***

Семейная почти сага.

Покойная Анастасия Акимовна,
прабабка моя — Царствие ей Небесное! —
была волевой и властной,
одна подняла семерых детей,
многое знала, немало умела
и через всю свою жизнь,
замужняя и вдовая баба,
пронесла в себе память
о, Бог весть, каком-то Сашке.
Не о Степане, законном, о Сашке,
которого её батька да матка
в её канувшей в вечность юности
за бедность отвергли...
Не знаю, что с Сашкою этим сталось,
но снился Акимовне он
всю её тяжкую жизнь...
А Степан наезжал в деревню
раз этак двенадцать, а то и побольше,
обычно порою страдной...
Но Господь пятерых забрал,
и бабка моя, Прасковья,
Степановна значит,
для выживших стала нянькой
и до самой своей кончины
оставалась для них такой.
А потом уж, в мои пацанские годы,
при сёстрах богатых и брате,
начальнике бывшем НКВД,
собственной матери нянькой
безропотною была…
И это на старости лет.
Да, впрочем, такую же лямку
тянула она и для мужа, пьяницы без краёв,
с памятью без границ
и с голосом редкостной мощи и красоты,
всё потерявшим однако,
включая и консерваторское "дальше",
ибо бабка моя Параскева,
простая крестьянка,
удержала его от учёбы,
испугавшись, что образованный муж
со временем бросит её
в чуждой Москве и с детьми,
мамой моей и дядей.
Вот дед мой, Александр Ильич,
разлада натуры своей
с тем, для чего был рождён,
не выдержал и себя уничтожил.
И уж так получилось,
что и я на её попеченье
едва лишь призорным
и почти сиротою
болтался мальцом,
и подростком дурнее дурных,
рано познавшим
ценУ человечьей породы
пока моя мама,
собственно, тем же была занята.
Но дело, однако, не в этом.
Малец-то да и пацан желторотый,
я был своенравный,
а пуще и своевольный,
тот ещё дурень, конечно,
не знавший обузы бычок,
бунтарь перед волей прабабки моей
Анастасии Акимовны,
с коей мне и пришлось
проживать все мои детские годы.
Но Прасковью Степанну мою,
её миролюбье и кротость,
я безотчётно любил,
не умея сочувствовать ей.
Подсмеиваясь обожал
эпичность её рассказов,
без конца повторявшихся,
о детстве её деревенском,
в котором сияло солнце,
была безграничной свобода
заутренних и предзакатных околиц,
и всё наполнено было счастьем.
Не любил только я
зависимым быть
от чьих-то решений и воли
и потому воевал
со старухой согбенной,
мальчишка, едва надкусивший жизнь.
Вечная память Анастасии Акимовне!
Но она в изъявленьях своих
в адрес мой была генералом,
таким, кто не ведал отказа
и даже представить отказа не мог,
а я, пацанёнок, нахраписто
ей отвечал отрицаньем,
каждому слову её
своё выставляя "нет".
Глуп был, теперь сознаю, несусветно.
А повзрослев, я покинул родную гавань…
Поболтался по волнам житейским,
нахлебался житейской похлёбки,
чья весьма отрезвительна горечь,
и вновь оказался дома.
Прабабка моя
уже погрузилась тогда
— на грани жизни и смерти —
в темноту бессознанья,
и Господь так и не дал
вернутья ей хоть на мгновенье
в реальность. И мне не позволил
найти единение с ней.
Ушла.
И неизбежность того, что нас ждёт,
сознанье моё содрогнуло.
Так гром чередой сокрушительных молний
замшелость земли озаряет,
но под ними немою и тёмной
живая земля остаётся.
Ну, а лет пятнадцать спустя
и моя дорогая
Прасковья Степановна
смиренно и никому не переча собой,
оставила этот мир.
Не скрою, я плакал тогда…
и плачу поныне,
вспоминая тепло
её натруженных рук
и скрипучий немного голос
с неизменной константою — "кхе".
Бабулька моя дорогая,
подружка попутчиков всех,
где б ни встретила их,
как ты там в Занебесье?
Знай же, пока ещё есть,
кому за тебя помолиться.
Да и о мамке твоей Настасье
ещё воздыхает одна душа,
томящяяся в воспоминаньях,
будто бумажный кораблик
в безжалостных волнах ручья.
Мир вам, родные!
Пребудьте в тиши,
пока не захлопнулась мгла
над единственным гласом,
робко просящим "Господи, упокой!..."
А потом уж Бог весть.