Бабочки в животе

Итак, начнем. История проста:
В ней героиня девственно чиста,
И любит жизнь, и  страхи и печали,
И свет и тень, без смысла и лица...
Но не спешим. Добравшись до конца,
Мы будем знать, чуть больше, чем в начале.

Минули дни - не больше шестисот,
Как баснописец городских высот
Там рисовал волшебные пейзажи.
Мы героиню сделаем вдовой,
И будем звать пока ещё Живой,
Среди углей и чёрно-белой сажи.

Ведь где-то там войну вели отцы,
И каждый день ложились мертвецы
Обняв врага, в окопы и траншеи.
Дробился мир на тысячи частей,
А для Живой весь ужас новостей,
Был как петля, скрипящая на шее.

Она была жива и влюблена:
Любила свет и яркие тона
Среди зеркал над городом угрюмым.
Любила жизнь, разросшуюся вкось
И всю рутину, что прошла насквозь
Меж тонким шпилем и сырым интрюмом.

Проулок Слёз. Последний поворот.
Высокий дом с решетками ворот,
А в мастерской, трилистник наудачу.
И ателье, и сад через окно,
Привычны так, как старое кино.
Но вдруг, однажды, стало всё иначе.

Внезапно мир окрасился звездой,
Стальной и пьяной, жгучей, молодой,
Упавшей вниз с обложки до ремарки.
И свет луны на шелковом белье,
И старый дом, и парк, и ателье,
Всё стало ослепительным и ярким.

Живая видит танец новых звёзд,
Стеклянный город, и упавший мост,
И чудеса от Кира и до Хоны
Всё предстаёт в священной красоте,
Но что-то вдруг забилось в животе:
То были бабочки. Зегрис и Махаоны.

Сперва немного. Позже - целый рой,
Ползут сквозь сумрак, вязкий и сырой,
Через экран по всей переферии.
И мотыльки ломают небосклон,
Их взмах крыла сметает Вавилон,
И дарит миг блаженной эйфории.

И замер свет, колени преклоня,
И прозвучал хор ангелов огня,
И раскололась вкопанная веха,
И зазвенела выпавшая клазь,
И в тот же миг струна оборвалась
И на Живую навалилось эхо.

Скрутились в жгут, и брошены в беде
"Никак" и "нечем", "негде" и "нигде",
Туманность слов легла епитрахилью.
В гниющий рай, где правит пустота,
И мотыльки ползут из живота,
Неторопливо раскрывая крылья.

Был целый мир разбросан по углам,
И рвётся с хрустом кокон пополам.
Фильтруя свет и темень через осмос.
Среди костей воздвигнутый альков,
Ведь где-то там, на месте мотыльков,
Внутри разросся многогранный космос.

И героиня ищет свой покой
Но каждый угол старой мастерской,
Сдавили, смяли, выдавили, стёрли
В порыве взять, разрушить, растолочь,
Раз бабочки ползут куда-то прочь,
Из живота, и застревают в горле.

Любовь нужна. Как стёкший парафин,
Как брызнувший осколками графин,
Как полый гроб, обтянутый рогожей.
Как старый дуб, источенный желной,
Искристым мраком и взрывной волной,
Любовь прошла. Но что-то ждёт под кожей.

Стучит о стены, бьётся впереди
Под крышкой рёбер запертых в груди,
Священный храм. Голгофа и Асадаль.
Сомкнувшись над последней запятой,
Застыл коростой чёрно-золотой,
Вишневый блеск, стекающий на падаль.

На небесах отчаянный вираж,
Стальных фасеток вычурный витраж,
И вечности не больше получаса.
Дымят во тьме и гаснут угольки.
С жужжанием ночные мотыльки,
Слетаются на вонь гнилого мяса.

По мостовым, сорвавшимся на дно,
Сквозь пыль и дым бетонных домино
Бредёт рассвет, неспешно и трусливо.
В стеклянной глади сдавленных частиц
Ни мотыльков, ни бабочек, ни птиц,
А лишь воронка ядерного взрыва.

...Сырая синь тверда и глубока,
Там над Живой свернулись облака
Из сотен тел, что брошены и глухи.
Был мертвый дом, пустое ателье,
Где копошась в растёкшемся гнилье,
Под плёнкой век жужжат мясные мухи.