Новый Декамерон

            ПРОЛОГ
        Джованни Бокачо
       (1313-1375)
 Вот и пришла пандемия... Что это? Сначала был СПИД. Потом птичий грипп. Потом Эбола. А теперь вот и это. В общем конец света: все попрятались по своим домам и квартирам. А что поможет? Математическая модель в биологии, выросшая из математической модели в истории (историософии!).
  А теперь к экспериментальной исотриософии: Сорокин был прав, описав в романе «Голубое сало», потребность в мёртвых писателях и поэтов. Но нужны они не для выращивания «голубого сала», а для деятельности в качестве экспериментальных историософах; потому что для того, чтобы подключится к эгрегору мало принадлежать к элите: нужно ещё образное мышление как у поэтов (в худшем случае писателей!).
  Первым итальянским экспериментальным историософом может быть Бокачо: Данте и Петрарка скорее всего отказались бы сотрудничать. Как у Бокачо в «Декамероне» семь девушек и три юноши рассказывали истории, я выберу десять (или двенадцать?) писателей и поэтов (женщин-литераторов я не трогаю то ли потому, что как мужчина не понимаю женской психологии, то ли потому, что женщины не могут быть экспериментальными историософами). И каждого наделю теми или иными текстами, которые придумал сам!
 
            День первый
      Мацуо Басё
     (1644-1694)
   О! Этот Басё:

Этот старый пруд!
Вот лягушка прыгнула,
И вновь тишина...

А у меня:

Короткий всплеск; лягушка скок,
И пруд опять затих на срок...

    Потому что Басё — японский Пушкин (а Кобаяси Иса японский Лермонтов). И вместе их эгрегор заставил их жить долго, хотя под старость Басё и болел:

В пути занемог,
И опять кружит мой сон
По пустым полям...

А у меня:

Сниться сон без перерыва,
Что старуха в платье белом
Вдоль полей летит крикливо,
Где сгорает колос спелый.

Отдохнуть конечно рад я,
Но не бредить же в пути...
Эй, старуха в белом платье!
Эй, старуха, погоди!
  Но эгрегор не только даёт успех, но и убивает: Христос жил тридцать три года, и среднее арифметическое жизни Пушкина и Лермонтова приблизительно столько же. А Конфуций, Лао Цзи и Будда жили долго, и соответственно Ли Бо и Ду Фу жили тоже долго (пока не будем говорить о японских поэтах!).
 А в итоге:

А в итоге мои восьмистишья,
Только танка на русском для русских...
 
  Но танка древнее хайку, и история хайку практически начинается с Басё. В хайку семнадцать слогов (5+7+5). А в моих лучших коротких восьмистишиях шестнадцать слогов (2*8):

Тело
Струна:
Дело -
Она!

Ласка
В ночи...
Сладко?
Кричи!

Или:

Метёт
Метель:
Зовёт
В постель:

Белей
Снегов
На ней
Покров!

   Так что мои восьмистишия — универсальная форма!

          День второй
    Александр Пушкин
     (1799-1837)
  По Пушкину можно изучать Танатос и Эрос (Русский Танатос и Русский Эрос!), которые ввёл в психоанализ Фрейд. Что касается Танатоса, то тут Пушкин трусил: «И я бы мог... как шут...»! Продолжим за него:
И я бы мог, как шут,
Надев колпак
Раскачиваться тут,
Как царский враг!
  Это о пяти повешенных декабристах. А вот о жене:
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Переделаем:
Скорей всего меня забыла ты,
А на моих устах одна молитва:
«Чистейший образец чистейшей красоты,
Ту, что не будет мной забыта,
Спаси и сохрани...»
  А вообще о Русском Эросе и о его влиянии на Пушкина:
Сегодня второе июня...
Сегодня не то, что вчера...
Всю ночь перезрелая Дуня
Мне пела романс до утра:

Я ехал куда-то на тройке...
Потом были карты... вино...
И вот в середине попойки
Я понял что мне всё равно:

Крестьянка ли, барышня или
Купчиха в десяток пудов:
Меня не успехи манили,
А чистая девичья кровь!

И я бы заснул, если б в сердце
Потух этот злобный огонь,
Как будто играла мне скерцо
Жена и кричала: «Не тронь!»
  Дуня из «Евгения Онегина»:
...А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару:
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!...
 Остальное — моя фантазия на тему Пушкина и его Эроса...
 
       День третий
   Фёдор Тютчев
    (1803-1873)
  Гении и безумцы похожи, но они не родственны по природе: просто и те и другие напрямую подключены к национальному эгрегору. Поэтому похожа их симптоматика. Поэтому «болдинская осень», «зимнее обострение» и «мартовские коты».
  Но о Тютчеве можно судить по роману «Пушкинский дом» Андрея Битова: там его герой (филолог по образованию) сравнивает «Пророка» Пушкина, «Пророка» Лермонтова и «Безумие» Тютчева (и добавляет, что Пушкинским ответом на Тютчевское «Безумие» могло стать стихотворение: «Не дай мне Бог сойти с ума...»). Приведём только четвёртого «Пророка» (моего!):
Я был одним из вас. Я был
Обычным серым человеком:
Любил поесть; поспать любил
И гнался разумом за веком!
Но я споткнулся. Я упал.
И Бог мне шанс последний дал!
И я постиг тщету науки;
Я понял истинность любви;
Воздел в молитве к небу руки
И изменил мозги свои!
И что сказали мне в ответ
Мои сограждане, собратья?
«Да ты наверное поэт!» -
Сказали мне, раскрыв объятья!
  А вот в виде хулиганства пародия на Пушкинского «Пророка»:
Похмельной жаждою томим,
К ларьку неспешно я тащился,
И милитон с лицом дурным
На перекрёстке мне явился:
Перстами лёгкими как сон
Схватил за шиворотку он!
Зубами клацнув, я заплакал.
И он поддых ударил вдруг,
И я услышал дальний звук,
И ноги затряслись от страха.
Как труп в блевоте я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, алкаш! Опохмелися!
Исполнись волею моей:
Последней стопкой подлечися
И больше никогда не пей!»
  Но шутки шутками, а вот сексуальное извращение Тютчева:
Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...

Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
 Развивая Тютчевское извращение:
Не плачь, любимая, напрасно!
Пусть финиш близится, и пусть
В слезах ты сказочно прекрасна!
(Тебе к лицу печаль и грусть!)
Но также ты красива, если
Улыбкой давишься стыдясь,
Увидев яйца не на месте!
Увидев на головке грязь!
   (Яйца не на месте не в том смысле, что на лбу, а выпавшие из мужских трусов!)
 
       День четвёртый
     Михаил Лермонтов
       (1814-1841)
  Эгрегор может радовать того, кто к нему подключён, а может и давить: летом эгрегор как правило радует, а зимой наоборот давит (отсюда зимние обострение у сумасшедших!). Лермонтова эгрегор видимо давил и поэтому у Михаила Юрьевича был тяжёлый, пронизывающий взгляд и маниакальная страсть к роковым ощущениям. Даже ранний Лермонтов страстен: «Нет! Я не Байрон, я другой, ещё не ведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой!». А вот пародия:
Когда апрельские коты
Орут в душе кошачьим матом,
Не жди к себе в постель звезды!
Не жди! Не мучайся! Не надо!

Не Чикатило ты — другой,
Ещё не ведомый избранник
С кристально-чистою душой,
С амбициями и из ранних...

А вот как я интерпретировал Лермонтовское стихотворение «В полдневный жар в долине Дагестана...»:
Я лежал на камнях Петрограда
Под свинцовой надстройкой из туч,
Весь в крови, словно Брежнев в наградах,
Недвижим, как подавленный путч!

Но остывшее сердце поэта
Продолжало и дальше любить;
И в Германии, скажем, на это
Говорили в ответ: «Может быть...

Только он шизофреник и педик:
Нашей девочке не подойдёт!»
И суждения слушая эти,
Ты рыдала сквозь стиснутый рот;

И рыдая, ты внутренним взором
Вновь смотрела с тоской на меня,
Как лежал я в крови под забором,
И вокруг начиналась возня...
   А вот просто переиначивание Лермонтовского стихотворения:
За всё, за всё Тебя благодарю я:
За жизнь осмеянную лавою дурной;
За то, что не изведал поцелуя
Ни одного от бабы ни одной;
За то, что я беспутен и бесправен;
За то, что всё не рвётся жизни нить...
(Вот тут как раз хочу Тебя поправить,
Осталось мало чтоб благодарить!)
  И пусть поэт помер в двадцать семь лет, я в двадцать семь лет был в последний раз в психиатрической клинике...
 
       День пятый
      Иван Тургенев
       (1818-1883)
У Тургенева есть «Стихотворения в прозе». А моя книга называется «Поэзия в прозе»; потому что мои крохотки слишком велики для Тургеневского формата. Вот пожалуй одно подходит:

                ШКОЛА СТРАСТИ

С первой девочкой я познакомился в юности. Мы ходили в один археологический кружок. Я долго боялся к ней подойти. Потом я ей позвонил. Я ей звонил каждую неделю. Она думала, что я влюблен в нее без памяти и играла мной. Мне это надоело и я перестал ей звонить. А она поняла, что уже не может обойтись без моих звонков. Это была первая девочка.
Со второй девочкой я познакомился в институте. Мы вместе делали лабораторную работу. Потом я пригласил ее в театр. Она согласилась. Мне казалось, что мы достаточно близки, и я попросил ее лишить меня девственности. Она сказала, что у нее есть парень, с которым она встречается и она не хочет ему лгать. Я ее не понял и перестал с ней общаться. А она поняла, что не может жить без меня. Это была вторая девочка.
Третья девочка была совсем еще девочкой. Я любил ее. Но она узнала, что до нее у меня были другие увлечения и перестала встречаться со мной. И тогда я вскрыл себе вены.
    И всё это потому, что «не будь тебя, как не впасть мне в отчаяние, о, великий, могучий Русский язык»! (А русский язык приспособлен для любого формата, тем более русский литературный язык, впервые сформировавшийся в баснях Крылова; пьесе Грибоедова «Горе от ума»; и наконец у Пушкина!)

       День шестой
      Фёдор Достоевский
         (1821-1881)
  Моя следующая проза похожа на детективы Достоевского, такие как «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы». Но всё таки это ближе к рассказу Бунина: «Дело корнета Елагина»!

                ДЕЛО №1011

Два месяца назад в одной из центральных газет появилась заметка следующего содержания: “В Санкт-Петербурге рас­крыт новый факт о совращении несовершеннолетних учителем школы. Некто господин Иванов, учитель истории, совратил свою ученицу и бросил. Та забеременела и, боясь расскрытия своей связи, покончила жизнь самоубийством, наглотавшись снотвор­ного.”
Я специально изучал материалы следствия. Вот некоторые факты об учителе Иванове Сергее Владимировиче. 1976 года ро­ждения. Холост. Детей не имеет. Закончил ИСТФАК СПбГУ в 2000 г. и в том же году поступил на работу в школу, где и случи­лось происшествие. Учился на кафедре истории средних веков. Диплом на тему: “Попытка философского осмысления схоласти­ки Фомы Аквинского”. Говорят, его диплом вызвал бурную дис­куссию между историками и философами в день защиты. В итоге оценка три (удовлетворительно).
Судя по беседам с преподавателями школы, куда пошел ра­ботать Иванов, в школе у него тоже не все было гладко. Учителя были в основном пожилыми людьми (в основном женщинами), как говорится людьми “старого закала”. Многие до сих пор вери­ли в святость дедушки Ленина и победу идей коммунизма. По­этому христианские проповеди нового учителя истории в ушах многих звучали по меньшей мере дико. Дальше сошлемся на дневник ученицы господина Иванова из десятого класса Иры N:
3 сентября. У нас в школе молоденький учитель истории, очень интересный, с симпатичными усиками и опрятно, не по мо­де одетый.
5 сентября. Странный он какой-то. Начал урок совершенно дико. Сказал: “Здравствуйте, дамы и господа! Я намерен всем вам ставить только пятерки, но в награду прошу внимательно слушать меня во время лекций”. Дальше он рассказал, что вся история России представляет собой одну гигантскую ошибку. И прочую дребедень.
1 октября. Лекции становятся все интереснее и интереснее. На последнем занятии Сергей Владимирович предложил про­вести дискуссию о коммунистах и их государстве. Все стали дружно орать, что коммунисты козлы. Тогда Сергей Владимиро­вич согласился и предложил более тесную формулировку: Ком­мунисты — преступники. Коммунизм старший брат фашизма. Коммунистов надо судить. Тут Петров, этот гнусный очкарик, сказал, что современная Россия много унаследовала от СССР. Тогда учитель сказал, что по мнению христиан. любая власть яв­ляется насилием над человеком и потому преступна. Тут душеч­ка Козлов сказал, что власть церкви не менее преступна. На что учитель сказал, что возможна только одна церковь — семья, и возможен только один храм — человеческая душа. Тут прозвенел звонок и прервал дискуссию.
29 октября. Я, кажется, влюбилась в учителя истории. Мне постоянно снятся его синие глаза и миленькие усики. Один раз мне даже приснилось, что он меня трахает. Интересно, какой у него член?
5 ноября. Призналась Кате о своей любви к Сергею Влади­мировичу. Она меня подняла на смех. Думаю, что она тоже в не­го влюблена, но завидует мне, так как я более симпатичная.
7 ноября. Не могу больше сидеть на лекциях этого пидараса. Ему, похоже, больше нравятся мальчики, чем девочки.
9 декабря. Сегодня была у него дома. Два часа дожидалась его в подъезде. Наконец он пришел с рынка с какой-то кошелкой. Поздоровался со мной и спросил, не может ли он мне чем-нибудь помочь. Сказал, что лучше поговорить у него в квартире. Он живет один в однокомнатной квартире. Обстановка бедная. Много книг. Предложил выпить на кухне чаю. Я бросилась ему на шею и по­целовала. Точнее, попыталась поцеловать, но он меня оттолкнул…
Козел!
На этом дневник кончается. Первого января Ира отрави­лась. После вскрытия оказалось, что она беременна. Прочли дневник. Подозрение пало на Иванова. Директор школы злорад­но выставил учителя истории в черном цвете. Следующий доку­мент — протокол допроса подозреваемого Иванова.
Следователь: Гражданин Иванов, вы признаетесь в связи с несовершеннолетней вашей ученицей Ириной N?
Иванов: Нет.
Следователь: При обыске у вас в квартире найдены порно­графические журналы, в том числе с фотографиями обнаженных несовершеннолетних девочек. Как вы это объясните?
Иванов: Эти фотографии делал не я.
Следователь: Но вы их купили.
Иванов: Я их купил вполне официально в ларьке у метро.
Следователь: Хорошо. Тогда как вы объясняете то, что Ира N была беременна?
Иванов: Я тут совершенно не при чем. Я не имел с ней связи.
Следователь: А кто?
Иванов: Я слышал от учеников, что она связалась с Козло­вым.
Следователь: Допустим. А как же ее дневник? Там ясно ска­зано, что у вас была связь.
Иванов: Да, один раз она была у меня дома и, судя по всему, хотела мне отдаться. Она сказала, что любит меня. Но я попы­тался ей объяснить, что не люблю ее, а люблю совсем другую женщину, и отправил домой.
Более ничего существенного Иванов не сказал. Его осуди­ли. Он проходил по делу о совращении несовершеннолетних за № 1011.

         День седьмой
      Лев Толстой
      (1828-1910)
  В послесловии к эпопеи Льва Толстого «Война и мир». приводятся некоторые соображения. Скажем мужик, видя едущий паровоз, говорит, что его толкает Чёрт. Так же и в истории. Но на самом деле в истории свои законы у толпы, человека (отдельно мужчины и отдельно женщины), семьи и наконец огромных конгломератов (цивилизаций, государств, этносов!). И вот последние законы — законы историософии.
  Потом Толстой предлагает считать отношение числа солдат победивших битву к числу солдат проигравших битву, как начало численной историософии. Но это уже теория вероятности!
  И последнее: нет смысла интегрировать, как предлагал Лев Толстой, общество для получения ответа: толпа — это идеальный газ, то есть корпускулярная статистика или плоский изинг (как предлагал Серж Москвичи!). Но на самом деле математики доказали эквивалентность обоих подходов.
 
         День восьмой
        Иван  Бунин
       (1870-1953)
   Следующий рассказ считают чисто Бунинским, но на самом деле это краткое подражание эпопеи Александра Исаевича Солженицина «Красное колесо».

     ИСТОРИЯ
ОДНОЙ   ЛЮБВИ
Посвящается Лине
           ПРЕДИСЛОВИЕ
Летом четырнадцатого года я отдыхал в поместье моего дяди Дубки. Время текло незаметно. Мой дядя, Николай Иванович, был крепким хозяином и ему моя помощь была не нужна. Я спал, ел, гулял по парку с кузиной Машей и всячески участвовал в развлечениях дядиного семейства. Семейство было не большим но дружным. Как то в субботнюю июльскую ночь мы засиделись допоздна и вышли из дома на улицу посмотреть на звёзды.
-Какая прелесть! – воскликнула Мария Николаевна. Яркие и далёкие огоньки усеивали чёрный шёлк небосвода. Казалось, открывалась такая глубина, что даже самый великий и знаменитый человек по сравнению с ней выглядел маленьким и ничтожным.
-Да! Красота! – ответила дядина жена Екатерина Дмитриевна. – Но пора ложиться спать: поздно!
 И мы пошли спать. На следующие утро, в воскресенье мы пошли в церковь В храме было темновато и пахло ладаном. Мы стояли с кузиной, взявшись за руки, как новобрачные и с зажженными свечками. Мы были очень счастливы в этот момент. Да. Мы любили друг друга; и любили с самого того момента, как встретились здесь, в поместье. Когда служба подходила к концу, Маша незаметно передала мне записку. Вышли из храма мы по отдельности. Я отошёл в сторонку и хотел было прочесть записку, но тут меня окликнули:
-Александр! Воротынцев! – услышал я чей-то голос. Я оглянулся и увидел помещика из соседней усадьбы господина Н.Н.
-Ну убили Эрцгерцога в Сараево! – сказал он. – Теперь жди войны!
 Мы ещё немного пообщались и я всё таки прочитал Машину записку. В ней значилось: «Завтра к семи утра приходи к дальнему пруду: не пожалеешь!» Я провёл бессонную ночь. Мне то чудилось близкое блаженство; то подступало чувство вины; то я вдруг понимал, что всё это лишь мгновенное счастье и впереди горести и заботы. Утром я был у дальнего пруда в назначенное время. Маша пришла в сарафане, простоволосая и босиком. Через мгновение оказалось, что под сарафаном у неё ничего нет, так как она скинула его и обнажилась. У неё были крепкие бёдра и полукруглые крепкие девичьи груди.
-Пошли купаться! – воскликнула она и побежала в пруд. Я сел рядом с водой и смотрел, как она купается. Она плескалась и отфыркивалась; потом немного плавала на глубине; потом опять выплыла в мелководье и пошла к берегу. По мере того, как её тело появлялось из воды, моё возбуждение всё больше вырастало. По её гладкой коже, по шее, по груди, по животу и бёдрами стекали маленькие капли. Я уложил её на траву и лишил невинности. Она вся задрожала и мы долго целовались в оцепенение от того, что случилось. Потом она вернулась домой, а я погулял час по парку и вернулся к завтраку. Машины родители ничего не заметили, да и она с такой лёгкостью играла в равнодушие, что я боялся лишь за себя: боялся выдать дяди с тётей нашу тайну.
  Во вторник дядя с тётей уехали в губернский город. Мы с Машей долго гуляли по парку среди древних морщинистых дубов, в честь которых была названа усадьба и болтали.
-Ты любишь меня? – спрашивала она, и я отвечал:
-Да! Люблю!
-Мы не расстанемся до самой смерти? – снова спрашивала она, и я снова отвечал:
-Да! До самой смерти!
-Как хорошо! – шептала она, и мы шли дальше. Тёплый июльский день обдувал нас мягким ветерком: он щекотал наши юные тела и звал к любви. Мы вернулись домой; я задрал ей юбку; снял с неё панталоны; посадил на кушетку и вдул ей в попку. Сначала она шептала и прикрикивала, что ей больно, но потом успокоилась и, кажется, несколько раз кончила.
    Вернулись её родители. Мы уходили подальше в парк гулять и целыми днями занимались любовью. Потом снова наступила суббота, была объявлена война, и я ушёл добровольцем в русскую армию.

         ПИСЬМА

      1
 Сегодня вступили в бой. Извини, но подробности сообщить не могу. Служу прапорщиком в пехотном полку. Командую солдатами. Как говорится: отец родной. В бою было страшно; но рядовые вели себя геройски. В штыковой атаке это сущие звери. Также метко стреляют из винтовок. В общем, чувствую поддержку простых солдат, которые и есть простой народ.
             1 сентября 1914 года. Александр

    2
…целую сначала твою нижнюю губу. Потом верхнюю. Потом засасываю обе твои губвы и просовываю свой язычок тебе между зубов…
               1декабря 1914 года. Мария

     3
Спасибо за рождественские подарки. Сладким я поделился со своими солдатами. А в шарфе теперь коплю вшей: их полно в окопе. Война явно затягивается. Скорой победы ждать не приходится. Впрочем, надеюсь, что скорое поражение нам  тоже не грозит. Солдаты держаться стойко. Многие офицеры тоже, и я беру с них пример. Научился владеть шашкой. Конечно, не очень мастерски, но кое как владею. Привет дяде.
           1марта 1915 года. Александр

      4
Я провожу мокрым пальцем по внутренней стороне одного бедра, потом другого… возвращаюсь, снова окунаю в себя, размазываю влагу по набухшим губкам… немного приоткрываю их обеими руками, снова окунаю палец и провожу им теперь уже по внутренней части больших губ, слегка задевая при этом малые… Чем ближе я подбираюсь к самому центру удовольствия, тем чаще бьётся сердце… В животе – пламя… Соски изнывают от желания быть тобою сжатыми, стиснутыми, зацелованными, облизанными, искусанными… исколотыми… Это желание и дикое возбуждение постепенно превращается в муку, в пытку, причиняя физическую боль, сжигая своей неудовлетворённостью изнутри…
          1мая 1915 года. Мария

       5
 Мы воюем без снарядов, без бани, без печёного хлеба, практически на одних сухарях. Немцы пускают газы и обстреливают нас как хотят. Фронт продавился на несколько сот километров. Ничего нельзя обещать. Победа над Германией теперь ещё дальше, чем год назад…
         1 сентября 1916 года. Александр
     6
Мои стихи:
Этот Эрос пугает меня:
Не хватает, мой милый, огня!
Не хватает, мой милый, любви…
Где глаза? Где губы твои?
           1декбря 1916 года. Мария

      7
Стихи Гумилёва:

Как собака на цепи тяжёлой,
Тявкает за лесом пулемёт,
И жужат шрапнели, словно пчёлы,
Собирая ярко-красный мёд.

А «ура» вдали, как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это – мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: - Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!
               1 февраля 1917 года. Александр

         8
   …долго не решалась тебе написать. Наше имение сожгли. Папа и мама погибли в огне. А меня десяток косматых, немытых мужиков по очереди изнасиловали. Я практически ничего не чувствовала; только было противно. Потом такое чувство омерзения захлестнуло меня, что я готова была повеситься, если бы не моя к тебе любовь, милый. Теперь я живу у нашего приходского священника. Батюшка и матушка пожалели меня и взяли к себе. Может быть дело ещё в том, что детей у них нет.
      1мая 1917 года. Мария

      9
На вокзале в Могилёве толпа озверевших солдат сорвала с меня погоны, отобрала шашку и плевала в лицо…
        1 июня 1917 года. Александр

    ТАЙНЫЙ  ДНЕВНИК  МАРИИ Н.

1919 год. Нас привезли в один из монастырей под Суздалем. Все монахи из него давно были выселены, и нас встречали только десяток тюремщиков во главе с комиссаром. Нас было человек сто женщин и девушек. По дороге я подружилась с Людмилой, совсем молоденькой и неопытной. Стены монастыря были белыми и толстыми. Храмы разграблены и превращены в камеры. Также камерами были разные монастырские постройки. Лишь дом для гостей заняли наши тюремщики. На второй день нашего пребывания в монастыре комиссар изнасиловал Людмилу. Всю ноченьку глумился над девочкой пьяный пролетарий. Слыша пустынный писк и стон, исторгаемый девушкой, никто голосу не подавал. Лишь один из тюремщиков, беспокойно ворочаясь на полу. Завистливо вздыхал: «Вот порет контру комиссар! Во как он её беспощадно карает! Оставил бы хоть понюхать…» Утром насильник ходил по загаженному монастырскому двору, плевался и неистово царапал яйца, слипшиеся от девичьей крови, поскольку был он дик и ни о чём, в том числе и о половой культуре, понятия не имел, зато был в политике дока, и свой монастырский гарем хранил как зеницу ока. На протяжение того года, что я находилась в заключение несколько раз он пользовал и меня; но я лежала под ним бревном и он оставил меня в покое.

1924 год. Я работаю в избе-читальне в одном из русских сёл ярославщины. Со мной живёт один комсомолец, пьяница и богохульник. Он пробует поделиться со мной его любовью ко мне. Я так и осталась холодна к мужским ласкам, как была с самого момента гибели страны. Огромную страну изнасиловала компания евреев-нехристей. И иже с ними. Они насилуют её вот уже седьмой год. Какая женщина вынесет такое? И страна стала загнивать на корню. Рождаются некрещеные дети-уроды. Храмы закрываются. Иконы сжигаются. Народ спивается. Верно, грядёт Апокалипсис. Мое тело расцвело и стало совсем женским. Но встречные мужчины вызывают у меня не желание, а лишь пустоту и презрение. Что ещё нам готовиться?

1927 год. Началась коллективизация. Крестьян истребляют семьями и сёлами. В читальню практически никто не ходит, потому что некому: грамотные в заполярье, а неграмотным книги ни к чему. Пора закрывать избу и переезжать в город, желательно Москву или Ленинград.

1930 год. Вот я снова в северной столице. Как же давно я не была здесь?! Наверное, лет тридцать, с тех пор как папа возил меня с собою сюда, когда мне было четыре года. И не смотря на столь юный возраст, я всё хорошо запомнила: широкая Нева, узкие каналы, дворцы, храмы, Невский проспект, Зимний Дворец, Адмиралтейство. Здесь всё по прежнему, несмотря на то что повсюду сбиты и закрашены имперские орлы, и вместо трёхцветного знамени, повсюду колышется кумач. Прохожие стали более занятыми и сумрачными. Одежда ленинградцев, возможно, следуя за мировой модой стала более демократичной. Только комиссары щеголяют в кожанках и полувоенных френчах. Мне удалось устроится в Публичную библиотеку благодаря дальним моим родственникам, которые до сих пор в ней работают. Читать за эти годы я не разучилась, да и служба была необременительной. В меня влюбился один коммунист. Он дарил мне цветы и шоколад, приглашал в драматические театры и в оперу; а потом с наслаждением обладал мной. С ним я научилась изображать оргазм. Ему это очень нравилось.

1940 год. Потом моего коммуниста перевели в Киев, и я уехала с ним в качестве его жены. Тут я встретила Любовь Васильевну, непосредственную начальницу моего мужа. С ней и с мужем втроём мы устраивали Афинские вечера, и я поняла о чём писала античная поэтесса с острова Лесбос.

      ПОСЛЕСЛОВИЕ
В сентябре тысяча девятьсот сорок первого я вместе с немецкими войсками входил в Киев. В вермахте я служил переводчиком. Впервые с момента эвакуации из Крыма в ноябре двадцатого года я вступал на русскую землю. За эти двадцать с лишним лет я сильно постарел, но отлично помню пахучий влажный черноморский ветер к которому в Крыму примешивался запах опавших листьев и сочных яблок. Теперь меня преследовал запах гари и неубранных трупов. А как пахнут горящие трупы из подбитых танков, вы знаете? А вы видели когда-нибудь голую женщину со вспоротым животом, лежащую в уличной пыли? А вы видели города, в которых люди молчат и кричат только вороны? На Крещатике я неожиданно услышал:
-Саша? Саша Вортынцев?
Я оглянулся и увидел Машу. Она постарела, но была ещё красивей, чем когда я её видел в последний раз. Мы обнялись и поцеловались.
-Пошли ко мне! – сказала она. – Я живу на Подоле.
По дороге мы говорили и не могли наговориться. У самого порога её дома я сказал ей:
-А ты знаешь какой сегодня день? День моего рождения: мне исполняется ровно пятьдесят лет.
-Бедненький мой! – сказала она. – Как ты постарел?
 Мы не стали сразу же заниматься любовью. Я чувствовал между нами непреодолимую стену. И это были не только годы разлуки, но и непосильный груз принесенных ими воспоминаний.
-У тебя был кто-нибудь в эти годы? – спрашивала она, и я отвечал:
-Так! Случайные знакомства; ничего серьёзного: я сильно тосковал по тебе.
-Ну ладно! Тогда я тебе постелю на диване в гостиной.
 Всю ночь я прислушивался к звукам в темноте: мне мерещились разрывы снарядов вдалеке; детский плач; резкая и жёсткая немецкая речь, в которой я не понимал ни слова. С утра я задремал. Меня разбудил чей-то взгляд. Это была Маша. Она стояла на полу на коленях и смотрела на меня.
-Я была в Софийском соборе, - прошептала она. – Я молилась, чтобы очиститься от всей советской дряни. Теперь мы можем любить друг друга. У нас есть пара дней?
Я кивнул утвердительно и мы занялись делом. Через месяц я получил письмо от Маши, что у нас будет ребёнок. Я общался с немцами и в голове у меня крутился непонятно откуда возникший русский стишок:
То, что склеено – не разбить!
Что утрачено – не пришить!
То, что прожито – память в нас:
Никогда или прямо сейчас!

          День девятый
      Осип Мадельштам
      (1891-1938)
  Мандельштам первый понял, что «один в поле воин»: «только я ведь не волк по природе своей, и меня только равный убьёт!» И пусть «Мы живём под собою не чуя страны,...» неподражаемо, но вот:
«Поднимите мне веки! Откройте мне рот!»
Говорил с бодуна вождь народов:
«Я вчера пригубил слишком чистую кровь,
И сегодня склоняет на рвоту!»

Кровопийца! Чего ты не умер ещё?
(Кол осиновый в сердце меж рёбер!)
Но садится к тебе Люцифер на плечо,
И гуляет вампир по Европе...
  А вот микс из разных стихов Мандельштама:
Как собака, предчувствуя смерть,
Под заветный идущая куст,
Я ломаю привычную твердь,
Ощущая в суставах хруст;
И на плечи мне прыгнул не волк:
Среброгривая тень его,
Понимая, что будет толк,
Океан без окна — вещество...
  А вот чем я готов добить этого еврейчика:
Я родился и вырос вне лона Европы,
В Галилейских пределах, где зиждется Бог,
И повсюду я слышал настигающий топот
Окровавленных римских солдатских сапог!
И когда я вознёсся, как солнце весною,
На распятии бледным кровавым Христом,
Он так пел надо мною, так пел надо мною
Иудейским пасхальным святым соловьём...

       День десятый
     Сергей Есенин
       (1895-1925)
  У Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» много поэтов. Но поэты серебряного века по наблюдения советского литературоведа Кожевникова делились на тех, кто жил, как писал (Блок), и писал, как жил (Еенин). А вот маленькое отступление:

      ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ВОЛАНДА

Он сидел в парке на скамейке и кормил голубей. Проходив­ший мимо поэт Шестипалый узнал его сразу.
– Доброе утро, мессир, — сказал он.
Воланд скосил свой черный глаз в сторону поэта и промычал нечто нечленораздельное.
– Позвольте присесть, — не унимался Шестипалый.
– Прошу, пана, — сказал сатана и похлопал рукой рядом с собой.
– Благодарю, — чуть задыхаясь, ответил поэт, сел на ска­мейку и быстро зашептал, — у меня только одна просьба, я готов заплатить за нее чем угодно, хоть душой, хоть жизнью. Верните мне любимую женщину!
– Мы больше не работаем, — устало провозгласил Воланд.
– То есть, как не работаете?
– А вот так.
– Извините, я ошибся, — убито прошептал Шестипалый, встал со скамейки и пошел дальше по аллее. Сатана с любопыт­ством посмотрел ему в след и, наконец, изрек:
– Ну что же, люди как люди: немного истеричны, мечтают о любви, эгоистичны, пожалуй. Половой вопрос их испортил.
Затем он медленно растаял в воздухе.
          конец
  То есть вот Блок:

Пора нам вспомнить Блока в Озерках!
В Шувалово пора нам вспомнить Блока!
Чуть выпьешь пива, сразу в двух шагах
Сидит он и кривляется немного.

«Горячка белая!» - таков диагноз Ваш, -
«Скажи спасибо, Незнакомки нету!»
Добавит доктор: в пальцах карандаш,
В зубах сигара или сигарета...

Но я от эскулапа утаил,
Что девушку я вижу рядом с Блоком!
Я знаю, кто она... И нету сил
Бороться с безнадёжным этим Роком!
   А вот Есенин:
Я любил шары твоих колен
И волос упругую прохладу...
Но дождавшись время перемен,
Понимаю: лучше бы не надо!

Лучше бы не надо этих губ,
Что меня влекли и целовали!
Лучше б мой отравы полный труп
Той зимой навеки закопали...

Нежность и жестокость гложут мне
Душу, осквернённую развратом,
Словно сердце в розовом огне
Сдавлено, как прежде, Петроградом!

Человеки, кладези добра,
Почему насилуя невинных,
Забываете: была пора
Доблести мужицкой и старинной?

Погуляйте по свету пока
Нелюди с холодными глазами:
Есть рассудок в теле дурака,
И желанье резать вас кусками!
   И напоследок Есенинское:
Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только грудь!
Потерпи ты Бога ради:
Научусь я как-нибудь.

Ты сказала: за Евфратом
Розы краше красных дев...
   А вот моё:
За Евфратом не бывал я,
Но когда смотрю в глаза
Женщины моей усталой,
То не держат тормоза:

Как хрустальные озёра
Полные бриллиантов слёз
Очи милой... Тяжесть взора
Краше даже красных роз!

За Евфратом не бывал я...
Не слыхал Саади я...
Но достаточно, чтоб знала
Ты, что ты навек моя!
   Так что возможен симбиоз творческого пути Блока и творческого пути Есенина... (А может быть во мне два человека?)

        ПОСЛЕСЛОВИЕ
Аркадий (1925-1991) и Борис (1933-2012)  Стругацкие
  Аркадия Натановича я не знал. А Бориса Натановича видел два раза в 1999 году на Васильевском острове в его клубе. Тогда он не принял мою раннюю прозу (которую потом в приступе обострения я уничтожил), и сказал, что мне надо больше и больше писать. И вот я написал...
(А мою первую книгу стихов «Видение на платформе» он тоже не взял, сказав, что ничего не понимает в стихах!)

     ТРУДНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

                1

Планета ничего не подозревала. Можно сказать, что она спа­ла, пока опасные нелюди в белых халатах трудились над проек­тами ракет и самолетов, которые нельзя засечь радаром. Люди, простые люди, думали, что еще живут в мире, где только что за­кончилась холодная война, где впервые за полвека можно вздох­нуть свободно.
Разведки тоже ничего не подозревали. Одна сторона думала, что обогнала другую, а другая думала, что обогнала первую. И когда первого мая часть людей еще спала, а другая уже бодрст­вовала, произошла катастрофа. Те, кто спал, так и не просну­лись. Бомбы упали точно в точки расчета. Сначала прошла све­товая волна, но люди лежали с закрытыми глазами. Потом по­шла ударная волна: неожиданно окна взрывались, и людей обда­вало горячим жаром, от которого мгновенно нарастали ожоги. Все горело и плавилось, стены рушились, а где-то там, в центре этого кошмара вырастал белый гриб, с яркой шляпкой, с боль­шим раструбом вокруг ножки. Он красовался, как достойное продолжение человеческих свершений, посреди развалин города. На другой, бодрствующей половине Земли люди просто сгорали на улицах, в парках (вместе с деревьями), в лесах (вместе с жи­вотными), на полях (посреди горящих всходов). Также горели и рушились города, городки, поселки, деревни, виллы богачей и хи­жины бедняков.
И после этого кошмара на Землю пала тень Ядерной зимы. Уже остывающие развалины покрывал холодный сероватый снег. Солнце пробивалось сквозь тучи бледным пятном, вместо морей образовались пустыни, вместо лесов — пустыни, вместо саванн и степей — пустыни. Вся Земля превратилась в одну гигантскую пустыню, в которой кое-где лежали развалины, а небо сделалось как серое туманное море, сквозь которое тускло лился свет.
И исполнились слова пророка Иоанна: “И увидел я новое не­бо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и морей уже нет”.
                2

– Александр! Почему не убрана комната?
– Я не успел, мама!
– Почему я все успеваю, а ты бездельничаешь?
– Я решал олимпиадные задачи по физике!
– Знаю я твою физику: наверное, опять новая девчонка. Вечно ты где-то шляешься, тратишь деньги, а я должна убирать твою комнату!
– Мама!
Звонок в дверь. Именно он и решил судьбу первого земного звездолетчика. Пришел папа, и мама стала жаловаться:
– Вот посмотри, твой сынок опять не убрал комнату!
– Дармоед растет!
– Ну все, вы меня заколебали!
И Александр одел куртку и кроссовки и вышел на лестничную площадку. Тут он остыл и стал размышлять: “Как бы отомстить этим козлам? Не прийти, что ли ночевать? Но где провести ночь? У Лехи родители злые, к Маше в гости приехала тетя”. Тут он вспомнил, что у него есть ключ от подвала. Он спустился на пер­вый этаж, открыл подвал и стал плутать в лабиринте труб: где-то было грязно, где-то дуло, где-то ему просто не нравилось. Наконец он нашел удобный уголок и прилег. Он почти сразу заснул. Ему снилась прошлогодняя олимпиада по физике, глупые и сложные задачки, напряженное лицо соседа по парте и неожиданное оза­рение над самой сложной задачей. “Так становятся гениями!” — сказал ему после об его решении учитель физики. Тогда Алек­сандр почувствовал гордость, но теперь во сне его что-то мучило. Вдруг он понял, что заниматься наукой — очень опасное мероприя­тие и для самого ученого и для всех окружающих. “Я сделаю ру­жье против волков”, — думал он во сне, — “А кто-то убьет из него человека”. Этот мучительный кошмар длился и длился, но посте­пенно сон выровнялся и Александр почувствовал блаженную негу.
                3
– Вы говорите, что это все случай, — услышал Александр сквозь сон, — но еще великий Энган доказал, что все маловеро­ятное закономерно в силу своей малой вероятности.
– Опять вы со своей идеей абсолюта, — ответил ему другой голос.
– Ха-ха-ха! Это даже смешно! Вы что забыли, что наши ко­рабли летают на принципе Гинуда?
– Это всего лишь красивая математическая теория и ничего более. И ваша забавная интерпретация этой теории никому не нужна.
Наконец Александр почувствовал, что глаза его открывают­ся, и смутно увидел красивую грудастую девушку, которая скло­нилась над ним. Девушка мягко сказала:
-Не обращайте внимания на этих болтунов: старики почти вы­жили из ума.
 При этом рот ее был закрыт и продолжил улыбать­ся. “Чревовещательница чертова!” — подумал Александр и ре­шительно поднялся на руках. В шестигранной комнате почти не было окон. Были какие-то отдушины. Свет лился сквозь стеклян­ный потолок. Еще была трапециевидная дверь. “Где это я?” — подумал Саша.
– Вы на Лиде, — ответила девушка.
Чуть поодаль сидели два взлохмаченных мужчины неопреде­ленного возраста и ласково смотрели на Сашу:
– Дело в том, молодой человек, — сказал один из них, — что вы находитесь на планете Лиде в системе Таурикона. Ваша пла­нета и все ее обитатели погибли…
“Почему?” — подумал Саша.
–… да, погибли, но почему, вам лучше пока не знать. Вы во время катастрофы оказались в убежище, вас засыпало, к тому же вы впали в летаргический сон. Мы с помощью наших приборов об­наружили вас, единственное живое существо на планете, и спасли.
В голове у Саши была каша. Он ничего не понимал. Он не понимал, почему он, обычный парень из России, вдруг оказался на чужой планете, почему с ним говорят по-русски и почему эти инопланетяне (а может быть не инопланетяне) так похожи на людей.
– У вас слишком много вопросов, — сказал второй старик, — но мы не хотим пока на них отвечать. На наш взгляд вы впол­не взрослый и сознательный человек, и поэтому я предлагаю вам сразу же влиться в наш мир. Вашим проводником будет эта де­вушка. Ее зовут Зоря.
– Можешь звать меня Зорькой, — сказала девушка.
– Меня зовут Александр, — сказал в ответ Саша, — можешь звать меня Сашей.
                4

Они прошли длинным трапециевидным в разрезе коридором, и вышли на лужайку. Саша оглянулся. Дом, из которого они вы­шли, представлял собой странное сочетание параллелепипедов, шаров, фигур вращения и вообще немыслимых геометрических фигур. “Не отставай!” — услышал он голос Зорьки, и они пошли по тропинке сначала через лужайку с обычной земной травой, затем через рощу деревьев, больше всего похожих на пальмы и кипарисы с зеленой, отливающей чем-то лиловым, листвой. Зорь­ка шла как манекенщица на подиуме, легко и упруго. У нее были черные волосы, красивое овальное лицо, нос с горбинкой, кажет­ся, синие глаза, стройная фигура и чуть полные ноги, на которых под кожей при ходьбе перекатывались мускулы. Она была одета в какие-то шорты с длинными раструбами вокруг ляжек и узкие в поясе, что в целом напоминало юбку и во что-то среднее между топиком и кофточкой. Лифчика она, судя по всему, не носила, и ее большие груди плавно колыхались при ходьбе. “Интересно, есть на ней трусики?” — подумал Саша, и Зорька тут же оберну­лась и щелкнула его по носу. На ногах у нее ничего не было.
За рощей они вышли на мощеную дорогу, шедшую перпенди­кулярно тропинке. “Не похоже, чтобы тут ездили машины”, — по­думал Саша. Они пошли по этой дороге, встречая иногда людей, тоже не похожих на инопланетян. Это были в основном молодые девушки и парни, за редким исключением шедшие в одиночестве. Их наряды по степени экстравагантности напоминали наряд Зорьки, некоторые из них были обуты. Все девушки были груда­стыми, бедрастыми и красивыми на лицо. Лица юношей не все­гда были правильными, но всегда чем-то милы и привлекатель­ны. У Саши разбегались глаза, и, когда он заметил, что одна де­вушка нахмурилась и покраснела при виде его, он подумал, что выдает лицом свои чувства. Исключение из этого царства одино­чества составила парочка из мужчины, видимо пожилого, и юно­ши. Саша слышал какой-то шум их речи, но о чем была речь, он не понял. Добило его то, что при ближайшем рассмотрении оба мужчины улыбались, а вовсе не говорили. Наконец они с Зорь­кой вышли на лужайку, на которой стояло несколько летатель­ных аппаратов (колес у них не было), и лежало странное живот­ное, судя по всему копытное, с вытянутой мордой, умными глаза­ми и гигантскими ветвистыми рогами.
– Мы сейчас полетим, — сказала Зорька и подошла к одной из машин. Она открылась, и внутри у нее оказались два сиденья.
– Присаживайся, — сказала девушка Саше и они сели. Ко­гда, казалось бы, никем не управляемая машина взлетела, Зорь­ка продолжила объяснения:
– Эта местность, по которой мы шли, университет. Встречен­ные нами студенты медитировали.
– Они шли на лекцию? — спросил Александр.
– Они шли на диспут.
– Какое архаическое слово!
– Возможно для вас оно архаическое, то точно отражающее суть дела. Кстати, не обязательно так подробно рассматривать представительниц противоположного пола. Кроме животных ин­стинктов, у разумного существа должны быть чувства этического и эстетического.
– А как ты догадалась?
– Ты слишком громко думаешь и чувствуешь. Неужели ты до сих пор не понял, что мы общаемся своими биополями?
                5

Александр стоял перед стеклянной стеной комнаты и смот­рел на город с высоты ста метров. Над городом висели две Луны: желтая и красная. Сам город представлял собой вполне земное зрелище: необычные формы архитектуры скрывала тьма, свети­лись многочисленные окна разных форм и фонарей. Иногда в центре загорались гигантские буквы рекламы. Реклама, судя по всему, говорила о ближайших культурных и общественных собы­тиях. Чужого языка Саша так и не выучил и поэтому прочесть ничего не мог. Он отошел от окна и подошел к зеркалу. Из зерка­ла на него смотрел смуглый черноволосый красавец, в легкой куртке и широких штанах. Глаза по местным меркам были не­взрачными, черты лица правильные, в изгибе губ притаилась боль. Да! Сколько раз он ошибался в этом мире! Первым делом Зорька предложила ему поработать над собственной внешно­стью. Пожилой профессор Иман поместил его в нечто среднее между скафандром и душем. Воображение Александра сразу же захотело сделать его качком, но душ не подчинился. Тогда Саша заменил безвольный подбородок более приемлемым, сделал бо­лее мускулистые руки и ноги и придал волосам более здоровый вид. Потом Зорька предположила исправить ему линию губ, и он согласился. Это была его первая ошибка. Теперь его губы стали его предателями, точным барометром его настроения. Жизнь в новом облике сначала очень понравилась Саше. Он чувствовал себя молодым и сильным и не прочь был бы попробовать свои си­лы на Зорьке. Но та ему предложила самостоятельно погулять по городу. И он, как дурак, согласился. Это была его вторая ошибка.
В городе Саша как будто забыл, что все его мысли и чув­ства достояние окружающих: он раздражался, злился, вожде­лел и просто хамил при виде необычного и, по его мнению, смешного. Взрослые люди вели себя в ответ сдержанно. Но из­редка встречающиеся дети не могли сдержаться и упражня­лись над Александром в остроумии. Одна девочка даже под­мигнула ему и спросила, нет ли у него денег, кажется намекая на то, что готова отдаться за деньги. Саша пробурчал, что де­нег у него нет, и девочка, хохоча, отошла. Под вечер ему встре­тился в парке пожилой мужчина. Он сказал, что его зовут Сан­гир и он историк по профессии. Он спросил у Саши, не разре­шит ли Саша ему поговорить с ним. Саша устало согласился. Тогда историк рассказал, что было время, когда люди Лиды тоже говорили ртами и прятали друг от друга свои мысли и чувства. Но потом, когда это стало невозможно, появилось не­сколько принципов поведения: во-первых, доброжелательность по отношению ко всем окружающим, во-вторых, медитация, чтобы уметь контролировать свои эмоции, в-третьих, приобрете­ние высокого эстетического чувства, чтобы своими убогими представлениями об окружающем мире не калечить окружаю­щих людей, и, в-четвертых, искренность во всем, то есть чест­ность в отношениях с людьми. Саша поблагодарил историка за занимательный рассказ и вернулся в свое жилище, больше по­хоже на квартиру, чем на номер в гостинице, потому что ника­ких гостиниц здесь в помине не было.
Зорька вернулась к себе, написав записку что будет его ино­гда навещать, и чтобы он привыкал к новой жизни и не скучал. И вот теперь Саша стоит вечером первого своего дня на планете Лиде в системе Таурикона посреди комнаты и готов завыть от тоски.
                6

С утра Саша пошел в библиотеку. Библиотека находилась в красивом мрачном здании, больше всего напоминавшем готиче­ский собор или дворец. Книг там почти не было, книги хранились по большей части в музеях. Здесь были микропленки и гипноша­ры, как их называл для себя Александр. Такой шар надо было взять в руку (все равно левую или правую), сесть в удобное крес­ло и закрыть глаза. Тогда в мозгу начинали проявляться воспо­минания и знания, которых до тех пор не было. Поначалу от это­го у Саши болела голова, но потом он привык. Он попросил у библиотекаря гипношар по истории их планеты. Но это оказа­лась сплошная математика и статистика. Тогда он попросил учебник попроще, и ему дали учебник для детсада. Саша остался доволен. Лидяне произошли от двуруких и двуногих млекопитаю­щих. Эволюция пролидян тоже была индустриальной. Этим объ­ясняется внешнее физическое сходство двух рас (землян и лидян). Что касается более древней биологической истории, то в лидий­ской науке давно и прочно восторжествовала теория панспермии, то есть космического происхождения ДНК. Потом была длитель­ная история со своими взлетами и упадками лидийской цивили­зации, были свои палачи и свои мученики, свои полководцы и свои ученые, были три мировых войны, две научно-технических и одна биологическая революция. В результате лидяне имели то, что они имели, и что видел Александр. Его мучил только один во­прос: отчего погибла Земля. На этот вопрос библиотекарь отве­тить не мог и послал Сашу в секретариат мирового совета. Миро­вой совет располагался на окраине города, куда Саша добрался на сверхзвуковой электричке. Это было нечто среднее между ви­денным им университетом и дельфийским святилищем древних греков. Даже нарядная одежда здесь напоминала тогу древних греков и их же хламиду. Встреченная Сашей девушка вся в мел­ких кудряшках направила его к одному зданию и даже вызва­лась проводить, но наученный горьким опытом с Зорькой, он от­казался. В здании сидел пожилой, судя по седой бороде, мужчи­на и юноша, который сразу же встал и вышел. Старец выслушал Сашу, как ему показалось, несколько хмуро и ответил, что Земля погибла в результате Ядерной Войны. Это известие почти не уди­вило Сашу. Он спросил, один ли он выжил и, если один, то поче­му выжил. Старец тоже хмуро и торжественно ответил, что вы­жил Саша один, потому что его замуровало, и он впал в момент катастрофы в летаргический сон. Только тут Саша заметил, что старец говорит ртом, четко произнося русские слова.
– Тебя ожидает великая миссия, — продолжил старец, — но прежде ты должен пройти испытание.
– Но почему вы говорите по-русски? — спросил Саша.
– Первый совет тебе, землянин, если ты хочешь показать се­бя достойным миссии: не задавай лишних вопросов. Иначе ты мо­жешь не получить ответа и выдать свой интерес. Но на этот во­прос я отвечу. На Земле работают наши археологи.
У Саши на языке завертелась просьба послать его на Зем­лю, но он задавил даже саму мысль об этом.
– Я готов к испытанию, — сказал Саша
– Хорошо. Можешь звать меня старейшиной. Я, как предсе­датель совета старейшин, который ты вначале назвал координа­ционным советом, предлагаю тебе отправиться в экспедицию на соседнюю планетную систему, к Сириусу, как называется у вас эта звезда. Там открыта архаическая цивилизация. Ты должен самостоятельно прожить в ней три дня.
– Хорошо, — ответил Саша.
Тогда вошел юноша и жестом предложил Саше следовать прямо за ним, видимо прямо на космодром.
                7

Последний инструктаж Александр проходил в ракете. Лейте­нант Руль объяснял Саше:
– Говорю в последний раз по-русски: все обитатели Аояна планеты в системе Сириуса, люди с голубой кожей, из-за более насыщенного ультрафиолетового излучения Сириуса. Ты будешь выброшен в центре города Иикана, на тебе будет плащ с капю­шоном, какой носят местные нищие. Языка и обычаев ты не зна­ешь. Я бы рассказал тебе чего-нибудь, но инструкция запрещает. И чисто дружеский совет: не лезь без толку в драку, уходи от прямого столкновения, а то точно не выживешь.
– Это все очень интересно, — отшучивался Саша, — а вот ты скажи, почему тебя зовут Руль, а не Нос, Иллюминатор или Со­пло?
“Шутки шутками”, — думал Александр, — “Но интересно, прямо скажем, другое. На что они рассчитывают? Что я голыми руками раскидаю толпу дикарей?” Эти мысли он додумывал уже в спусковой ракете, больше всего напоминающей американ­ский шатл. Они приземлились в пустыне, и его на верблюде с завязанными глазами и в одежде нищего доставили в город. По дороге он слышал возгласы. Что-то вроде: “Хмам-харам, уалум-трым”. “Странный язык”, — думал Саша, но дни, проведенные в обществе лидян, подсказывали ему другую мысль: “Не более странный, чем русский”. Его высадили у какого-то большого шершавого на ощупь камня, и сказали снять повязку через ми­нуту. Саша досчитал до шестидесяти и снова увидел свет. В его голове возникла фраза. “И увидел я новое небо и новую зем­лю…” Но откуда была эта фраза он вспомнить так и не смог. Под ярко-фиолетовым небом лежало какое-то кладбище, среди которого ходили и разговаривали люди. Где-то рядом возвыша­лась могила видимо местного царя. Это была четырехгранная стела с четырьмя памятниками вокруг нее, изображавшими ка­ких-то уродливых гуманоидов. Только спустя полчаса Саша до­гадался, что это было не кладбище, а город: дома находились под землей, а наверху видимо из бахвальства, а может быть из каких-то эстетических соображений возвышались метки над до­мами. Этот вывод следовал из того, что под каждое из надгро­бий вела лестница, а с другой стороны из отверстия вился ды­мок и пахло чем-то вкусным. Саша мысленно провел прямую че­рез две точки, одной из которых был он сам, а другой стела с уродами и пошел прочь от этой стелы. Ему встречались какие-то синеватые люди с впалыми изможденными лицами, в лох­мотьях, которые беспрерывно галдели, даже тогда, когда ни к кому особенно не обращались. Вскоре Саша вышел к городской стене. Собственно это была не стена, а парапет для прикрытия воинов и ров. Ров со стороны города был отвесным, а со стороны пустыни полого поднимался к барханам и колючкам. Саша пе­регнулся через бойницу и упруго по-кошачьи спрыгнул на дно рва. Тут же со стены загалдели два лиловых субъекта с какими-то пиками. Саша решил, что разглядывать их не стоит, и при­шпарил в сторону пустыни. Вскоре ему надоело ранить босые ноги о колючки, он остановился и оглянулся. Погони не было. Остаток дня Саша провел в пустыне, ища воду. Воды он так и не нашел, но на горизонте увидел гору. “Пусть будут горы”, — подумал Саша, — “Все-таки какая-то цель”. Ночью Александр чуть не окоченел от холода. Спасла только лидийская перестрой­ка функций организма, которую он видимо, прошел, когда изме­нял свою внешность: он сильно отощал, но не замерз. Всю ночь Александр с тоской смотрел на небо, ища глазами солнце. Но так ничего и не нашел.
                8

Утром Саша пошел к горам. К середине дня он достиг пер­вой гряды. Здесь была зеленая трава, и не было колючек. Вско­ре Александр заметил деревянный крест. Рядом стоял колодец. Саша решил понаблюдать за этим хутором. Вскоре из-под кре­ста вылез абориген неопределенной наружности. “Бабушка бо­жий одуванчик”, про себя решил Саша и подошел к ней. Та не испугалась. Саша поднял руки вверх и улыбнулся. Затем он ткнул себе в грудь, раскрыл рот и облизнулся. “Оусан”, — ска­зала старушка. Саша замахал руками в знак того, что не пони­мает, затем ткнул в колодец и снова облизнулся. Бабушка бро­сила в колодец черпак на веревке и медленно его вытащила. Затем поставила черпак рядом с колодцем на землю и отошла на пять метров. Саша подошел и выпил. Неожиданно бабушка оглянулась и быстро юркнула под крест. Саша от неожиданно­сти чуть не выронил черпак: со стороны гор летела эскадрилья драконов с фиолетовыми людьми за плечами. Они явно замети­ли Сашу и захотели его поймать. Бежать было бессмысленно. Когда эскадрилья приземлилась на землю, с нее сошла дюжи­на людей в ярких лохмотьях с луками и колчанами со стрела­ми за спинами. Судя по всему, это были воины. Они жутко гал­дели, обступили Сашу и стали тыкать его кулаками. Он, жалко улыбаясь, телепатировал им, что не понимает их. Они видимо поняли это сами, дали ему по шее, так что у него подкосились ноги, связали его, погрузили на дракона и полетели в сторону гор. Это путешествие Саша не запомнил, так как его постоянно тошнило. Наконец они прилетели в горный город, чем-то напо­минающий города инков, только этот город был жилой. Потом его отвели в какой-то погреб или тюрьму, кинули что-то похо­жее на лепешку и заперли. Так кончился второй Сашин день. Ночью было не так холодно, как в пустыне, к тому же откуда-то долетал дым,. и пахло чем-то вкусным. Саша съел лепешку и заснул.

               9

На третий день Саше, наконец, улыбнулось счастье: его на­кормили, напоили, вымыли, одели и отвели во дворец правителя. Там он страшно улыбнулся фиолетовому мужчине в яркой одеж­де, и тот почти пять минут не переставая, смеялся, тыча в Сашу пальцем. Затем его отвели в угол и там посадили в клетку. Зал был полон приближенными правителя, исключительно мужчина­ми в ярких одеждах разной степени сохранности. Неожиданно за­трубили трубы, забухали барабаны, и в комнату вбежало полдю­жины почти обнаженных фиолетовых девушек. Они очень искус­но танцевали, и все было бы вполне прилично, если бы в конце танца приближенные во главе с правителем, не набросились на девушек и не изнасиловали их. Сашу вырвало, он отвернулся и больше не смотрел. Скоро стемнело. Где-то за окном горел кос­тер. Пришла полуобнаженная девушка, убрала в клетке и накор­мила Сашу. Саша непрерывно улыбался ей и телепатировал са­мые дружелюбные чувства. Она улыбнулась и стала хихикать, но вошел стражник, и она убежала. Стражник запер клетку Саши и вышел. Всю ночь Александру снились кошмары. Под утро в ком­нату пробралось двое лидян, и на вертолете они отвезли его к ра­кете.

                10

Через месяц Саша стоял в той же комнате на Лиде и смот­рел в зеркало. Снова была ночь, и в зеркале отражался совсем другой человек: нос, волосы, губы были прежними, а глаза при­обрели влажный блеск и какую-то аскетическую суровость. Не­ожиданно трапециевидная дверь отъехала и вошла Зорька. На этот раз ее наряд был особенно экстравагантен. Это была про­зрачная кофточка и длинная белая юбка, из-под края которой виднелись босые ноги. В ушах у нее были длинные сережки. Она весело улыбалась и сказала ртом по-русски:
– Я же говорила, что буду тебя иногда навещать. Ну что ты стоишь такой удивленный?! Обними же меня!
Потом ближе к утру, лежа на плоской низкой кровати в цен­тре комнаты он спросил у нее:
– Как называется Таурикон по земному?
– А ты так ничему и не научился, — шутливо ответила она, — впрочем, я тебе скажу. Он называется Альфа Центавра.
– Ближайшая звезда к Солнцу, — отозвался как эхо Саша.
– И такая разная судьба, — довершила Зорька, — как у старшего и младшего брата.
Но младший брат мертв.
– Пока, — ответила Зорька, — Пока. Представь себе, что все можно вернуть назад: сесть в машину времени и вернуться на двадцать лет. Ты бы согласился?
– Да. Чтобы спасти Землю!
– А тебе это по силам?
– Теперь по силам.
– Тогда в путь! — сказала Зорька, и назавтра Саша уже ле­тел на ракете к Марсу, где лидяне заканчивали строительство машины времени.