей жизни, что папа жив и вернется. Ждала и надеялась она и после того, как было получено извещение: «Ваш муж красноармеец Денисов Павел Петрович в бою за Социалистическую Родину, пропал без вести в ноябре 1943 года». Мама очень переживала, искала знакомых, родственников тех, кто воевал с папой, чтобы узнать, что-либо о нем. Узнала, что он был сапером. Говорили, что, он погиб где-то под Воронежем. Из тех немногих, возвратившихся с войны, с кем маме удалось связаться, более конкретных данных получить не удалось. Мама очень страдала.

   Посылали на фронт посылки, кто что мог. В основном – вязаные вещи: носки, варежки и кисеты для табака. Жили в постоянном ожидании каких-либо вестей о папе. Надежду на лучшие вести давали слова из извещения: «…без вести пропал». Строили всякие предположения: может раненый и теперь – где-нибудь в госпитале, а, может, в плен попал, – все лучше, чем погиб. А общие вести с фронта радовали – гнали немцев восвояси!
В городе разбирали завалы от бомбежек. У южной стены городского театра оставалась целая гора немецких «буц». Не знаю, как точнее их назвать просто это такая обувь, огромного размера, сплетенные из соломы, на толстой деревянной подошве, что-то вроде сапог. Они одевались прямо на сапоги. Спасаться хотели, бедолаги, от русской зимы. Когда стали разбирать огромную кучу этих сапог у театральной стены, обнаружили в ней немецких солдат с рацией. Долго еще находили в разных местах, оставшихся фашистстов.