Прощание

Прощание.
 
2004-ый год, село Столбищи. Декабрь месяц. Холодно, пасмурно. Длинный ряд столов, соединенных друг с другом, накрыт клеенчатыми скатертями. На скатертях уже стоят тарелки, стаканы, хлеб разложен. На кухоньке строго и чинно идет равномерная работа. Сегодня проводили в последний путь Пелагею Баринову. На сельском кладбище, что находилось на окраине села, простились с Полюшкой. День был пасмурный, но в какой-то момент пробилось сквозь тяжелое небо солнце. И легкими лучами своими осветило лица людей.  Солнце вскоре вновь спряталось в тяжелых складках неба, но от его появления на лицах людей некоторое время еще оставались легкие благостные улыбки. Несвоевременные и, вроде как, неподобающие для похорон. Кто-то зашептал, что это, мол, душа Полюшки с ними прощается.
Отпели Полюшку, помолились за ее душу и отправились на поминальный обед. В избе было тепло. Промерзшие на холодном ветру старушки, Полюшкины товарки (подружки), степенно рассаживаются по лавкам и смиренно ждут угощения. Лица их сплошь покрыты глубокими и мелкими морщинками, по которым, как по карте, можно читать весь пройденный ими путь. Каждая морщинка - факт биографии, бессонных ночей, радостей, тревог. И повседневного нескончаемого труда. На солнце, в стужу,  в распутицу. Полины подружки сегодня строги и прекрасны в своих видавших виды черных юбках и темных кофтах. Отличают их только черные платки. У кого-то они кружевные или атласные, а у  кого-то простенькие, ситцевые. Повязанные  вольно или туго. Уголками этих платков старушки аккуратно время от времени обтирают краешки губ. Сухонькие ручки их  деловито поднимают граненые рюмки и, не чокаясь, замирают на мгновенье в воздухе. Потом содержимое рюмок медленно, с милым причмокиванием, выпивается. Щечки, подобные запеченным яблочкам, разрумяниваются. И вот уже начинается неспешный разговор. Тихий и значительный. Вспоминают покойницу.  Поминают добрым словом. Что работница была, каких поискать. Что подруга была, каких поискать. Что человек была, каких поискать. Речь их ложится золотым руном. В ней много красок, оттенков, хрустальных переливов истинного русского языка. С характерным «оканьем», с удивительно «вкусным» сочетанием слов, с единственно верной интонацией. Родная речь, настоящее живое слово. Чистая родниковая вода, которую  набираешь в ладошку и пьешь..
Вспомнили семью Пелагеи, отца, мать. Хорошие были люди. Матушка Пелагеи, Арина Григорьевна, доброты была необыкновенной. В карманах ее широких юбок всегда хранилась какая-нибудь снедь. Пирожок, яйцо печеное, пряник, яблочко или морковка. И Арина угощала всякого, кого встречала на пути. А за угощением и  расспросить не забывала о том, как здоровье, как дела, как детки. Может, помощь какая-то нужна? Вот поговорят с ней, и уже проблемы кажутся не такими серьезными и непосильными. Отец Полюшки, Федор Ефимович, был до революции  1917-го года регентом при местной церкви. А всего в селе в то время было три церкви. Да и то сказать, народу-то сколько в Столбищах тогда проживало. Сегодня от силы сотни две жителей наберутся, а на заре двадцатого  века в Столбищах проживало две тысячи душ. Каждая семья, помимо  работы на земле, имела свое ремесло. Кто сапоги шил, кто печки клал, кто колеса делал, а кто веревки вил. Федор Ефимович за многие знания свои, доброе сердце и  рассудительность был выбран в земское собрание уезда. К 1930-му  году жил он не бедно. Была у него и корова, и машинка швейная.  Попал под раскулачивание. С семьей своей большой  был отправлен в Кировскую область, на лесоповал. Семнадцатилетней Полюшке дали в руки пилу и топор. И план заготовок. Там она и проработала шестнадцать долгих лет. Вышла замуж здесь по большой любви за красавца Ивана, родила дочь. А в мае 1942-го года проводила мужа на войну. В августе 1943-го получила на него похоронку. В извещении было сказано: «..Ваш муж красноармеец Елистратов Иван Александрович  в бою за социалистическую Родину верный воинской присяге проявил геройство и мужество, был ранен и умер от ран в юго-западной стороне села Боровое…»
Пелагее, как вдове героя, вместе с дочерью и престарелыми родителями разрешили ехать в любом направлении. Так семья вернулась на родину, в Столбищи. Дом их к этому времени был отдан другим людям, пришлось строить новый. Не такой большой, не такой красивый, как прежний, но свой. Люди вокруг помогали семье на первых порах всем, чем могли. Кто крупы принесет, кто муки, кто молока. И за все Федор и его семья были благодарны односельчанам. В его новой жизни только одно было огорчение - он был лишенцем. Или «лишонцем». То есть, не имел избирательных прав. Это он-то, который привык быть в гуще  общественной жизни. Конечно, в 90-ые годы прошлого столетия, когда  Федора Ефимовича и всю его семью полностью реабилитировали, то право голоса ему вернули. Только к этому времени Федор уже более тридцати лет покоился мирным сном праведника на сельском кладбище. Но и имея в своей жизни такую печаль, как отсутствие права голоса, Федор не позволял себе гневаться. Когда же он видел, как глаза Пелагеи порой наливаются бессильными слезами воспоминаний, то говорил ей тихо, что если есть на сердце обида какая, то нужно с ней расстаться. С таким грузом жить нельзя. Все в руках Божьих. Грех роптать. И Поля, несмотря на горячий нрав, не роптала. Всю страсть свою, мысли несвоевременные остужала работой. И не было такой работы, которая бы после лесоповала казалась ей тяжелой. Да ведь и дочь нужно было поднимать. В Столбищах к Пелагее посватался справный мужик, Антон Баринов. Был он вдовцом с тремя детьми. Что ж, без мужика после войны нелегко было. Так Пелагея вышла замуж второй раз. Жили дружно, растили детей. Антон и колеса для телег делал, и пчелами занимался, и по хозяйству работал. Пелагея и на ферме, и по дому, и в полях колхозных, и с детьми успевала. Утро для  Поли начиналось ночью, в три часа. Нужно  подоить корову и сдать ее пастуху. Потом опять короткий сон, после чего Пелагея будет готовить. Готовила она с утра все и сразу. Не зря в русских сказках упоминается скатерть-самобранка. У Пелагеи такая скатерть была. Рукотворная.  И на ней возлежали воздушные лепешки, подрумяненные дрожжевые блины, варенье  малиновое-земляничное-смородиновое. Наваристые щи из печи в чугунке. Картошка молодая, с золотистой корочкой, тоже только-только из печи. Да с груздями, да со сметанкой, да с огручиками, да с помидорками. Каши на выбор - пшенная, или рисовая, или горох, или греча. Лапшейник нежнейший. Вкуснейшие пироги с картошкой, с вареньем, с рыбой, с рисом и яйцом, с яйцом и луком, с морковью.  Пироги в печь  погружала Поля с помощью деревянной лопаты (садника), а когда они были готовы, то подтягивала умело противни железной кочергой. И все это получалось у нее так ладно, так лихо, что смотреть было одно удовольствие за этим священнодействием. Потом  вся приготовленная снедь накрывалась чистыми полотенчиками. Наголодавшись когда-то вдоволь, Пелагея не позволяла своим чугункам, противням, кастрюлям, крынкам простаивать без дела. Праздник изобилия был в ее доме каждый день…
Подруги Пелагеи  вспоминали и о послевоенных годах. Когда в Столбищи пришел тиф.  Едва ли не все село тогда переболело. Иные семьи оказались в полной изоляции, когда и воды подать было некому. И Пелагея, невзирая на страхи и опасения, шла в эти дома, выхаживала односельчан. И чудом каким-то сама не заболела и не принесла болезнь в дом. Чудом… То, что любому другому может показаться чудом, для нее была обычная жизнь.  Пелагея часто рассказывала, как однажды в лесу ее застал сильный ливень. Нужно было возвращаться. А вокруг гром и молнии. Страшно так, что сердце, кажется, из груди вот-вот выскочит. И стала Пелагея читать молитву заступнице Пресвятой Богородице. Читала истово, пока в какое-то мгновенье не поняла, что с ней рядом идет женщина. В длинном темном одеянии. Прямо посмотреть на спутницу Пелагея не решалась.  Но на сердце стало спокойно. Так и дошла до дома. А на вопрос, кто же была та женщина, Пелагея не без некоторой укоризны в голосе (что, мол, тут может быть непонятного) отвечала:
-Так Пресвятая Богородица со мной шла. Вот и не страшно было мне.
Перед уходом Полюшки из этого мира память стала изменять ей. Все чаще она пребывала в своем мире. Но страхи, с которыми ее познакомила жизнь, оставались с ней. Частенько перед прогулкой не могли найти ее сапожки. Все, бывало, обыщут. Нет сапог. И только позже находили сапоги под подушкой у Пелагеи. Что ж, живя в общем бараке в ссылке, нужно было внимательно следить за своей обувкой. Попробуй-ка без теплых валеночек посреди сугробов валить деревья…
 
Смеркалось. Полины подруженьки начинают тихонько вставать со своих мест и прощаться. Так же степенно и тихо облачаются они в свои шубейки и, перекрестясь на красный угол, уходят. Другие занимают их места. Через какое-то время в дом зашла компания из четырех человек. Мужчины лет сорока-сорока пяти. Все они имели одинаковый  землистый цвет лица. Мужчины тихо вошли, тихо сели за стол. Надежда, дочь Пелагеи, метнулась на кухню, и через мгновенье появилась с чугунком супа. Мужчины сохраняли напряженное молчание и ждали, когда можно будет приступить к трапезе. Один из них показался Надежде знакомым. Очень знакомым. Но… Да нет, не может быть. Тот, кого  она помнила, был белобрысый, звонкий. Одним словом, сливки с малиновым вареньем. У того, кого она знала лет двадцать пять тому назад, была смелость во взгляде и солнечная улыбка. Он был красив, добр. Он был сильный, ловкий, стремительный. Счастливый. И многие девчонки деревенские и городские были влюблены в него. А этот? Этот был пыльный, неодушевленный, забытый счастьем мужчина. Напряженно смотрел перед собой. Краем глаза косился на то, как перед ним поставили тарелку, положили алюминиевую ложку, кусок хлеба. Как налили в его тарелку суп. Но он даже не пошевелился. Весь его напряженный  вид, казалось,  тихо протестовал.  Что все это не то. Не то и не то. Чуткая рука Надежды взялась за бутылку водки, и вот уже прозрачная жидкость наполнила граненый стакан до половины. И этот солнечный когда-то парень тихо выдохнул, сглотнул слюну, и намеренно неторопливо, чтобы не выдать свою страсть, взялся за холодные стенки стакана, поднес его к губам и очень медленно, смакуя, выпил до самого донышка. Стакан на некоторое время завис в воздухе, и потом так же медленно был поставлен на край стола. Тот человек лениво взял кусок хлеба, поднес его к носу и глубоко втянул воздух в себя вместе с ржаным ароматом. Потом хлеб был положен рядом со стаканом.  Какое-то время он продолжал сидеть все с тем же напряжением сутуловатой спины. Когда понял, что продолжения не будет, то плечи его обмякли, он решительно встал из-за стола. Молча поклонился и вышел. За ним вышли и его товарищи по жизни. Тарелки с поминальной едой остались нетронутыми. Надежда подошла к окну, чтобы еще раз увидеть того парня из своей юности. Вернее, то, что от него осталось. Когда-то он был среди немногих, кто остался жить в Столбищах. Работал в колхозе. Был и трактористом, и комбайнером. На все руки мастер. В 90-ые годы привычный уклад жизни был  сломан. Не стало колхоза, работы, денег. А водка помогала выживать. С ней было не так страшно, видимо…
Надежда тихонько вздохнула. Потом встряхнула головой, решительно отгоняя от себя тоскливые мысли. Время слезам еще не пришло. Вот когда останутся они дома одни, три сестры, тогда уж можно и поплакать вволю.  А пока - держаться.  Надя зорким взглядом прошлась по столам, не нужно ли еще чего подать и поднести.  Но предательские мысли все же унесли ее в то время, когда было село еще богато на людей и события. Жизнь в нем кипела.  И работы было много, и праздников. Вспомнился ей вдруг один из вечеров в ее жизни. Вот в этой самой горнице, где сегодня проходят поминки, кружилась она со своими подружками в счастливом предвкушении своей молодой жизни. Первое мая, что ли, было. Мамочка пришла с вечерней дойки. И, как есть, в одежде, легла на диван, чтобы  украсть у долгого дня несколько благодатных минут. Руки сложены на груди, ноги по струнке. И в ту же секунду заснула. И только легкое «упфф» слышно было. Вокруг нее шум-гам.  Они, молодые девчонки, собираются в клуб, и малышня где-то с краю сидит и восторженно смотрит на своих королев. Летят туфли, шпильки, бантики, одеколон, чулки. Смех, радость, предвкушение, тайны. Влюбленные девушки с недомолвками обсуждают своих кавалеров. А  мамочка спит себе и посапывает. Иногда что-то скажет во сне, постанывая. И это вызывает новый взрыв смеха…Эх, мамочка. Вернуть бы тот день сейчас. Хоть бы тот день один. Надя всхлипнула, и горячие, горькие слезы  потекли по ее щекам. И она уже не пыталась их остановить.