Ополчение

Эх, голова моя шутовская, глупый колпак,
Вам беда на сером столе, мне стук-постук по голове —
Хоть бы хны, дурак дураком,
За душой только шило в заднице...
Вспоминается одна пьянка (аж ноги подкашиваются).

Праздновали не пойми что, высекали искры из льда макарон:
Долбили их молотком, не додумались разогреть.
По ком звонит колокол, думали. Колокол звонит на обед!
То всем известно.
А мужичьё сидит разного рода, впрочем, беспечничает.
Тут кто-то встаёт: "Друзья —— пахнет? —— пиетет? —— президент!——
Спокойно, не перебрал. —— наш президент —— не на того напали —— я фашистов не люблю ——
Долой его, короче! —— То есть, их —— сам не понял —— весьма!"

"Лучше и не скажешь", — показалось. Но другие повставали со стульев,
Возмущённые, сбитые с толку, как дети — потерянные.

Не садиться ж теперь! (Садиться правда очень не хочется)
Началась потасовка, толкучка была, неразбериха, бедлам, оргия,
тяни-толкай, шумиха, погром-столы-вверх-дном...
Слава богу! Сошлись в одном:
Женщины.
(А иначе прощай, не скучай, забегаловка!)

Всё-таки гусячья у нас судьбина:
Встал, завтракобедужин, спать,
Навсегда что Илья, то и я,
Навсегда на авось наугад и в кровать,
Сплошь всегда говорить только по-русски,
Бо Лихо такого жаху нагнало в серця людські,
що брат цураєтся брата,
що й віри більше не ймется...

(Песенка-то по-другому пойэтся!
На всех языках пойэтся!)

— Господа! Что бы я не сказал,
мы все, льстиво смеясь, опустимся на диван!
Пельмени! — Я говорю.
Смерть! — Я говорю.
Война! — Я кричу.
МЫ ВСЕ КРИЧИМ
и как щенки
ползаем, нервничаем, спиваемся до недотыкомок,
ищем себе полюбовников, полюбовниц, топимся в прорубях,
Ведь
Не под силу уже бродить по берегу,
хранить в себе свет,
Знаю!

Знаю,
Каждая чаша отчасти чаша скорбей,
Каждая чаша полна, но не чтобы опустошиться!
Поднимем же их — словно радость в тени всех горестЕй,
В пучине безумия мужество быть человеком родится.