Марго

Ей нравилось, когда мама говорила, улыбаясь: «Оторва!»
Бабушка была совсем другой. Когда Марго впервые влюбилась, ей было 15, но бабушка сказала: «не ходи за него!».
Марго удивилась: «Почему? Потому что он еврей?» Но бабушка спокойно сказала: «Нет. Он сильнее тебя, поняла?»
Заговор бабушки она вспомнила в Беслане, когда рядом свистели пули.

Она несколько раз садилась писать, но голос того офицера звучал в ушах: «Какой может быть штурм? Да еще с тяжелой техникой? Это мог быть только приказ Путина – тоже мне военный стратег!» Марго почему-то закричала на него, сорвалась и ее понесло: «Не трогай Путина! Он – лучший!  Он – единственный кто может!  Офицер-Спецназовец посмотрел на нее сверху вниз: «Что может? Ты хочешь сказать, что он боевой офицер? Он просиживал штаны в дружественной стране! Он еле дотянул до своего потолка! Ему не то что резидентуру, ему простое поручение нельзя доверять! Я вообще не верю, что он хотел детей освободить! Там был какой-то другой приказ…Ему нужны были жертвы!» он осекся и посмотрел на нее. Марго в ужасе посмотрела ему прямо в глаза и вдруг замолчала. Так продолжалось несколько секунд, но показалось долго – им обоим. Они разом отвернулись друг от друга.
Она заметила, что машинально выключила микрофон – еще до этих страшных слов. «Да, положение в стране становится похоже на чрезвычайное» - подумала она и тут же вычеркнула мысленно эту фразу. И тут же полностью забыла этот эпизод. И убрала из фильма все упоминания об этом офицере из «Альфы».

Приезжала домой она обычно страшно уставшая…. У подъезда как всегда сидели бабули. Шепчутся они только при ней – боятся. Как-то раз она была раздражена, была в ужасном настроении, и, проходя мимо лавочки, что-то услышала, и ей показалось, что это про нее. «Цыц, прошмондовки старые! Уж сдохнуть пора, а вы все языками чешете, алкоголички!» - и внутренне сама удивилась, и даже ожидала, что ей ответят так же грубо. Она была готова: ситуация всегда как на рынке, где надо постоять за себя, как говорила мама. Но у бабок округлились глаза, они раскрыли рты и застыли… Подходя к своей двери, мельком подумала «странно… значит ситуация не такая как на рынке…а какая?» Додумывать было лень, да и раздражение постепенно стихало, а потом и вовсе перешло в блаженную усталость, когда она погрузилась в горячую ванну.      

Вот и сейчас, она уже думала о ванне, когда поравнялась с той скамейкой. То, что они шептались, явно говорило за то, что речь шла о ней, а это она любила. Но они не смотрели на нее, и она специально замедлила шаг. Ей даже казалось, они заметят, что она не на каблуках, а в грязных джинсах. «Я пахну порохом!» - подумала она. И так у нее появился Героический ореол в ее собственных глазах. Садясь в ванну, она вдруг подумала о детях. Безутешные родители смотрели через полиэтилен, в который завернули их маленькие трупики. Ей это было незнакомо, но она решила, что ее карьере это не нужно. И тут же забыла. Навсегда.

«Окей! Представлю тебя Громову. Но тебе нужно взять несколько уроков». Она вся внутренне собралась, глубоко вдохнула и решительно спросила: «У кого?»  А он заржал и сказал весело: «У меня!» Быстро что-то черкнул на визитке, сунул ей за лифчик, резко повернулся и быстро зашагал по длинному такому важному и судьбоносному коридору, огибая уборщиц, которые, не поднимая головы пылесосили совершенно чистый ковер. Она зашла в туалет и быстро вытащила визитку. На ней небрежным, но красивым почерком было написано: «Среда. 20.00 адрес на обороте». Она перевела дух… Так, нужно новое платье, украшения, макияж. За 4 дня не очень-то можно похудеть, ну ничего затянусь. Закажу такое платье…с разрезом.

Первый раз она оказалась в группе экспертов и это было приятно. Она, молодая и красивая задаст всем этим мудрецам, пропахшим нафталином.

Она увидела его новый черный костюм с двумя рядами расходящихся пуговиц. Рудыч! Ну ты как повар! Рудыч: «У Путина есть уже один повар. Не надо – это ци-гун». Марго: «Для загадочности?» Рудыч: «Да! Чтоб такая как ты спрашивала!» Это обидело ее, ей захотелось сказать что-то резкое, может быть даже вмазать ему по яйцам, но она улыбнулась в ответ. Ей не хотелось с ним ссориться. Ей нравилось приходить на его эфиры в качестве уважаемой драгоценной гостьи. Сидеть, закинув ногу на ногу когда сам ведущий и все остальные гости стояли, вдохновенно и подолгу произносить монологи. Особенно ей нравилось говорить, когда вся группа почтительно молчит и ждет сигнала Рудыча. А он ее слушает и даже поддакивает. В такие моменты ей казалось, что ее слушает весь мир. В первые такие эфиры к ней подходили приглашенные эксперты из его группы, она могла что-то с ними обсуждать до и после эфира, как-то и конъячок подарочный открыли, хотя Рудыч был против. Но после второго или третьего монолога она отвечала им раздраженно. И к ней перестали подходить, поняли, что игра «на равных» закончена и в группе Рудыча у нее особый статус. Недалекий, в общем-то, народ, послушный, никаких отклонений от задания Рудыча. А ей все позволено, потому что она смелая и яркая.

Для нее было естественным и честным сказать мужу: «Ты ничтожество!» Но Гагик спокойно улыбался и цедил сквозь зубы одними губами: «Зато ты меня всегда хочешь!» Она ругалась или бросала в него тем, что под руку попадало (обычно что-то легкое).

Как-то Громов сказал: «С тобой, Марго, хорошо дерьмо есть!» И, видя изумленные ее глаза, прищурился и добавил: «Потому что ты всегда вперёд забегаешь!» И заржал во весь голос. Она ничего не поняла и сидела тихо, ждала, что объяснит. Но Громов сразу перешел к делам и она переключилась, как умела. За что он ее и ценил. Он говорил: «Закрыли вопрос». И все, что она готовила и гордо хотела изложить с блеском, забывала мгновенно. И переключалась. Она заметила, что Громов иногда ее провоцирует, хочет посмотреть ее спонтанную реакцию. Сначала ей казалось, что это подначка или розыгрыш, потому что он начинал рассуждать как либерал, но вовремя останавливался, точно зная, что она готова продолжить. И она продолжала – как всегда вдохновенно. Пока он не поднимал руку со строгим выражением лица. Она мгновенно замолкала, а он сразу же переходил к совершенно другому вопросу. Мог через 2 минуты ее перебить опять таким же жестом, что-то черкнуть в блокноте, и дать ей знак, чтобы она продолжала. Ей это было лестно, она думала, что подарила ему идею. Потом она искала какие-то признаки своего авторства, свои слова, обороты, мысли, но ничего не находила. Но все равно была очень довольна, потому что он звал ее регулярно, намного чаще других.
Но в 13 году вдруг приглашения прекратились. Она затосковала, ей показалось, что о ней забыли, она даже придумала повод написать референту Громова. Ответ был сухим и холодным. «Не нужна» - подумала она. Но методички поступали регулярно, как и деньги из всех источников. Однако, на личную встречу не звали. Марго чувствовала, что ей неймется и даже испугалась, что, отвыкнув, сморозит что-то неправильно. Потом ей уже так хотелось, чтобы Громов ее вызвал, что она прямо на эфире вдруг зашлась: «Так давайте уже ударим по Вашингтону!»  И тут, конечно, Громов ее вызвал: «Ну ты отмочила!  Вся апэшечка с тебя ржет!» Она стояла перед зеркалом. Что-то мелькнуло в ее глазах, она даже не помнит, что сказала в ответ. Но Громов похлопал ее по плечу и сказал: «молодец!» Подружка из Вашингтона написала в тот же вечер: «Марго! Ты что там куришь?? Твои шутки доведут до ядерной войны!» Она ответила сухо «Я не шучу»

Это пришло ей в голову первый раз, когда она была на яхте Путина. Громов отрезал: это нигде не будет упомянуто. Значит Петров и Баширов – ты должна взять у них интервью. Делай что хочешь, но чтобы это выглядело правдоподобно. Все. Точка» Потом подумал и добавил: «А, впрочем, не относись к этому слишком серьезно!» Она не решилась уточнять: «Еще скажет «ты же была такой сообразительной!» Нет, она все должна понять сама. Так. Конечно, все всё понимают. Сделать это надо легко, иронично, с легкой улыбкой на устах!
И все было нормально, но заболел ее любимый мальчик. Все валилось из рук. Срок выдачи материала был самый жесткий. Все ночь она провела у постели, сколько Гагик ее не уговаривал, она не уходила. Ей казалось, что он умирает. Но он даже не жаловался, лежал тихо. Гагик утром сказал: посмотри на себя!  Ты не можешь записывать в таком состоянии. Откажись!

«Мама! Но, ведь, они нацисты!» «Нет, Марго, они – народ, а народ не может быть сплошь нацистами. Представь, что кто-то объявил всех армян нацистами, и ты поймешь меня. Не говори так больше. Мне будет стыдно». Марго взорвалась: «Ага! А новая квартира, дом в Италии, лучшие курорты и врачи – это не стыдно?! Все было хорошо и правильно, а когда началась спецоперация, стыдно!» Но мама не вспыхнула в ответ, а неожиданно спокойно сказала: «Это война». Марго задышала прерывисто, уже вдохнула, чтобы поправить маму, но вдруг мама тихо по-армянски добавила «И ты ее начала…» Встала и ушла на террасу. Марго страшно хотелось броситься за ней и все исправить. Но она решила, что лучше переключиться.

Все было готово. Дети уже отправлены и надежно спрятаны. Но она медлила. Ей все казалось, что она капитан тонущего корабля и она должна покинуть его последней.
Страшно не хотелось уходить, уезжать, тем более прятаться. Грудь переполнял крик протеста. «Они все испортят. Такую страну загубят!» «Они отбирают у меня страну, а я бегу??»

«Почему амнистия? Опять беременна?» Он откровенно ржал. Ей хотелось его заткнуть одним махом, но она понимала, что нужно молчать, а то в любой момент УДО могут пересмотреть. Теперь же нет никакого закона – упечь могут совершенно невинного человека. Что же говорить о человеке, который уже осуждён. В тюрьме она приучила себя относится ко всему – как она это называла – по-философски.

В полночь ее вызвали к куму – так называли начальника колонии. Лощеный, в каких-то брюках с искрой и блестящих лакированных туфлях он развалился в кресле и положил ноги на стол. Ее это обрадовало. Шевеля черными подошвами, он икнул, потом протянул руку к стакану с виски, но не дотянулся. «Выпить хочешь?» Птица счастья замахала крыльями в груди. Кстати, о груди. Она повернулась выигрышным ракурсом, сделала строгое лицо и сказала «нет!». И подумала, что живот надо спрятать. А он оглянулся в поисках квадратной бутылки и равнодушно сказал: «ну как хочешь».

«Английский знаешь?» и не давая ей ответить, продолжил ровный монолог: «Завтра в швейном цеху ремонт – вентиляция может обвалиться. Выходной переносим на завтра. А ты – он ткнул в нее пальцем – пойдешь учить моих детей английскому. Все». Он, наконец, нащупал бутылку, она стояла на какой-то цветной бумажке. «На, читай!» он усмехнулся, рыгнул и стал шарить рукой в поисках стакана. Она подошла ближе, подвинула стакан, который стоял с другой стороны, и взяла бумажку. Она отвыкла от глянца и не сразу разглядела надпись по-английски «Сегодня самые красивые девочки раздеваются в нашем клубе для тебя!» Он явно приехал только что из ночного клуба. «Что хочешь туда?!» он вдруг заржал во весь голос. Нет, она не надеялась, что он ее пригласит. Но он скрипнул креслом и еще громче заорал «ты слишком жирная для стриптиза!» и опять заржал. Отмахиваясь пьяными движениями, он, продолжая ржать, сказал «Все! Иди!».

Спускаясь по лестнице, она вспомнила запах дорогих сигарет, название которых она еще помнила. Заметила у себя в руках цветной глянцевый проспект ночного клуба. Не весь он был на английском. Она развернула и увидела на фото стриптизерш знакомое лицо. «Тина!» подумала она, и черная зависть навалилась на нее. Залезая на второй ярус своей койки, она специально выронила буклет, чтобы соседки увидели. Довольно долго внизу было копошение и шепот… Потом Ксеня, самая глупая, как считала Марго, (ее называли «колхозницей») поднялась и, увидев, что Марго лежит с открытыми глазами, спросила, сгорая от нетерпения: «Ты там была? Он тебя туда возил?» «Нет», ответила она и ей стало противно. Она подумала, что сейчас они узнают на фотографии Тину. Ей стало совсем мерзко, но вторая зечка Ксения, осмелев спросила: «Почему?» Другая шикнула и толкнула в бок. Но Марго вдруг ответила «Платья не было подходящего».
Но тут третья подняла и развернула буклет, пыталась читать, потом ткнула пальцем в фотографию и сказала «на соседку мою похожа! Когда я жила в Семикаракорах….» Марго, конечно, уже не слушала. Она зло рассмеялась и вырвала буклет из рук зэчки. Приблизила к глазам и поняла, что ошиблась. Это была не Тина. Почему ей показалось? Мы иногда видим то, что хотим увидеть, но не то, что есть – говорила бабушка. Но это было так давно… Она хотела увидеть Тину на сцене ночного клуба? Да! Но из зала, в дорогом платье и в бриллиантовых серьгах, ну и, конечно, придя туда не с этим клоуном в блестках – начальником колонии, а с серьезным человеком.

Кстати, о бриллиантах, подаренных мужем. Тогда при обыске ничего бы не нашли, если бы не эта сука, которую она пригрела и приласкала! Похожа чем-то на Ксению. Управляющий молчал как рыба и его, наверное, стали бы пытать (скорее всего, сломался бы). Но все сдала она, приближенная горничная, фрейлина можно сказать. Даже имени ее не хочу вспоминать! Она сидела уже в наручниках, вся прислуга была выстроена как для приема, но все смотрели в пол. И только она, нагло оглядываясь на Марго, подошла, залезла в карман ключницы, достала ключ от секретера, открыла его, протянула руку за шкатулкой, как будто делала это каждый день, нажала на тайную кнопку, открыла шкатулку, взяла большой ключ из желтого металла (Марго называла его «мой золотой ключик»), подошла к книжному шкафу, потянула за полку, открылась скважина и она вставила ключ, повернула, потянула за дверцу… Когда она все это подсмотрела?? Наверное, когда я пьяная возвращалась. Не могу спать в драгоценностях! В любом состоянии снимаю их и кладу на место, а потом уже все остальное. Ни разу не уснула с серьгами в ушах, какая бы не была пьяная.

И вот эта сука достает и мерзкими движениями начинает открывать мои коробки с моими лучшими колье и серьгами. Причем начала с самого мною любимого! Откуда знала, падаль???
Она отвернулась и только когда нужно было подписать протокол, бросила взгляд на стол и сказала «Ничего подписывать не буду! Все равно все с****ите!» Следователь тяжелой рукой дал ей затрещину по лицу, она встрепенулась от неожиданности. Но потом взяла двумя руками ручку и подумала «А дать ему в глаз вот этим перышком!»  Но нет, да и ручка – не перо. И не сделает она этого. Нет, она подпишет. Там все разберутся. Ее вытащат из этого кошмара. «Он еще ссаки мои с пола слизывать будет!» Это ее немного успокоило, и она подписала.

Но никто ее не вытащил. Потом она узнала, что в колонию ее отправили, чтобы по пути убить, но того фсбэшника, кому поручили, убили раньше. А все финансовые схемы уже были известны. Ее ободрали как липку, не оставили даже того, что Гагик называл «общак», именно то, что должно было ее поддержать в колонии. Теперь даже еду ей пересылают из жалости те, кого она и друзьями не называла!

Никто не думал, что Гусев сможет переломить хребет ФСБ. Но ему помогли региональные лидеры. Он любил говорить, ухмыляясь: я не царь, я вот эта центральная главка собора Василия Блаженного – она маленькая, но большие главы держит! Многие говорили, что именно он развалил Россию, но это не так. Все князья и князьки тянули в разные стороны и Гусев, мастерски лавируя, удерживал их в одной стране, помогал их экономическому сотрудничеству. Но не все регионы были готовы к этому, а многие банально так обнищали, что вообще не могли жить без центра. И Гусев не захотел быть царем для них.

В конце концов его скинул белорусский батальон, и она с облегчением выдохнула. Она тогда уже сидела в тюрьме, а Гусев был уже убит. Она полностью будто переродилась, никто не узнавал ее, политика больше не интересовала ее. И это вполне ее устраивало. Конечно, на зоне периодически попадались те, кто ее ненавидел, но основная масса заключенных женской колонии общего режима в Валуйках Белгородской области будто телевизор не смотрела. Даже когда им показывали ее и называли по имени, они не верили, что это она. Сама она в колонии телевизор не смотрела. Не могла.
Наверное, кто-то на верхушке пенитенциарной системы специально позаботился о том, чтобы она сидела поближе к Украине. Но она не подавала вида, что боится украинок, хотя в колонии их было немало.
В кельях бывшего мужского монастыря ее чуть не убили уже на втором году отсидки. Эти древние своды она очень любила. И вот их собрались ломать. Она попросилась на уборку разломанных кирпичей, и сказала себе: «Я буду с ними прощаться. Сколько рук к ним прикасалось! Они помнят Ивана Грозного! Или Петра первого? Не важно!» Но их оказалось не очень приятно брать в руки. И ей пришлось как и всем надеть перчатки.
Они окружили ее вчетвером плотным кольцом. Никто и не думал за нее вступаться. Это были самые матерые бабы. Одна сказала: «А ну, пойдем!» Она попыталась было обратиться к «общественности» и громко сказала: «Зачем это? Я вот работаю здесь!». Но одна из баб крепко схватила ее за горло и слегка придушила. Марго бросила кирпич и побрела за ними.
Никто не смотрел на них и от этого Марго было еще страшнее. Она уже сдалась. Ее тошнило от удушья и безнадежности. Они открыли какую-то тяжелую дверь и зашли в очень сырую комнату. Одна из баб закурила и сказала: «Может сначала трахнем?» Марго набрала воздуху, будто хотела закричать, но крикнуть не получилось. У нее началась бешенная икота и она стала качаться, симулируя обморок. «Эй! Не балуй! Здесь не в телевизоре!» Но она действительно упала и ударилась затылком об камень. После ей рассказали, что когда врач померил сахар, он был практически на нуле.
Но это было уже позже. А тогда она потеряла сознание. И не видела, как ее волокли куда-то. Потом положили на носилки. Она так и не поняла, куда делись те матерые, страшные бабы. Пришла в себя только в медпункте. Пыталась узнать, кто ее спас, но никто ей так и не сказал. Тогда она даже поблагодарила бога.


Марго ненавидела татуировки. Много лет она не задумывалась, почему. Просто говорила, обнажая красивые зубы, что ненавидит. И все. Но сегодня по цепочке воспоминаний она вдруг протолкалась к детству. Ей было то ли семь, то ли восемь лет. Они приехали к тетке в гости. И женщины на радостях побежали в магазин, к знакомой продавщице, а Марго оставили смотреть иностранный журнал. Вдруг в квартиру пятиэтажки вошел мужик (дверь была незапертой). Она вздрогнула, но не показала, что боится. Он сплюнул и сказал: «А що? Людмилы немаэ?» Марго пожала плечами, помотала головой, но вслух ничего не смогла сказать. «Таки я почекаю», сказал мужик, снял куртку и развалился в единственном кресле. Она хотела забиться в угол или сбежать, но он сел напротив двери. И ей ничего не оставалось, как только его рассматривать.

Он был высокого роста и с длинными руками. Голова была гладко выбрита. Грязноватые брюки были заправлены в сапоги. На нем был свитер из грубой шерсти неопределенного цвета со множеством зацепок. Пиджак был явно с чужого плеча: во-первых, он был ему явно мал, во-вторых, пиджак был интеллигентского вида, а сам мужик был из какого-то другого мира, грубый, тяжелый, хриплый. Он почесался в пяти местах, посмотрел на Марго, потом на свои сапоги. Она подумала, что он сейчас извинится за грязь, что он принес на сапогах. Но он крякнул «жарко!» и стянул с себя свитер. Под ним оказалась майка-алкоголичка и Марго открылись многочисленные татуировки. На волосатой груди начиналась фраза «не забуду…», окончания она не видела, но зато разглядела огромного орла, державшего в когтях какой-то медальон, уходивший под майку.

Мужику понравилось, что Марго его рассматривает широко раскрытыми глазами и он встал во весь рост. «Бачишь?» - это был даже не вопрос. Он спокойно снял в себя майку и бросил ее на пол. Марго открылась полная картина. Она пыталась отвернуться от голого торса чужого мужчины, но не смогла. Уж больно диковинная картина получалась. Совсем детское изображение эполетов на плечах соседствовало с мастерским изображением Сикстинской мадонны Рафаэля. На костяшках пальцев был выбиты цифры «1, 9, 5, 3» а на другой руке знаки четырех картежных мастей, а нарисованный перстень с камнем чуть не рассмешил Марго. Но тут она увидела, что мадонна идет по облакам, которые распределились у пупка, а из-под облаков вылез змей и его разверзнутая пасть зияла черным пупком. Особенно ее поразило, что в центре медальона, который держал орел (орел был тоже карточный, как тузе) была нарисована фашистская свастика.

Марго затошнило, одновременно она почувствовала сухость в горле и не могла говорить. А ей захотелось закричать, но куда там! Мужик улыбнулся, показывая недостающие зубы, оставшимися кривыми и черными, и сказал: «хочешь помацати?». Слабость навалилась, а все тело онемело. Ей показалось, что мужик сделал шаг к ней, ей еще сильнее захотелось закричать, но она даже не могла шевельнуться. Мужик почесался, потом подвинул кресло ближе к Марго и развалился в нем. Длинные ноги его почти доставали до нее. Холодок пробежал по ее спине. А он опять беззубо улыбнулся и полез в карман своих штанов: «дывись яка у менэ цукерка!» и достал «рафаэлло». Протянул Марго. Она взяла, он показал «разверни». Конфета была еще диковинной, заграничной. Она развернула, посмотрела на белый шарик, обсыпанный белым, и положила в рот.

Было вкусно и странно. Во рту было приятно. Мужик вдруг растопырил руки и показал, какую большую коробку он может принести. Что он сказал, она не помнила. И не слышала. От неожиданности она надкусила конфету и во рту стало еще вкуснее – вкус изменился на ореховый, но совершенно неведомый. «Сюрприз!» услышала только она и голова немного закружилась. А он пошевелился в кресле, размяк, слюнявый и потерял к ней интерес. Марго даже подумала, что может убежать, но было слишком страшно.

Она не помнила, как он шарил по полу и надевал майку, как он оказался опять в свитере. Как пришли мама и тетка, как тетка что-то говорила, но из всех слов она поняла только «освободился». Когда они, выпроводив его, стали тревожно спрашивать Марго «Что он делал с тобой? Долго он здесь был?» и что-то еще. Когда она смогла отвечать, она поняла, что хочет успокоить их поскорее, потому что чем больше они спрашивали, тем тревожнее становилось ей самой. И она собрала себя и спокойно ответила. Они успокоились и стали возиться на кухне, а Марго, убедившись, что они не смотрят за ней, уставилась на пустое кресло. Будто задумалась… очнулась от вопроса мамы: «ты чего палец сосешь?! Большая уже!».

Марго перебирала что-то в голове…нет, эти конфеты появились в нашей стране где-то в начале 90-х годов. Значит ей было уже десять или одиннадцать-двенадцать лет.

Несколько раз ее выдвигали на УДО, но каждый раз комиссия переглядывалась и откладывала ее дело в сторону. Будто на папке стояла печать «Пересмотру не подлежит». При политических, она еще харахорилась, несла всякую чушь и даже могла бросить «я тоже политическая!». Но потом научилась держать язык за зубами и вообще за пять лет стала другим человеком. Все говорили, как много изменилось там, снаружи. Но она потеряла интерес к той жизни (тогда, в начале отсидки она сказала бы «этой жизни», имея в виду всю – прежде всего, жизнь на воле, а потом уже вот эту). Теперь наоборот – «этой» была эта жизнь за решеткой. И она перестала думать о воле.

Очнулась уже после освобождения. Теперь Марго не узнавал никто. И она была равнодушна к окружающим. Слово «политика» умерло тихой бесславной смертью. Все упростилось до предела. Все, что нужно было называть какими-то западными словами – «депутат», «губернатор», «выборы» – вышло из обращения. Все стало называться своими именами, например, «ходатай», «подбор свиты», «наместник», «кормление» и так далее – все на восточный лад. Кумовство, взятки, борьба клик, словом, весь этот феодализм просто обнажился и перестал маскироваться под «демократию». Упразднили все имитации «прав человека», «свободы предпринимательства». Те, с кем она общалась, говорили ей, что пропала нужда в изображении признаков демократии. И что после войны и смерти Путина установился режим, менее одиозный и более мягкий. Всех, кто уехал, в Россию не впускали, резко ограничили доступ в интернет. Телевизор запестрел опять сериалами и рекламой – будто можно было опять что-то купить.

Опять стали читать книги. Она устроилась работать в библиотеку по искусству. Часто читала старые подшивки – их достали откуда-то из подвалов. Марго стала читать то, что должна была прочитать в институте, стали пробуждаться воспоминания о пропущенных лекциях. Она увлеклась сценариями, в свободное время сидела с рукописями. Ей нравилось представлять, каким мог бы быть так и не снятый фильм. Там ее и встретил режиссер, выпускник ВГИКа, которого звали Андрей. Она сразу заметила его, изучила боковым зрением, какое есть только у женщин.

Она чувствовала, что он подойдет к ней. Андрей вошел в зал и пошел прямо к ней:
- А я Вас узнал! Марго посмотрела скользнула по нему ледяным взглядом
- У Вас отличная зрительная память, хотя, наверное, Вы были еще маленьким мальчиком…
- Нет! Тогда я вообще не смотрел телевизор! Мы все сидели в интернете… Он вздохнул и добавил: вообще я люблю театр
- ну не врите! Вы кинорежиссер!
- О! Откуда Вы знаете?
- а у вас взгляд такой….
- Какой?
- Ищущий. Ваши глаза постоянно ищут ракурс, план, кадр…
- Ух ты! Так Вы синефил?
Марго посмотрела на него так, что он сразу осёкся, потом собрался и сменил тон
- Я к Вам по делу
- Я знаю, сказала она равнодушно, не поднимая головы от книги
- Да я хотел взять у Вас интервью (у нее внутри что-то затеплилось). О той эпохе – вы же работали тогда?
- Да, главным редактором
- Да, но я не в формальном смысле, я читал Ваши ранние публикации. Но меня больше впечатлили Ваши выступления в токшоу
-Да? Ну и какие именно впечатления?
Режиссер натурально смутился! Марго даже наслаждалась. Она пристально смотрела на него. Вдруг заметила, что он в красной рубашке. Потом увидела, что глаза у него голубые. Странно, почему она перестала замечать цвета? Раньше она тщательно выбирала цвет платья. Ей нравились чистые и насыщенные цвета. Визажисты мягко или настойчиво говорили ей, что монохром вышел из моды, что нужны сочетания элементов одежды разных цветов, что лучше брать не основные цвета, что полутона сочетаются лучше. Как-то одна модельерша, довольно известная, сумела затащить ее к себе в мастерскую в мансардном этаже на Тверской. Марго не успела ахнуть, как оказалась с стильных брюках горчичного цвета, блузке кирпичного цвета и терракотовом пиджачке.

Мир переставал быть черно-белым, но не стал цветным

- Вы не любите черно-белое кино?
- Я вообще сейчас прекращу разговор в таком тоне! Собственно, какой сценарий? Кто главный герой? Пока я не прочитаю сценарий, я не скажу Вам ни слова!
- Есть много других источников, а сценарий мы напишем, когда поймем главную коллизию
- Не держите меня за дуру!
- Вы вытянете у меня все мои переживания, наваляете сценарий по принципу «так припряжем же подлеца!», а каково мне реальной будет?

- Ну нет, это маловероятно, продюсера интересуете не Вы (что ты из себя возомнила! Тоже мне историческая личность! Ха-ха-ха!!!)

- Что ты усмехаешься? (она вполне осознанно перешла на «ты») Думаешь, я уже не та? Хочешь восстановить по зубу всего динозавра? Так вот он перед тобой, живой и яростный!
И яркий!
- Да, вижу (он прищурился, будто посмотрел в окуляр камеры)
 - Слышишь?! Не беси меня!! А то пошлю подальше! Вот мемуары выпущу, будешь читать и бегать за мной чтобы я надписала книгу!

***
В театре он не любил Verbatim. Театр не должен быть документальным. Ну что это, вот все это – встречаться с прообразами, вдохновляться, заглядывать им в глаза? Что понял Станиславский, придя в ночлежку? В своей роскошной собольей шубе и белых бурках он пристально вглядывался в темные углы сырых комнат, кашлял, надевал пенсне чтобы рассмотреть детали. Хилый подросток стоял в стороне, потом решительно подошел к Станиславскому и спросил разрешения потрогать его трость, тяжелую, с набалдашником из слоновой кости. Актеры бродили и не пытались уже разговаривать с обитателями, переговариваясь между собой.

Другое дело кино! Здесь можно импровизировать. Погружаешь свои замыслы в агрессивную среду всех этих сценаристов и продюсеров как в жесткий проявитель и смотришь – что выжило и проявилось, то и будет жить в кадре. Здесь и сейчас. Плюс к тому, что развалилось, разлетелось или протухло по пути сюда. Раньше он страшно переживал, боролся, потом попривык, кстати, стал читать восточных мыслителей, легче стало с актерами, а потом и со съемочной группой. Будто открылся потоку, а внешне он видел себя таким Бергманом, делающим легкие поправки в то, что происходит. Легкость и точность – так он видел свою работу, нет не расслабуха – так он хотел бы готовиться и еще лучше, задолго до съемочных дней все выносить, а потом вынести на площадку. Стало получаться, но это все была либо развлекуха, либо заказуха.
И вот, наконец, ему понравился сценарий автора, которого он раньше не переваривал. Точнее, ему понравился он сам в этом сценарии, в проекте в целом. И то, что герои были прорисованы лишь контурно, его не просто устраивало, а прямо внушало надежду на успех. Здесь можно было, чуть-чуть переставив акценты, добиться нового эффекта, который уже сейчас видел только он один. Собственно, прямолинейный ход  - перекрестно монтировать слова пропагандистов на телешоу и документальные кадры бомбежек, ракетных обстрелов, раненых детей, убитых, лежащих под обломками – все это громко стучалось и просилось на экран. Его всегда интересовали приемы документального кино. Но он – не документалист.
В год войны он был еще студентом и по мере восстановления мастерских после переворота он сторонился политических дискуссий, размышлял, впитывал. Ему было интересно восстанавливать ту реальность по мелочам, он что-то видел в деталях, которые никто не замечал. Он любил слово «хронотоп» и не задавал прямых вопросов этому страшному времени. Он был уверен, что его миссия – открыть новое направление, которое смотрит в будущее и поднимается выше вопросов и ответов. Это явно было против течения, что его и сильно возбуждало, и поддерживало. И вот, наконец, можно будет его одинокому голосу прозвучать в полную силу. Он давно собирал материалы, но не доставало чего-то живого.
Все это создала дьявольская машина истории, нет однозначных злодеев, все началось раньше, пока волна не подняла этих людей в зону массового внимания. Но ни в коме случае не «биографии» политиков! А биография страны – обидно было, что вот событий много, а страна – что говорит она сама? Страна исчезала – даже у документалистов, а игровое кино даже не пыталось…
Марго была ему неприятна – так и осталась такой же хабалкой с рынка. Он сразу же пожалел, что вообще с ней встретился. Но она оживляла его замыслы, в нем пробуждался театральный режиссер, более того – ему страшно хотелось импровизировать. Эх если бы можно было снять этот разговор и в него вставить сцены ее личной жизни, какую-то рефлексию. Но нет – ни тени терзаний, она вся – в один слой, никакого подтекста. А он хотел тайны. Ее психика манила провалами, но отвращение тормозило даже простое любопытство. Мелкая торговка большой ложью без всякого разбора. Вот все они тогда были пигмеи, которые случайно оказались на оси истории и не растерялись – вот и вся трагедия. Можно было двигаться вглубь, можно было отодвинуться на расстояние – «большого» было не видать. Картина разваливалась в руках, руки опускались.
А когда запустился на картину, уже поздно строить замки из песка, а когда он подходил близко к кадрам, документам, свидетельствам песок реальности уходил сквозь пальцы. Сценарий казался мелким, рассыпался на незначительные эпизоды. Это его и подтолкнуло ко встрече с Марго, но он уже десять раз пожалел об этом. Нервы не выдерживали, будто оказался сам под обстрелом. Это было непростительной ошибкой, уйти наоборот от всяких сопоставлений с этими «героями», лишить, наоборот, всех их какой-либо историчности. И они, ведь, так хотели туда попасть, чтобы их помнили, пусть и ругали, и проклинали, но помнили. Впрочем, эта, кажется, уже и не хотела в историю. Во этой встрече был какой-то скрытый смысл, он бродил где-то рядом и всем своим видом показывал «Ну! Увидь! Я есть, я рядом! Отгадай!» и будто много кто пришел на наш огонёк, будто в комнату вошла история…
- Так чего же Вы хотите?
- Слушай я не знаю. Ты – режиссер. Ты же можешь посмотреть и увидеть новое, не продолжай этот политический кошмар
- Так Вы считаете, что можно изменить прошлое?
- А почему бы и нет? Пусть будет много вариантов
- Да в сценарии все эти телешоу проходят фоном, герои не смотрят туда, это какой-то исторический контекст, физраствор их бытия
- Да, вот именно!  Я была этим физраствором! Дай мне сделать мои шаги за сценой!
- Вам это так важно? (он посмотрел на ее лицо и отказался от вопроса) ну хорошо, хорошо! Вы хотите встретиться с актрисой, играющей Вас в фильме?
- Нет.
(в повисшей паузе он почувствовал, что у нее гулко бьется сердце, «С чего это вдруг?» подумал он)
- Да Вы не волнуйтесь, актриса очень талантливая… он осекся, закашлялся. А она посмотрела ему прямо в глаза, глубоко вздохнула и сказала:
- Я сама хочу ее сыграть!
Он опять пожалел, что встретился с этим глубоко травмированным человеком, с этой войной, которую она страшно хочет остановить, но ничего не получается, уже много лет эта война в себе, но он не психиатр, он быстро выгорает, зачем он здесь? Что он здесь делает? Он откажется от этого эпизода. Еще полчаса с ней и он вообще ничего не будет снимать! Пойти покурить, потом позвонить актрисе, договориться о встрече. До первого съемочного дня еще есть время выстроить роль в нюансах. Держать эту Марго как можно дальше – и от актрисы, и от съемочного процесса вообще!
Он уже приготовил слова чтобы успокоить эту сумасшедшую старуху, потом он обдумает этот свой экзотический опыт, собрался… и вдруг она улыбнулась. Лицо ее на минуту будто помолодело. Глаза засветились, мелкая сеточка у глаз разгладилась. Нет, это была совсем не телевизионная улыбка, не студийная. Что-то в этом было…
«Прикольно», подумал он, «Приведу ее на съемочную площадку, покажу утвержденной актрисе, пусть переживает там что угодно. Но мы сделаем сцену. Я люблю эксперименты. Она откроется – иначе зачем ей это все? Она уже открывается! Я увижу обратную сторону, мы сделаем много дублей – будет из чего выбрать. Она не понимает, что такое игровое кино и искусство монтажа. Я сделаю ее образ так, как вижу. Точнее, как увижу! Это интересно… Во французском кино есть фильмы, где актеры играют сами себя, себя самих, ну этот? Забыл, как его, фильм. Там они все. Здесь, конечно, все серьёзнее. Никаких искусственных сцен раскаяния, все сделаем достоверно, но с обратной стороной.
Он засел за сценарий – все сам, только сам. Замысел постепенно вырастал в важный эпизод, а потом и в особую линию сюжета. Сначала казалось, что достаточно бегло посмотреть на ее обычную частную жизнь, написать 2-4 сцены, ничего не прописывая, и она все сама сыграет, едва погрузившись в обстановку и в обстоятельства, как в психодраме. Но где взять таких людей, которые ее выманят из собственных защит – осознанных или нет? Это должны быть люди близкие – в чем-то родственные, из ее частной жизни. И даже лучше, если не имеют позиции к ее политическим высказываниям, вообще никак.
Он просмотрел безумно много документального материала – до тошноты. Остановился, чтобы не довести себя до физического отвращения к ней. Даже думал бросить эту затею, но чувствовал какую-то загадку. А что, если сделать интервью вроде бы, но с неожиданной импровизацией? Погрузить ее во все обстоятельства ее тогдашней блестящей жизни? И спровоцировать на спонтанность! Но нужен близкий человек или такой актер, который проникнется ее состоянием, войдет в ее внутренний мир – но именно лично, а не как актер. Гагик давно уже отсидел свое и смылся куда-то в Карибский бассейн с новенькой женой. Прилетает к детям раз в год, но они уже живут в разных странах, нет, он никак не подходит, да и туповат он. Не герой.
Нет, актрисы на ее роль нет такой. Она будет делать что-то другое. Даже если будет участвовать во всех импровизациях. Женщина не откроется женщине. Я все впитаю, на полном погружении и потом…. Нет, я не смогу передать актрисе все, что увидел. Да, может, я и не увижу, а она – тем более. Вот так. И весь замысел уже не вштыривает, не кажется увлекательным, хочется все бросить, уехать на дачу, слушать джаз и читать Кржижановского, бредить новыми сценариями…
А, может, и взаправду попробовать ее? Ну даже не в гриме дело – потом отредактируем видео как надо. Голос-то сохранился! Все же ему не нравилась эта затея, да и продюсер, сто пудов, забракует на пороге… Они и без этого стали чаще спорить, но что-то заставляло его идти дальше. Как-то не запомнились переговоры, пробы, вся эта канитель. Она все подписала, и он потирал руки и не отвечал на вопросы съемочной группы. Без всякого гонорара! В глубине души он догадывался о ее мотивах, но не хотел и даже боялся с ней об этом говорить. На этот же день была назначена важная сцена и он ожидал много дублей – не потому, что будет много требовать или много ожидать от этого разговора двух главных героев. А потому, все менялось, постоянно менялось, шла какая-то суета в съемочной группе, а он этого не любил, но в этот раз внутренне это ему почему-то помогало. Да, протащить эту авантюру. Да, всего маленький эпизод с Марго. Ему хватит авторитета, чтобы отстоять потом на монтаже свой замысел. А, ведь, замысла-то еще и нету! Голая интуиция предчувствовала что-то интересное.

Новая премия «Мастер короткого сериала» ему все равно не светила. Но тема стала модной. Кто-то в сети даже назвал так «все, что не про войну». Ну куда там! Конечно, это война, а информационная еще горячее, жестче и еще гаже. Когда стало ясно, что нового «Нюрнберского процесса» не будет, стали говорить о «процессе покаяния»… ну и заболтали. Кто-то, кстати, вспомнил, что Юлиуса Штрейхера повесили, а второго, тоже главного редактора другого нацистского издания только посадили. В первом случае, значит, доказали вину и влияние на войну, геноцид и насилие. А во втором? Почему одна человеческая слепота приводит к ответственности, а другая оказывается под смягчением – неважно, какие аргументы. Важно, какие доказательства вины пропагандиста.
Ну а Лени Рифеншталь? Прожила 101 год и собрала горы внимания и славы. Может ли настоящий талант быть вне политики, и, в тоже время влиять на сердца? Вспомнит ли кто-нибудь мой фильм через двадцать лет? Даже через пять! Такой страны, какой была Россия, больше не будет. Вспомнилась сцена из Кустурицы «Как нет больше Югославии??»

После премьеры она шла домой, в ту же квартирку в хрущевке, в которой жила еще молодой, никому не известной журналисткой. Бабки при подъездах были уже совсем другие, но точно так же шушукались, когда она приблизилась. Марго очень значительным голосом поздоровалась. И медленно двинулась к своему подъезду «Ага! Теперь узнали! Значит смотрят телик!»

Марго вспомнила Бочаров ручей. Нет, она там не была, но эта история связана была с этим звучным названием. Да, собственно, мало кого интересовала эта очередная резиденция Путина. Он и не ездил туда вообще. Но случилось там то, что всколыхнуло буквально весь мир. Началось с того, что американцы сообщили, что теперь сам Путин, лично Путин, а не «президент РФ» стал легитимной целью союзников и США после всех приговоров международных судов и, признавая очередные выборы недействительными,  имеют полное право, как говорится, привести приговор в исполнение. Ну сказали и сказали. Новость ушла из центра внимания. Но буквально через два с половиной месяца Трамп вдруг объявил, чтобы все охранники, обслуга и все, кто физически рядом с Путиным, срочно спасались бегством, потому что они точно знают, где он сейчас находится и в ближайшие часы они ударят туда баллистическими ракетами, без ядерных боеголовок, конечно.
Все всегда привыкли верить американской разведке. Что тут началось! За считанные минуты из резиденции сбежали все! Без исключения – самые верные псы: тысячи раз проверенная и прозомбированная внутренняя охрана, и внешний периметр. Говорят, Путин сначала обосрался от страха: кричит, звонит по все телефонам, нажимает на все кнопки – а никого! Рассказывали, что и ядерный чемоданчик особый офицер ФСБ тоже бросил! Всем жить хочется.
Но не все радовались этой вести. Нет, речь не о патриотах, а о тех, кто знал, как устроены резиденции. Там всегда есть бункер с лифтом. И на экстренную эвакуацию положено 60 секунд. Никогда Путин не пропускал учения и проверки лифтов, дверей, вентиляции, связи – просто обожал это. Ну и люди сведущие с одной стороны не надеялись, а с другой еще не знали, что все разбежались. Кто-то из Америки ей потом рассказал, что Трампу Путин давно разонравился, и он решил его припугнуть, а заодно и лишить охраны. Авось, русские там сами быстро разберутся.
Но кто ж поймет этих русских? Идет время, Трампу докладывают: все разбежались, но никто туда даже не приближается, хотя четко было объявлено, что ракета обычная, а не ядерная. Ну то есть не слышно призывов, никто не снаряжает отряды. В том числе и спасательные. Тишина. Ну, за исключением, разумеется, оппозиционных СМИ за границей. Но быстро организовать эти журналисты ничего не могут. Прошло несколько часов.
Трампу генералы говорят: так может действительно жахнем, а? чего уж там, историки нас возвеличат. А победителей не судят. Зная Трампа, весь Пентагон был уверен, что он согласится. А он – нет! Тогда ему: ну арестуем? Так и осталось непонятно, почему он не отдал приказ. Наверное, хотел еще раз встретиться с «Владимиром». Теперь уж унес в могилу свой секрет. А Байден – жив курилка! Ну уже, конечно, не тот.
Тогда Путин не смог включить лифт, бледный в мокрых штанах выполз на улицу и пошел как мог искать людей. у него даже мобильного телефона не было. Все боялся, что его пристукнут как Чаушеску. Но местность была сельская и ему повезло. Он прошел километров пять, открывая все заборы изнутри (такой ключ у него был) и, наконец, вышел на дорогу. Это был не центральный вход, а боковой, им и не пользовались. И там была просто грунтовая дорога. Путин крайне удивился! Он уже очень давно таких дорог не видел.
Еще он удивился тому, как пустынно кругом. Он-то представлял, что влюбленные в него селяне тут же соорудят чай, машину, цветы или трибуну для него, он, конечно, скромно откажется, но цветы примет и попросит позвонить по номерам, которые хранил в тренированной памяти. А случилось совсем не так.
Да пыльной дороге стоял трактор «Кировец» и на нем лежа курил тракторист. Путин ему говорит: «Здорово!  Я Путин!» а тот ему «да хоть Сталин! Мне-то по хую!» И кепочку опять надвинул на глаза. Путин не на шутку разозлился и орет: «Да я тебя в тюрьме сгною! Тебя будут насиловать каждый день! Шваброй!» Тракторист даже удивился такой узорчатости и посмотрел на Путина. Совсем без злобы посмотрел и сказал «бля! А ведь похож!» и сплюнув, добавил: «Иди вон – показал рукой вдаль – там у нас и власть, и магазин, и фельдшер».
Уже смеркалось, когда Путин добрался до деревни. И на улице он не встретил никого. Даже в избе сельсовета с флагом никого не было, его никто не ждал. Наконец, он встретил старуху с ведром картошки и решил применить разведывательный прием. «А не слыхали ли Вы, бабуся, что американская ракета сюда летит?» к его глубокому разочарованию, старуха вяло отмахнулась и сонно ответила: «да мало ль чего они там говорят! Ну слышала. Так, ведь, давно пугают, то те, то эти. Бес их разберет! А ты, видать, не местный?»
Путин даже не стал продолжать разговор. Бабка удивилась: ты куда ж пошел-то?» Что именно ее так удивило, осталось неизвестным. Да только Путин пошел на ближайший огонек, уже выбившись из последних сил. Оказалось, это был дом местной учительницы. Когда он постучал, в доме громко говорил телевизор. Это был его голос, и он Путину не понравился. Учительница сразу узнала его и стала метаться по избе, не зная, куда его посадить. Все извинялась, приговаривая «Мы ж не ждали! Извините! Ну как же это?» А Путин не напрягался, сидел и ждал, пока она успокоится.

И память Марго часто делала яркие вспышки. Хотя это все чаще было в снах, она их чаще всего помнила и перебирала потом как стеклянные шарики в костре на необитаемом острове, когда уже ничего другого не осталось. Она вдруг подумала: Никто же не расскажет всего в цветах и так эмоционально, как она умела. Те времена, когда ее слушала вся камера, давно прошли. Никому она уже не была интересна. Даже тех, кто хотел ее помучить или трахнуть, она перестала привлекать. Как-то в бане она поймала взгляд одной молодой зечки и Марго показалось, что она искренне ее хочет. Марго хотелось если уж и не ласки (хотя баб она страшно не любила, а лесбиянок особенно), то на худой конец хоть какого-нибудь внимания. Но молодка вдруг толкнула соседку и заржала: «Смотри, еще не все жиры сошли на тюремных харчах с этой коровы!»
Марго сделала вид, что не слышала и повернулась к соседке, давно уже требовавшей, чтобы та потерла ей спинку. Ее уже никак не выделяли, никто не приходил посмотреть на нее. Она ничем не выделялась. И это добило ее хуже любых мучений. Слушая бесконечные терки по волю, она думала: «Что воля, что неволя – все одно! Никто никого не ждет и не любит!» Дети не писали ей. Ее забыли.
Марго всеми силами старалась пробудить воспоминания. Без них жизнь виделась ей совсем беспросветной. Она думала иногда, что радуется каким-то обрывкам бывшей жизни. Она пестовала какие-то мелкие детали, тускло поблескивавшие в ветхой картинке, потерявшей смысл. Раньше она, еще когда давала интервью, выстраивала какие-то истории, толкала сюжеты, или прогоняла телегу жертвы. А теперь ей все было безразлично кроме воспоминаний – не тех, что плела журналистам, а ее собственных, натуральных. Ее уже не волновало, что они не стыкуются, что выпадают эпизоды, важные звенья, что не складывается сюжет.
А ведь когда-то, в далеком детстве, когда мама ее отлупила, она вдруг вернулась серьезная и сказала: ты вот меня бьешь, а не знаешь, что я все напишу потом!» И, видя, как мама насмешливо улыбается, со всей злости добавила: «И историю нашего народа напишу! И тебя туда вставлю! Потому что из-за таких как ты, нас и выслали!» Мать вдруг вместо ярости, побелела, и, будто вспомнила что-то, сняла платок, посмотрела куда-то вдаль и неожиданно ушла, так ничего и не сказав. Марго не вспоминала это ни разу за много лет, а сейчас подумала, что действительно хотела стать писательницей. А когда поступала на журфак, так уверенно, так убедительно сказала об этом, что произвела впечатление на преподавателя, сидевшего не собеседованиях. Но больше она об этом не вспоминала.
Стало совсем кисло. История обошлась без нее, как и без Путина. И оставалось одно. Нет, не вскрыть вены. Этого она никогда не сделает. Она нащупала оловянный крестик на груди и стала усиленно вспоминать единственное, что наверняка вошло, как ей хотелось надеяться, в Историю. Это было единственное, чем она могла еще гордиться. И если бы она сейчас оказалась в обычной средней школе перед учениками, она рассказала бы именно это.

Тогда после появления Путина как «космонавта» как его тогда окрестили, никто не рвался сажать опять его в президентское кресло, к которому все было еще подключено и все включено. Силовики, соратники, депутаты – все отключили телефоны. Никто не знал, сколько длилось безвластие. Ему казалось, что его никто не искал. И он был крайне раздосадован: «как же они все и без меня??!» Где его личная гвардия, преданная и верная? Потом он уже был готов встретить хоть кого: на улицах не было видно ни украинцев, ни американцев, никаких англосаксов. В автобусе он уже сознательно прятал лицо под кепкой, но не выдержал и встрял в обсуждение американского ракетного обстрела: «Ну так а президент? А президент-то где?» Но в ответ ему махнули рукой и хмуро замолчали: «Э! он где? Да теперь Громов всему голова» «Как Громов?» чуть не подпрыгнул Путин, но сдержался.
А когда добрался до Москвы, сразу же вызвал к себе Громова. Тот прибежал такой радостный, чуть ли руки ему не целовал. Путин спрашивал: «Так. Доложи обстановку! Меня искали? Кто поднимал мятеж?» и когда Громов вдруг, ничуть не стараясь быть убедительным и преданным, сказал: «Да никто не искал Вас, Владимир, Владимирович». Просто так сказал, ничуть не боясь и не прогибаясь. Не стараясь угодить, он рассказал, что все в стране все спокойно, но надо бы все-таки поехать в секретную резиденцию – так, отдохнуть, собраться с мыслями.
Повисла странная давящая пауза. Путин задумался. Это уже не та страна, он ее не узнавал. Уже давно многое его раздражало, все эти лизоблюды да угодники, а особенно народ! И когда молчат, и когда ропщут. Громов подумал: «щас опять зайдется в истерике, начнет бросать на пол дорогую посуду, потом цыгане, потом бабу-утешительницу». Но нет, всего этого не было. Путин помолчал и сказал как-то буднично: «Ладно, поехали, там разберемся» Он слишком устал, чтобы думать.

И Громов вызвал не кого-нибудь, а Марго! Страшно гордая, она приказала собрать в чемоданы лучшие платья и костюмы. Потом, правда, она даже не вспомнила, куда делись все эти дорогие наряды. Они ей не понадобились. Громов посадил ее во внедорожник и был страшно раздражен ее чемоданами: «Ты куда собралась, прошмондовка старая? Кого ты собралась обольщать?» Но чемоданы приказал погрузить, и они поехали. Ехали несколько часов без остановки. Марго несколько раз просыпалась и опять засыпала. Наконец, попросилась в туалет, и Громов дал знак водителю. Тот остановился на обочине и Громов не оборачиваясь сказал: «ну? Быстро! Пописала и бегом обратно!» Марго искренне удивилась. Куда идти? В темноту эту? Какой-то лес! Где дача, вообще хоть какой-то охотничий домик? Но она подчинилась, и, не оглядываясь на ухмыляющуюся морду водителя, намеренно не стала уходить в лес и присела сразу за обочиной, чуть сзади, зная, что водитель смотрит на нее в зеркало заднего вида.
Дальше пошла какая-то чехарда, провалы, вспышки, опять пустоты. Ее поселили в отдельном домике, но маленьком, без прислуги, хотя и приносили продукты, но никто ей не готовил и не подавал. Марго быстро смирилась с этим, и даже стала скучать, пока за ней не прислали: какой-то деятель из Германии оказался здесь, в резиденции и Путин хотел его допросить. Тощий и щуплый, он хорошо говорил по-английски, вставлял сложные слова, которые Марго не понимала, но она всегда была очень находчивой, и вставляла такие слова, чтобы речь казалась гладкой. Путин все равно не замечал, что это слишком литературно – так ей самой казалось. В таком остраненном настроении она не вникала в разговор, но позже, вспоминая, поняла, что этот немец много лет работал на Путина, занимая какой-то высокий пост. И она задним числом удивилась, как Путин небрежно разговаривал с ним. Даже брезгливо и презрительно.

Потом были какие-то постоянные переезды. Ей оставалось сидеть «в обозе отступающей армии» и иногда где-то подмахнуть или переводить (второе было все реже). Путин становился все злее и молчаливее. Она наблюдала издалека, как он теряет силу и ненависть. Громов как-то зашел с бумагами, и, уходя, вскользь бросил «наверное скоро в Америку полетим. Готовься» Она не поверила. И оказалась права. Бежать было уже некуда. Она слышала лязг гусениц, далекие автоматные очереди. И научилась засыпать под эту беспорядочную стрельбу.
Была летняя ночь. Светила полная луна, где-то плескалась рыба и пели соловьи. Она очнулась от удивления. Куда все подевались? Почему никто не пришел за ней? Неужели она совсем одна в этом курятнике? Уже светало, когда она поняла, что все спешно уехали. А ее забыли. Ну что ж. теперь надо поехать к детям. Прогнать от них этого отвратительного слюньтяя, который ничему хорошему их не научит. И валить, как можно скорее. Опасно. Лучше надеть парик и ехать прямо сейчас.
Она выглянула еще раз в окно, но не увидела машины. «С****или, суки!» Она стала собирать вещи, но как ни торопилась, а стали приближаться неприятные звуки. Это были выстрелы – одиночные и автоматические. Потом все стихло. И через минут десять послышался шум моторов…

Ее привезли к Громову. Он сидел, склонившись над картой, похожий на генерала из кино про войну. Коротко бросил: «садись!» Она никак не могла понять, что он говорит. Громов стал раздражаться: «Пойми, корова ты тупая! Путин не в Кремле! Его захватили мятежники. Хотят выдать его международному суду. И это было бы еще ничего. Но, похоже, судить будут здесь. И сейчас. Мы должны его освободить. Она хлопала глазами, кося под дурочку: «Ну а я-то зачем?» Громов стал ей разжевывать, будто говорил это уже в тысячный раз: «Мы освободим его. Все уже готово. Их мало. Нас много. Но Путин может не поверить нам, а связи нет. Они ему там заливают, что все будет цивилизовано, что привезут его в Гаагу. А он никому не верит. И давно. Тебе поверит. Тебя впустят, если скажешь, что уговоришь его написать объяснения и завещание. Что ты успокоишь его и поедешь с ним. И незаметно передашь ему вот эту записку. Засунь ее в лифчик. Здесь написано, когда мы начнем штурм и где ему прятаться. Сам он если и сбежит, то пропадет. Это тайга, даже летом. Это тебе не с егерями гулять с ружьишком. Тут 500 верст до ближайшего жилья» Так и сказал «пятьсот вёрст».
«А если меня обыщут?» - спросила она, наивно ожидая, что Громов будет ее уговаривать. Но он наорал на нее и выгнал. Марго с испугу даже хотела его соблазнить. Но он от этого еще больше взбесился. Вошли двое с автоматами и отвели ее к машине. Записку она держала в руке. Вытащили ее чемоданы и занесли в дом лесника. Марго все время хотела осмыслить, где она находится и зачем. Они понимала, что это нужно, что это правильно, но не могла. У нее был телефон, но она не смотрела на него. Просто было непривычно, что он не звякает. Сидела и долго думала, кому позвонить. А когда высветился в памяти человек, с которым стоило бы поговорить, Марго посмотрела на телефон и заплакала. Она даже не заметила, что он не в сети. Встала, стала искать розетку. «Зачем мне заряжать телефон?», подумала она, но упорно искала розетку, будто последнюю надежду.
Марго разбудил громкий крик какой-то птицы. Она выпила воды из оцинкованного бачка (тогда это было экзотикой, теперь – повседневность, как и кружка на цепи). Зачем-то заглянула под армейский матрац, посмотрела на сетку металлической койки. Искала какие-то мелочи, за которые можно зацепиться. А лес дышал покоем и тишиной. Изредка шуршали какие-то существа, которых она, уроженка открытых равнин, боялась. Ей не дали выспаться и поесть. Она хотела еще покрутиться перед зеркалом, но автоматчик в каске и с повязкой на лице поторопил ее в довольно жестком тоне. Она подчинилась, сама удивляясь своей покорности. Она хотела спросить, когда и куда ее потом заберут. Но Громова нигде не было, а этих в повязках и касках спрашивать что-либо было бессмысленно. И накатило такое безразличие, такое опустошение, что она даже двигалась как автомат, ни на кого не глядя.
Переход был назначен на мосту через горную реку. Ее проводили до начала моста и махнули тем, что стояли по другую сторону моста. Марго шла одна, в белом костюме с розовым рисунком и на шпильках. Юбка была узкая, шпильки постоянно проваливались в щели между досками. Она доковыляла до другого берега и те, кто был с другой стороны, не сказав ни слова, повели ее в машину. Это была обыкновенная «буханка»-санитарка, каких она не видела лет тридцать. Дорога была ужасная. В машине страшно трясло, окон в кузове не было. И было так душно, что она покрылась испариной. А вытереть пот было нечем. Она вспомнила про дезодорант, оставленный в доме лесника.
Женщина, которая ее обыскивала, конечно, узнала Марго. Не торопясь, она ощупывала швы юбки и простукивала туфли и каблуки. Марго опередила ее просьбу: «Снять лифчик?» Женщина в военной форме подошла совсем близко и протянула руку к ее груди. Но сказала тихо «не надо». Белье было очень красивое и в этом Марго понимала. Она знала, что вкус ее подводит, когда дело касается верхней одежды, но белье! Оно сидело идеально! Женщина провела рукой по кости правой чашки (эта грудь была у Марго всегда чуть больше) и сказала «повернитесь». Марго тихо вздохнула и повернулась. Женщина, едва касаясь, провела рукой по спине и бретелькам и попросила нагнуться. Зачем-то включила фонарик, но быстро его выключила. И сказала, что Марго может одеваться. Записка была в правой чашке.
Путин был одет в какую-то странную полосатую пижаму с широкими штанинами. «Наверное прямо с постели подняли» - подумала Марго. В небе послышался звук вертолета и их увели в подвал. Там в комнате без окон сидел охранник с резиновой дубинкой на поясе и пистолетом в кобуре. Комната была намного меньше, чем наверху. Здесь труднее было отвлечь охранника. Но и с Путиным она из-за этого сидела совсем близко, просто на расстоянии протянутой руки.
Марго складно говорила о «наследии», что нужно издать мемуары и что все их ждут, и она найдет литературного редактора (чуть не сказала «негра») и «она сама бы взялась, если, конечно, Вы доверите это нелегкое дело мне, Владимир Владимирович». Но Путин сидел с независимым видом и, помолчав, произнес: «Ну а куда торопиться-то?» Марго так выразительно посмотрела на него, что Путин закашлялся будто поперхнулся чем-то, и заерзал в кресле. Оглянувшись на охранника, он спросил «Ну а когда?». «Да хоть сейчас!» сказала Марго и дернула плечиком. Путин явно хотел еще что-то спросить, но Марго стала поправлять бретельки и чуть потянула край записки, чтобы он был виден Путину. Но как передать? Охранник не отрывая глаз следил за ними.
Путин что-то понял и стал кивать на все, что говорила Марго. Немного успокоившись, стал односложно отвечать. Но на вопрос о завещании отрезал: «Нет!». И всем видом показал, что не скажет на эту тему ни одного слова. «Наверное, он уже всем все расписал. Чего они от него хотят?» И с радостью оставила эту тему. Он осмотрелся и вспомнил, что сидит в пижамных штанах, насупился, выпрямился. И, поняв, что надо завершать, Марго, выдавив лицом улыбку, глядя на Путина многозначительно, проворковала: «Очень хочу обнять Вас на прощание, Владимир Владимирович!» Путин скривился, но встал, а Марго поспешила обнять его первая, чтобы охранник, сидевший справа, не успел их разнять. Левой рукой он быстрым движением вытащила из лифа записку и вложила в открытый карман пижамы. Она видела, что Путин это заметил и, ухмыляясь, обнял ее тоже.
Охранник тут же вскочил и вставил дубинку между ними, потянул Марго назад. Она подчинилась, но что-то упало на пол, совсем неслышно – прямо между ними. Она невольно посмотрела на пол, за ней охранник. И они увидели каплю крови. И тут только Марго заметила темно-красное пятно на ее белом костюме. «Ой! Это я, простите! У меня всегда так – когда волнуюсь!» Охранник раздвинул их еще дальше и выхватил рацию «нужна помощь!» сказал он, и в комнату ввалилось трое с оружием. Он потянули Марго и Путина в разные стороны, а охранник нагнулся и пальцем потрогал пятно, совсем маленькую каплю. Потом зачем-то положил палец на кончик языка. Пошевелив губами, он кивнул, и Путина увели.
Путин знал почерк Громова. Это она знала. Но когда и как он сумеет прочитать записку? Вдруг она услышала за стеной звук спускаемого бачка. «Может в туалете прочитал?» подумала она. И ее сразу увели. Она ждала машину на крыльце, когда вдруг окно распахнулось и в нем показалась подушка, обычная диванная подушка. Раздались какие-то глухие выстрелы. Тут провал… и потом она увидела, как Путин бежит к автомобилю черного цвета. А высокий военный со снайперской винтовкой целится в Путина. Она была уверена, что прозвучал только один выстрел. Он уже добежал, но еще не успел сесть в машину. Голова Путина залита кровью. Снайпер повернулся к ней и спокойно стал целиться….