Приписанная Пушкину Гавриилиада. Глава 6

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Глава 6. О тексте «Гавриилиады», с 1861 года выдаваемом за пушкинское сочинение


     К истории обнаружения плана «Гавриилиады» я вернусь несколько позже, а сейчас необходим разговор о тексте «Гавриилиады».

     Для начала ещё раз напомню, что современный, известный всем текст «Гавриилиады» – это не тот текст «Гавриилиады», который вменялся в вину Пушкину в 1828 году. Текст 1828 года бесследно пропал, и единственное объяснение этому я обнаружил, как было указано ранее, у Эйдельмана Н.Я.:

     …охранительный инстинкт во время процесса декабристов подсказывал власти – изымать, уничтожать тексты наиболее «соблазнительных» стихов и песен, а также какие-либо сведения о них: легко запоминающиеся строки могли быть распространены кем-либо из чиновников, канцеляристов и др. Таким же образом теперь обходились и с «Гавриилиадой». Список, изъятый у В.Ф. Митькова, был по этой логике уничтожен…
(Эйдельман Н.Я. «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837», «Художественная литература», М., 1987 г., стр. 134)

     Объяснение, конечно же, глупое, но сам факт подмены текста «Гавриилиады» весьма и весьма многозначителен.

     Конечно – подмены, потому что при отсутствии утверждений о том, что текст 1861 года идентичен тексту 1828 году, по умолчанию считается, что опубликованная в 1861 году за границей «Гавриилиада» – та самая, за которую чуть было не осудили Пушкина в 1828 году.

     Несомненно – подмены: ведь если текст 1861 года соответствует тексту 1828 года, то почему молчат об этом? И для чего же тогда понадобилось убирать из следственного дела главную улику?
     Тексты, естественно, разные; но для того, чтобы текст 1861 года считался «пушкинским», текст 1828 года должен был кануть в небытие.

     Но, согласитесь: в таком случае получается, что Пушкин был прав в отрицании в 1828 году своего авторства в написании «Гавриилиады», потому что, подменяя текст 1828 года, враги Пушкина де-факто признали его не пушкинским.
     И ещё получается, что текста 1861 года у врагов Пушкина в 1828 году не было, иначе именно он и фигурировал бы в следственном процессе.

     А теперь подумайте: неужели Пушкин после окончания процесса 1828 года взялся за написание «Гавриилиады»? Абсурд, конечно!
     А вы не замечали, что в истории приписывания Пушкину «Гавриилиады» абсурдно всё, что только ни возьмись пристально и честно рассматривать?

 
     Итак, 1861 год. «Гавриилиада» публикуется дважды: частично в июне в Берлине под редакцией Гербеля Н.В. и полностью в сентябре в Лондоне под редакцией Огарёва Н.П.
     Современный текст «Гавриилиады» практически совпадает с опубликованными в Берлине и Лондоне текстами, что видно из приложений 6.1., 6.2. и 6.3.

     Скажу сразу: «Гавриилиада» не может быть пушкинским произведением из-за бросающихся в глаза нестыковок сюжета, нелепых описаний и косноязычных выражений, которые свидетельствуют об авторе как нерадивом исполнителе собственного творческого замысла.

     А теперь конкретика – буквально построчно.


     Автор так описывает место действия:

В глуши полей, вдали Ерусалима
(строка 21)

     Местность, которую взялся описывать автор, на самом деле представляла из себя пустыню, перемежающуюся горами и холмами. «Глуши полей» там не было и быть не могло.


     Дева-красавица
     Автор начинает о ней повествование словами:

Красавица, никем ещё не зрима, 
(строка 24)

     Что бы это значило? Как это – «никем ещё не зрима»? Автор явно хотел сказать нечто вполне определённое, понятное для него самого с полуслова, но, видимо, поленился и решил, что и так, намёком, сойдёт.
     Может быть, написал эту строку, как говорится, «в спешке»?

     Далее автор продолжает:

Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь тёмная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов...
(строки 13-16)

     Увидели «мастерство автора»: «нога любви»? Как вы представляете себе «ногу любви» в момент знакомства с этой «поэтической находкой»? Собственной версии я предложить не могу, потому что просто теряюсь в догадках.


     Супруг девы-красавицы
     Автор так характеризует его:

Её супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
(строки 26-30)

     Сразу возникает масса вопросов.
     Что это за селение, в котором всего один работник? А как в таком селении обеспечивают своё существование остальные жители: питаются воздухом? Или автор хотел сказать, что супруг девы-красавицы был единственным в селении столяром и плотником? Тогда почему так не сказал?
     Сначала автор говорит, что супруг девы-красавицы «плохой столяр и плотник», но буквально через строку: «И день и ночь, имея много дел / То с уровнем, то с верною пилою» – а вот это уже слова явно о хорошем работнике, так как у плохого никак не может быть «верной пилы». Да и наличие «многих дел, и днём, и ночью», также доказывает, что работник он был неплохой.
     Автор не отдаёт себе отчёта в том, что в данном случае он противоречит сам себе.
     И продолжает это неувиденное противоречие и в дальнейшем – также совершенно не отдавая себе в том отчёта:

Что ж делает Мария? Где она,
Иосифа печальная супруга?
В своём саду, печальных дум полна,
Проводит час невинного досуга
И снова ждёт пленительного сна.
С её души не сходит образ милый,
К архангелу летит душой унылой.
В прохладе пальм, под говором ручья
Задумалась красавица моя;
Не мило ей цветов благоуханье,
Не весело прозрачных вод журчанье...
(строки 158-168)

     У «плохого столяра и плотника» оказывается, есть сад с ручьём, пальмами и цветами!
     Иметь в описываемой автором местности сад с цветами и пальмами – такая роскошь, какую мог себе позволить далеко не каждый состоятельный человек.
     Но автора это нисколько не смущает, как не смущает его поэтическую натуру соседство рядом двух прилагательных от корня «печаль»: «Иосифа печальная супруга / В своём саду, печальных дум полна». Ну хочется автору именно так сказать – что тут поделаешь? Или получается у него только так, в силу своего таланта, или по причине опять-таки неуёмной спешки – тогда тем более: что ж тут поделаешь?

     И это не единственный случай такого навязчивого соседства прилагательных:

Открыли ей неясную мечту,
Проснулося неясное желанье;
(строки 266-267)
 
     Бедность языка – это о Пушкине, как вы считаете?


     Бог
     Этот персонаж упоминается автором 31 раз под 11 именами, из которых чаще всего встречаются: «Царь небес» (7 раз), «Бог» (6 раз), «Всевышний» (5 раз).
     Крайнее удивление вызывает словосочетание «Всевышний бог» (аналогичное широко известному «маслу масляному»), которое, кроме как тавтологией, не назовёшь. Ладно бы, встретилось оно один раз, можно было бы предположить, что автор случайно ошибся, так нет, автор использует этот придуманный им термин дважды (строки 41 и 515).

     Согласитесь, что встреча читателей с тавтологией возможна только в произведениях автора, получившего крайне поверхностное образование. 
 

     Бес (сатана)
     С этим персонажем совсем беда. Автор, судя по всему, сам не знает, кого же он изображает: беса или сатану.

Умолкнул бес. Мария в тишине
Коварному внимала сатане.
(строки 306-307)

И сатану нечаянным ударом
Хватил в висок. Бес ахнул, побледнел –
И ворвались в объятия друг другу.
(строки 394-396)

     В «Гавриилиаде» этот персонаж упоминается 23 раза: 9 раз под именем «беса», 7 раз под именем «сатаны», 5 раз под именем «лукавый», 1 раз назван «подземным царём» и 1 раз «ангелом» (строка 408):

Усталые, забыв и брань, и речи,
Так ангелы боролись меж собой.
(строки 407-408)

     «Сатана» и «лукавый» – общепринятые синонимы. «Подземный царь» – вполне возможное название сатаны.
     А вот одновременно с архангелом называть сатану «ангелом» – недопустимо.
     И уж совсем верх безграмотности – путать понятия сатаны и беса.


     Архангел
     У автора архангел с бородой! Как вам такой образ?

Ни Гавриил, ни бес не одолел:
Сплетённые, кружась идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест-накрест ноги, руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.
(строки 397-402)

     Видимо, автор не заметил, как из его слов у архангела появилась борода. В таких случаях обычно говорят: «Автор не справился с текстом».

     Вы готовы поверить, что «Всевышний бог», «нога любви» и бородатый архангел – это творческий почерк Пушкина?


     Автор не обращает внимания на собственную поэтическую беспомощность в словах:

Краса змии, цветов разнообразность,
Её привет, огонь лукавых глаз
Понравились Марии в тот же час.
(строки 177-179)

Ни рощи сень, ни молодость, ни праздность –
Ничто любви не воскрешало в них;
Рука с рукой гуляли, пили, ели,
(строки 237-239)

Слыхала я, что надобно любить...
Любить! Но как, зачем и что такое?..»
(строка 311-312)

Зачем мешать утехе молчаливой,
Занятиям чувствительной четы?»
(строки 375-376)

Посол краснел и чувствия чужие
Так изъяснял в божественных словах
(строка 433-434)


     «Рука с рукой гуляли, пили, ели», «чувствительная чета», «чувствия» – неужели это тоже Пушкин?


     В стихах многих поэтов иногда встречаются слова с неверным (непопадающим в размер стиха) ударением. В «Гавриилиаде» таких слов слишком много:

Струнами арф бряцают херувимы,
(строка 56)

Восстал духов крылатый легион,
(строка 72)

Свечи, старух докучная мольба,
(строка 256)

(Счастливый знак, любви символ призывный),
(строка 265)

И крадется под ризы торопливо,
(строка 328)   

Небесный двор, эфира высоты?
(строка 374)


     Сюжет
     Поэма начинается с заявления:

Спасти хочу земную красоту!
(строка 5)

     И сразу же загадка: о какой земной красоте идёт речь? Красоте природы? Красоте гармонии всего живого на земле? Красоте радостного ощущения человеком своего существования? Красоте общения любящих сердец?
     И загадка следом: от кого (чего), почему и как надо спасать эту непонятную красоту?

     Я попробовал найти отгадку: выписал все строки поэмы с использованием слова «красота» и производными от него («красавица», «красавец», «красавицы», «краса», «красы»). Всего набралось 24 строки (5, 24, 65, 89, 116, 129, 151, 166, 177, 184, 222, 249, 268, 321, 342, 348, 355, 370, 379, 381, 417, 427, 451, 488), из которых в одной (379) говорится о небесной красоте, в одной (249) – о красе бога, ещё в одной (177) – о красе змеи, а во всех остальных – о женской и мужской красоте. Есть все основания предположить, что именно внешность, физическую привлекательность и имел в виду автор, говоря о земной красоте.
     Ответа на вопрос: от кого (чего), почему и как предлагает автор спасать эту красоту – я не нашёл.

     Надеюсь, никто не станет отрицать, что эмоциональные призывные лозунги с неясным содержанием принято называть пустозвонством?


     Сюжет поэмы крайне незамысловат, но автору удалось простенький рассказ украсить бросающимися в глаза нестыковками.

     Так, сон, ниспосланный деве-красавице, заканчивается словами бога:

«Готовь себя к неведомой судьбине,
Жених грядёт, грядёт к своей рабыне!»
(строки 69-70)

     Спрашивается, для чего после этого конкретного указания надо было посылать к деве-красавице архангела с той же самой информацией?
     Ответ: не посыл архангела к деве-красавице – лишнее звено в поэме, а эпизод ниспослания деве-красавице сна, так как только с введением эпизода сна автор сумел втиснуть в текст поэмы необходимую ему сюжетную линию влюблённости красавицы-девы в архангела.

     Обычно в таких случаях говорят: «Автор не справился с сюжетом».


     Ещё вопрос к сюжету. Архангелу, прилетевшему к деве-красавице по поручению бога, предельно ясно, что сатана уже соблазнил деву-красавицу, и дева-красавица видит, что архангелу это известно. Тем не менее, дева-красавица, отдаваясь архангелу, имитирует потерю невинности. Спрашивается – для чего?
     Ответ: автору не терпелось выплеснуть свои скабрёзные размышления на тему женской коварности (строки 450-465), и он не смог придумать другого переходного звена к ним.

     Здесь, по-видимому, автор не справился с собственным непреодолимым желанием лишний раз посмаковать сцены сексуального характера.


     Нелепа и картина беседы девы-красавицы с сатаной в образе змеи:

В прохладе пальм, под говором ручья
Задумалась красавица моя;
Не мило ей цветов благоуханье,
Не весело прозрачных вод журчанье...
И видит вдруг: прекрасная змия,
Приманчивой блистая чешуёю,
В тени ветвей качается над нею
(строки 165-171)

     Представили, сколь высоко забралась змея? Так и хочется спросить: неужели змея специально расположилась подальше от девы-красавицы – чтобы было удобнее посекретничать с ней?
     Как смогла разглядеть её дева-красавица? как им обеим приходилось напрягаться, чтобы докричаться друг до друга – об этом автор скромно умалчивает.


     Есть в поэме «родимые пятна», прямо указующие на автора. Одно – общепризнанное в качестве такового, но на самом деле фиктивное, так как является инородной вставкой; другое – реальное, но на него практически никто не обращает внимания.

     Общепризнанное «родимое пятно»:

     Не правда ли? вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой.
(строки 403-406)

     Считается, что Пушкин в данном случае вспоминает поле, на котором он с товарищами по Лицею занимался единоборствами. Искусственность этой вставки становится совершенно ясной, если прочитать текст поэмы без вышеприведённых строк. Не поленитесь – попробуйте.

     Реальное «родимое пятно»:

Так иногда супругу генерала
Затянутый прельщает адъютант.
(строки 97-98)

     Такое сравнение прямо-таки заставляет увидеть в авторе человека, тесно связанного с военной службой, потому что любой другой стихотворец наверняка подобрал бы какое-нибудь другое сравнение, благо выбор имеется более чем богатый: друг, товарищ, помощник, секретарь, брат, сват и т.д.


     Сейчас впору вспомнить слова именитого советского литературоведа, текстолога, пушкиниста Бонди С.М.:

     Если в результате расшифровки трудного, неразборчивого черновика поэта, или анализа какой-нибудь копии не дошедшей до нас рукописи, или анонимного произведения, по тем или иным соображениям ему приписываемого, перед нами оказывается текст низкого художественного качества (что может быть установлено только непосредственным эстетическим чувством), то никакие «научно-объективные» аргументы (исторические, биографические, лингвистические, стилистические и т.д.) не смогут опровергнуть свидетельство верного художественного вкуса, на который, кстати сказать, и рассчитывает всякий художник в своём произведении. Сколько слабых, нескладных стихов публиковалось «по черновикам поэта» в прежних собраниях сочинений Пушкина! Сколько явно нехудожественных текстов приписывалось ему на основании разного рода «научных» доказательств! Это было возможно только при полном отказе от эстетического подхода к анализируемому тексту, при игнорировании обязательного требования, обращённого ко всякому текстологу, имеющему дело с художественными текстами – выработать в себе хороший вкус, уменье непосредственно отличить хорошее от плохого в поэзии.
     Каким бы «ненаучным», «субъективным» ни показался кому-нибудь этот непосредственно эстетический критерий в работе над подлинно художественным произведением, в действительности это основной, наиболее надёжный, верный, научный метод.
     Нужно ли доказывать каким-либо «объективным» методом, что мотивчик песни «Чижик-пыжик, где ты был?» не мог быть написан Бетховеном или Чайковским?
(Бонди С.М. «Черновики Пушкина». «Просвещение», М., 1971 г., стр. 3-4)


     А также вспомнить слова известного русского поэта Волошина М.А.:

     Истинная ценность художественных произведений <…> кроется не в замысле, не в намерениях автора, а в том подсознательном творчестве, которое прорывается в произведении помимо его воли и сознания.    
     Вдохновение в высшем смысле этого слова – это именно то, что раскрывается, как откровение, по ту сторону идей и целей поэта. В каждом произведении ценно не то, что автор хотел сделать, а то, что сказалось против его воли. И плохо то произведение, в котором осуществлены только замыслы поэта и нет ничего большего. План, замысел, упорная работа над формой – необходимы, но в конечном результате они – только средство приоткрыть глубинные люки бессознательного, которые разверзаются только при последнем, сверхсильном напряжении всего духовного и физического организма.
(Волошин М.А. «Поэзия и революция (Александр Блок и Илья Эренбург)» // Волошин М.А. «Россия распятая». Агентства «Пан», М., 1992 г., стр. 126-127)

     И слова великого русского писателя Толстого Л.Н.:

     В сущности, когда мы читаем или созерцаем художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в нашей душе, всегда такой: «Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?» Что бы ни изображал художник: святых, разбойников, царей, лакеев – мы ищем и видим только душу самого художника*.
     * «Л.Н. Толстой о литературе», М., 1955 г., с. 286.
(Виноградов В.В. «Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика» // Виноградов В.В. «Проблемы русской стилистики». «Высшая школа», М., 1981 г., стр. 228)


     Поэма «Гавриилиада» – это демонстративное глумление над христианской верой с прославлением сексуальных утех как единственной радости в жизни, сопровождаемое у автора неконтролируемым слюноотделением, вызываемым им же изображёнными сценами удовлетворения похоти.
     И ничего более. Вообще – ничего более.

     Надо признать, что подлинному автору «Гавриилиады», несомненно наделённому талантом к стихосложению, удалось создать подобие пушкинской формы изложения текста.

     Но невозможно скопировать интеллектуальную составляющую души поэта (писателя), соединяющую воедино все компоненты литературного произведения.

     Проявившийся в тексте «Гавриилиады» образ автора не имеет к Пушкину ровным счётом никакого отношения.