Предно

Общество меня не принимает.
Ведь я не ибупрофен.
И не *бу проблем, как тяжко в мире жить без счастья.
Не веря самому себе, что строки хлещут с моих ран.
Слишком рано.
Очень рьяно.
Собрал метлой все мысли с полу,
и полулёжа в скрипучих половицах
Обнаружил небылицы.
Неба лица.
И ход конем, от синеглазки —
не сказкой может обернуться.
Я обернулся. Взгляд назад.
Там море, птицы и закат.
Закат карьеры,
за шифоньер,
как шизофрен — по облакам ютиться,
тому, кто родины не знал.
Пинал пенал. А что ж пенальти?
Я фолл за фоллом собирал,
пока не съел фолл-имитатор,
и тот орбитр на орбиту не съехал полностью, с ума.
От с умы не уйти.
А я тяжко в жизни падал,
хоть и сам был не подарок,
но в итоге упакуют в ящик полтора на два.
Без ленточек.
Без новостей.
И без рыганий мелким флёром,
пасьянс на прошлое сложу,
дабы прильнувшую вожжу —
утопить там юрким брасом.
Не спрятать профиль за анфасом.
Я сотню килограмм пожму, златую рученьку вождю.
А вожделел-то как прекрасно!
Всех горемык и бедолаг.
Зашелся смехом им всем в глаз.
Попавши в сердце, разъедая, я мультилингвикой маразм.
А мультик кончился, прискорбно,
я шишкин лес в грибы солью,
там где листочки с диких прерий
нам моветонят, как в раю.
Я лимфу скрою за обидой.
Я нимфу скроллю торопливо.
И признание в любви
Извергну паяльником из ж*пы,
где мелким шрифтом прошепчу:

"любимая,
пора вставать,
скорее застилай кровать,
и застирай пятно из крови,
блистали мы с тобой искрою,
не скрою — всё было бы попсово,
но мой ботинок на глазу, а я же — ни в одном глазу,
как банкоматы — шлют листовки,
так точно так же и я шлю —
всех шлюх и прочих, шалашовки,
вертел я всех вас на х*ю, —
и после смерти
весь мой панцырь,
что дух сносил, терпел и душу, —
в распоряженьи, хоть всей нацией,
нассыте внутрь и снаружи,
я не останусь озадаченным, —
всего лишь еще один ужин...

Но ты, родная, вне их сил.
Ты внеземной мой нимесил.
Не месил говна, с поверья,
и в спину нож я не совал,
и лишь себя *б в убеждении,
что я не жаворонок — сова,
и вновь сомнений угрызенья,
рубцам сопутствуют слова...
Ну, в общем, хватит нам об этом,
давай, не умирай, вставай".

Но блекнут мольбы.
Съедает космос.
Она мертва.
Гниет лицо.
Пред ней я встал.
Потом — сложился.
Ведь Бог един?
Ах, чёрта с два!
Померк мой взор. Все зори ясны,
а ясно ль мне, как было жить?
Волхвы приехали до яслей,
я в яслях в штаны прям наложил.

Но — мало жил.
По-настоящью.
Неопределенное мыкатство.
Расплескался по утру, в тумане растворясь нервозно.
Что, никогда не поздно? Что ж — тогда скорей помру...
По пояс было счастье, по уши хлопот,
один хлопок — и жизни язвы,
забыв открыть мой парашют,
меня столкнули с высоты, столкнули лбами нас с собою,
себя не ведал и подавно,
но сумрак был настолько тёмен,
что поглотил меня собою,
и я как чёрная дыра,
сопряжённая с кишкою,
лишь днем говно мог изрыгать,
а ночью пестился листвою,
и сизыми домами хладно,
в блокнот полистывая гложенья,
махал перед лицом рукою,
чтоб убедиться, что живой я,
и все матричные фантазии, что будоражили изгоя, —
занес в блэк лист вместе с листвою,
топор включив на удержанье,
предохранитель сняв зимою,
за сотню баксов, с Вашингтоном —
распрощавшись на века.

Пока.

Показывал мне направленье.
До доктора.
До шлюх.
До сглазу.
Прохавав ветер перемены,
я в переменку школу слил. Тем самым их всех там я злил.
Тем самым — малосантиметровым.
Но это всё же сантименты.
Религиозно открестившись от ярма Нормального,
вмиг стезю укоротил скороткой водки.
И лишь фотки —
свидетельство о том, что был.
...рождения.
...о смерти.
И вновь - всё по накатанной. По прокаканной, заплаканной,
хоть вызывай сейчас каноэ.
И утопай в рандомных звуках.
Разорвавшися на море,
Уплыв в надежды океан...

Мы много кому внемлили.
Нам предшествовали древние.
Мы станем частью бесконечного.
Лишь бы только жить, течь по течению!...
Приютиться обществом, Землёй беременной,
а не довольствоваться присутствием временным,
вот тогда я послужу всему миру преданно!
Вот тогда я...
Тогда я...

Соединение прервано.