Ржавчина

    Сны были тяжелыми и липкими, похожими на окутывающее мокрое одеяло, отдающее прелой шерстью. В них давно уже не было смысла, даже привычный уже страх куда-то делся, будто выцвел, остался один бред бесформенных фигур и бессмысленных звуков. Зато в них был холод - не пронизывающий, не резкий, а долгий, изнуряющий, текучий.
    Опять этот шорох, вязкий и протяжный. Я почти не чувствую рук, растерянно шаря ими по собственному телу, осыпающемуся мелкой паршой от каждого прикосновения куда-то вниз, где упавшие частички с довольным бульканьем пожирает грязная вода. Иногда ощущается слабая боль, но она быстро проходит, сменяясь чем-то вроде зуда, провоцирующего мои пальцы все глубже вжиматься в податливую, гнилостно-зыбкую плоть туловища.
    Возможно, иногда выступает кровь, особенно когда отваливаются чавкающие пласты кожи, но я не знаю точно - я уже давно почти ничего не вижу...
    Тьма за дверью была практически осязаемой. Она то и дело рождала новые звуки, в которых отчетливо слышались чьи-то голоса, шаги и тяжелое дыхание. Тьма умела видеть и слышать, она жадно поглощала звук моего дыхания и любой шорох, который сопровождал мое малейшее движение, смотрела на меня сотней глаз изо всех углов, щелей, из черных провалов выбитых окон, оскалившихся осколками битого стекла.
    Тьма была умной, но злой. Она не спешила наброситься на меня, схватить за горло и задавить своей огромной массой. Куда интереснее для нее было наблюдать, как со мной медленно разделается страх, порождаемый ею каждую ночь и остающийся со мной даже днем.
    Иногда мне хочется плюнуть на все и, распахнув свою дверь, броситься в темноту, но что-то меня останавливает в этом самоубийственном шаге. Что-то, кроме страха. Скорее опасение, что там будет еще хуже, люди называют это страхом неизведанного, наверное это так и есть.
    Чего не отнять у тьмы, так это справедливости. Она исторгает из себя только те страхи, которые вызрели в твоей душе, материализует их и наделяет силой, чтобы ты встретился с тем, что ты сам вырастил внутри себя. Тьма воздает по заслугам…
Корабль не был окончательно мертв, он все еще пытался хоть как-то существовать под натиском медленно переваривающего его океана. Он ныл и скрипел скелетом своих переборок, громадой своего каркаса - как безнадежный больной скрипит зубами, силясь стерпеть изнуряющую боль.
    Море облизывало стальную тушу старого корабля, лежащего на отмели недалеко от берега, слегка наклонившись на левый борт. Так собака лижет своего мертвого щенка, то ли надеясь вернуть его к жизни, то ли прощаясь с ним. Море вздыхало все новыми и новыми накатами волн, пахнущими терпкой солью, они накатывались на борт и оседали обратно.
    Море плакало дождями, оно помнило как некогда качало этот корабль в своих сильных ладонях, тогда это судно еще носило имя...
    Холодно… как же холодно, черт побери. В это время года ветра особенно злые. Они приносятся откуда-то с просторов моря, пропитанные терпким запахом морской соли. Воя от боли, они разрываются об остатки такелажа, с тугим звоном распарываются об осколки стекол разбитых иллюминаторов, в бешенстве вышибают покосившиеся двери.
    Головная боль пронзает до самого позвоночника, раскаленным молотком бьет в виски, с безумным упорством маньяка медленно выдавливает глаза. Все тело бьет отвратительный озноб, словно десятки тонких холодных игл то и дело вонзаются до костей. Так будет весь день, и только к вечеру станет легче.
    Этот корабль уже давно живет своей жизнью, не связанной с людьми, в этом я убедился. Чего стоит один бесконечный туман чернильного цвета, похожий на холодный, тяжелый дым? Он заполнил все коридоры, вплыл по лестничным маршам и люкам на нижние палубы, просочился в каждую щелку. Сквозь него ничего не видно уже на вытянутую руку, и по коридорам приходится пробираться на ощупь.
    Черт его знает, откуда он появился и почему не растворяется, не смотря на гуляющие по кораблю сквозняки, но он здесь столько, сколько я помню. А сколько я помню?... Сколько я вообще здесь нахожусь? Сколько, Святая Каталина?
    Каждое утро я обхожу корабль, начиная с верхней палубы и капитанского мостика и заканчивая трюмом. Я давно уже не обращаю внимания на плесень и облезлую краску стен и потолков, неработающие электроприборы и отсутствие освещения, это стало в порядке вещей, главное чтобы здесь не было чужаков.
    Даже днем здесь жутко, и к этому нельзя привыкнуть до конца. Я давно перестал бояться этой хищной пустоты, заполнившей все судно, но что-то заставляет меня часто оглядываться, замирать, вжимаясь в стену и прислушиваться…
    Я до сих пор собираюсь с духом, прежде чем спуститься на нижние палубы, особенно в машинное отделение, к мертвым дизельным установкам, истекающим прогорклым машинным маслом с примесью топлива. Эта отвратительная вонь все еще заставляет меня морщиться, но только она напоминает мне о тех днях, когда этот корабль был в состоянии идти по курсу, а не просто валяться на мели и гнить. В этой темноте то и дело звучат чьи-то стоны, стуки металлом о металл и даже шепот.
    Двигаясь почти на ощупь, когда мою слепоту дополняет густая темнота, я инстинктивно горблюсь, напрягаю согнутые в локтях руки, вжимаю шею в плечи, словно жду ударов, которые вот-вот обрушатся на меня с любой стороны, и тогда я с громким всплеском упаду в воду, заполнившую машинное выше помостов. Часто представляю, как мне придется тонуть в этой осклизлой эмульсии масла и воды, заглатывая ее и отплевываясь, хватаясь руками за все, до чего смогу дотянуться, соскальзывая. И все закончится моим глухим придушенным вскриком, когда я, истратив силы, уйду под воду, а мои онемевшие руки с конвульсивно растопыренными пальцами в последний раз поднимутся над водой в глупой попытке ухватиться за воздух. Помилуй меня, Святая Каталина!..
    Поднимаясь наверх, к капитанскому мостику, двигаясь практически наощупь, нашаривая израненными, огрубевшими ладонями стены, перила, проемы дверей, я стараюсь двигаться как можно тише. Мои шаги, отдающиеся в гулкой тишине, но не поглощаемые ею, кажутся мне оглушительно громкими. Я почти уверен, что они тоже меня слышат откуда-то из темноты, наглухо зашитой сталью корабельного корпуса.
На мостике пусто и тихо. Приборы смотрят на меня мертвыми экранами, радиостанция предательски молчит, давно заклинившая ручка переключения радиочастот не поддается, подсветка тоже не работает.
    Вот наконец и верхняя палуба. Здесь свежо и просторно, как в детских снах.
    Корабль лежит на мели с большим креном на левый борт, поэтому я ступаю по палубе предельно осторожно, чтобы не упасть. Размытая дождем по поверхности, по палубе тоже ползет ржавчина. Она расплывается безобразными рыже-коричневыми веерами. Иногда мне кажется, что в тишине я слышу скрежет, с которым ржавчина сжирает плоть моего судна, кажется…
    Черно-белые чайки с криком несутся над волнами, подгоняемые ветром. В этом забытом Богом краю океан - единственное, что осталось живым. Все остальное - бессменный вечный пейзаж, кажущийся чем-то между рисунком и миражом.
    Как же тоскливо здесь, особенно когда понимаешь, что ты должен здесь остаться. Должен не только потому, что некуда возвращаться, а потому что капитан обязан оставаться со своим кораблем до конца. Вот только мой корабль глубина отвергла, и вместо того, чтобы поглотить его, бесславно вышвырнула к берегу.
    Я почти ничего не вижу, со зрением дела становятся все хуже и хуже, возможно это все из-за чертова тумана и вечной сырости. Да, я определенно болен… Кутаясь в свой черный бушлат, я никак не могу согреться.
  Я плохой капитан, я давно перестал быть хозяином на своем судне, как минимум с того времени, как его наводнили эти твари. Я никогда их не видел воочию, не знаю как именно они выглядят и что им нужно. Знаю только, что они обитают в темноте, на свет практически не выходят, потому весь день ютятся по темным углам, заползают в трюмы и другие помещения, куда не проникает солнце.
    Днем они не спят, в меру возможности они преследуют меня, таятся за углами и поворотами, перебегают из одной тени - в другую, пользуясь моей слепотой, которая усиливается во мраке, мерзко хихикают где-то за плечом.
    Ночью они снова приходили к моей каюте, где-то около часа после полуночи, если я правильно определил время, начали выть в десяток глоток, хрипеть и визжать. Их голоса все меньше становятся похожи на человеческие, приобретая звериный оттенок.
    Иногда в этом бессвязном гомоне проскакивают слова человеческой речи, истерически выпаленные проклятия и угрозы, оскорбления и даже плаксивые жалобы.
    Их голоса загнанными в ловушку хищными птицами бешено метались по коридорам - там, в темноте покинутых помещений, в лабиринте перекошенных, давно заклинивших дверей моего корабля. Они исступленно били в мою дверь, грозящую вот-вот вылететь с петель и пустить их внутрь моей каюты.
    Как всегда, я прислушивался к ним - орущим, стучащим, разъяренным, объятым паникой, перерастающей в первобытный ужас. Требующим выйти к ним, вожделеющим дотянуться до меня, и тогда…
    Перекладывая из одной руки в другую свой ржавеющий наган, заряженный всего двумя патронами, я тупо пялюсь в темноту, воображая как же темно сейчас там, за дверью. Разбитый иллюминатор моей каюты пропускает внутрь ленивый свет луны, который, видимо, просто не хочет сюда заходить.
    Их проклятья, ругань и оскорбления не могут меня задеть, уже давно не могут. Ровно с тех пор, как я перестал быть собой, когда мои чувства и эмоции покинули меня, словно бы замерзли в холоде моей души, в безразличии моих мыслей.
    Кто-то скребет по полу, кто-то кричит прямо в замочную скважину, кто-то дергает ручку двери с той стороны. А сколько их там всего? Не помню, хотя я почти уверен, что раньше знал их всех наперечет.
    Так будет до утра, потом они уйдут. Как всегда - резко, словно бы их и вовсе не было, как будто это моя больная фантазия породила их, чтобы хоть как-то заполнить пугающую темную пустоту там, за дверью. Пусть даже безумными, сумасшедшими, яростными, но существами.
    Остался ли у них разум, хоть немного? Наверное да, ведь их проклятия все еще обращены ко мне, значит они помнят кто я такой. Именно разум - искореженный, выцветший, но еще теплящийся где-то на уровне инстинктов - гонит их искать меня по ночам из тех черных затхлых углов, где они обитают.
    Бесконечность - страшное слово, ничто другое не вселяет в души людей такой безысходности, как чувство предстоящей бесконечности. Она является синонимом обреченности, да еще и обреченности, перерастающей в вечность.
    Щелк… щелк… еще один поворот барабана револьвера, ровно на одну камору. Еще пара щелчков, и в зазоре байка вместо черного провала появится тыльник патрона, и тогда будет достаточно нажать на спусковой крючок, чтобы выпустить на волю маленького огненного демона, окутанного облаком сгорающего пороха. Почему же мне никак не хватает на это решимости? Нет, не решимости прервать свое нынешнее существование, а решимости вдруг узнать, что после рвущего тишину мертвого корабля револьверного выстрела ничего не изменится. Пока есть два неизрасходованных патрона, есть и надежда, что в моих силах разорвать эту злую вечность, чьим пленником я имел несчастье стать. Это лучше, чем осознать, что обратного билета отсюда нет…
    За дверью каюты снова гомон десятков остервенелых голосов, дверь содрогается от глухих ударов, воздух медленно заполняется тяжелым смрадом. Они снова пришли за мной.
    Подойдя к двери, я останавливаюсь лишь на секунду, чтобы попрощаться с остатками того, кем я когда-то был - капитаном этого корабля, предводителем его команды, своей команды. Странно вспоминать самого себя, но больше меня вспомнить некому.
    Падая в объятия воющей темноты, выхватывающей меня десятками рук из проема распахнувшейся двери, я отчего-то морщусь, готовясь к худшему. Как много раз я представлял, что однажды они доберутся до меня, чтобы разорвать на кровавые ошметки, впитать мой страх и насладиться моей болью, пусть даже короткой, угасающей вместе с трепещущим светом моей души.
    - “Отпусти нас!” - воют они, хватаясь холодными пальцами за мою одежду - “Капитан, отпусти нас…”
    Команда не покидает судна, пока капитан на посту. Только капитан отдает приказ команде оставить гибнущее судно и спасаться. Но только не тот капитан, который борется за жизнь своего корабля до последнего, невзирая на опасность.
    - “Всем покинуть судно!” - чей-то чужой голос вырвался из моего горла и понесся по всему кораблю, заставляя все вокруг вибрировать и трещать. Коротко и тускло моргнули лампочки дежурного освещения, тихо зашелестела обрывками чьих-то позывных бортовая радиостанция. Чужой голос, или я просто забыл как звучит мой?
С трудом открывая свои почти ослепшие воспаленные глаза, я понимаю, что оказался на мостике. Я снова один здесь, но по всему ржавому трупу моего судна разливается нетерпеливый гул, которым пульсирует привычная мне тьма. Что-то должно случиться прямо сейчас.
    - “Сделай что должен! Сдержи свое слово! Спаси нашу честь!” - многоголосым хором ноет тьма.
    Поржавевший наградной револьвер, крепко зажатый в руке, одетой в белую лайковую перчатку. Как же давно я не носил парадную форму.
    Наверное сейчас надо бы подумать о чем-то печально - торжественном, возможно даже что-то произнести… Не буду, не хочу. Слишком долго тьма таскала меня по кругу моих собственных грехов, главным из которых являлось тщеславие. Слишком дорого за мои грехи заплатила моя команда, обратив свои души в клокочущую плотоядную тьму, пока я прятался от них в своей каюте. В каюте, где я когда-то умер от лихорадки, так и не решившись застрелиться…
    Щелк… метроном вечности сдвинулся на один миг и снова замер, ожидая, видимо, пока я запущу его снова. Холодный шершавый ствол тупо уткнулся мне в висок простым и неоспоримым аргументом неизбежности. Вот и все, Святая Каталина, вот и все…
    Спусковой крючок поддался неожиданно легко и плавно. Вместо грохота выстрела последовала одна лишь оглушительная вспышка, заполнившая собой все вокруг, по крайней мере мне так показалось. Эта вспышка, словно вдруг родившееся новое солнце, сожгла все вокруг своим ядовитым, неугасаемым светом.
    Снова моргнули лампы дежурного освещения, лишь для того, чтобы погаснуть через пару секунд, погаснуть уже навсегда. Словно от боли, коротко взвыла свистом помех и замолкла радиостанция. По опустевшему трупу старого корабля пронесся новый порыв ветра, поскрипев не запертыми дверями и люками, облизав ночным сырым холодом стены и палубы.
    Океан вздыхал, словно бы в этой ночи ему не спалось под покрывалом сизых предгрозовых туч. Его волны небрежно толкали в борт ржавую громаду давно опустевшего судна, на борту которого еще угадывалось имя “Святая Каталина”. Так когда-то звали это судно.