Альфрэд Лихтэнштайн. Книга Сумерки

Альфрэд Лихтэнштайн. Книга "Сумерки"

Сумерки

С прудом играет пухленький малец.
Уловлен ветер купой, что необорима.
Твердь бледной выглядит, всё прогуляв вконец,
Как если бы с неё сошёл остаток грима.

На костылях кривых ползя вперёд,
Болтают в поле два калеки.
Блондин поэт, видать, с ума сойдёт.
О даму пони спотыкнётся, смежив веки.

В стеклу окна всё липнет лик брюзги.
Юнец намерен посетить толстуху в полумраке.
Серея, клоун надевает сапоги.
Коляска детская вопит – и всё клянут собаки.



Ночь

У фонарей в мечтаньях бродят полицейских пары.
Почуяв люд, руины нищих молят, подвывая.
С угла доносит лепет мощного трамвая,
В потемки падают звездАми автодрожек фары.

Меланхолически виляя зрелым задом,
Вкруг стыни зданий ковыляют шлюхи.
Разбившись, твердь лежит на горечи разрухи...
И в муках песни о любви поют коты с надсадом..



Кабаре  предместья

Восходят головы в поту обслуги в зале –
Всевластно как верхи колонн – презрев призывы.
Несносно малые хихикают, что вшивы,
Брутально глазками стреляют крали.

Поодаль в сильном возбужденьи дамы...
Они имеют сотню рук, мясисто-красных,
Лишённых жестов, вечно безучастных,
Что их утробы окаймляют, точно рамы.

Пьёт пиво жёлтое тут люд, борясь с икотой.
Радушно зырят торгаши из дыма сигареты.
ХудОба-фройляйн распевает сальные куплеты...
И юный мучает еврей рояль с большой охотой.



Поездка в Психбольницу 1

На шумных линиях, где сально рельсы пали
Вокруг углов домов, что как гробы,
Возы с бананами всё тянутся из дали.
Дитя навозу радо, борзо от гульбы.

Людского стада вечная мокрОта,
В картине улиц — нищей злости хмель.
Текут рабочие в фабричные ворота.
Идёт усталый в клумбу, как в постель.

Пред катафалком с кучерскою шапкой
Два вороных ползут червём проулка в дым.
И виснет старой половою тряпкой
Безбожна и без смысла твердь над сим.



Глядя в вечер

Растут из сгорбленных туманов яства взорам.
Любая крошечная вещь вдруг так отрадна.
Твердь зелена уже и непроглядна –
Там, где холмы скользят слепцов дозором.

Бродяг-дерев, бредущих вдаль, обноски веют,
В угаре крУжатся луга, подвыпив на досуге,
Мудреют и седеют дали... и в испуге,
Лучась, селения звездАми багровеют —



Интерьер

Смертелен... в полутьме... смущая наповал...
И возбуждая!.. Нежно... Грезясь... Двери... Ниши...
И тени в угол что влекут так сини... И всё тише
Звук где-то, как звенел б шампанского бокал...

Открыт на коврике альбом... и сально обволок
Зелёный люстры свет картинки с луга:
Как любят фройляйны — ну, кошечки — друг друга!..
И старец сзади и из шёлка носовой платок...



Утро

… Повсюду улицы, блестя, лежат во льду,
Лишь изредка спешит тут стойкий муж.
ПапА шикарная девуля лупит на виду.
Взирает булочник на небо дивных стуж.

По крышам солнце кажет лоск могил.
Пред баром тучных жён острее трёп.
Пав с дрожек, кучер череп проломил.
И всё светло, здорово и тип-топ.

И, мудрым взором отвитав всю ночь,
Псих — бог её, забытой при лучах,
Теперь и помирать, и хохотать не прочь,
О костоеде грезить и параличах. 



Ландшафт
 
Среди крестов сиянье в темноте
Льёт дерево, что каждой ветвью хило,
Луна над ним как мелкое кадило.
И вертится земля, стеная, в черноте.

А у луны крестами высших сил
Аэропланы далеки пареньем,
На кои зырят грешники с томленьем,
И, веря, рвутся ввысь из их могил.



Концерт

Нагие стулья обратились в слух,
Опасность как сковала б дух,
Лишь несколько прикрыты человеком.

Зрит в книгу фройляйн, зелена от строк.
Находит кто-то носовой платок.
И сапоги покрыты жутким дреком.

Звучит разверстый старца рот.
На девочку взирает юный мот.
Игра на пуговке штанов влечёт мальчишку.

На сцене плоть качается меж лент,
Подвесив на себя серьёзный инструмент.
И плешь, слепя, легла уж на манишку.

Храпит навзрыд и воздух этим рвёт.



Зима

Ко тверди, что плитой могилы на домах,
С моста дворняга лает на бегу.
Как таял б дёготь, под мостом впотьмах
Умершая река лежит в снегу.

Три дерева, кострищ чьих чёрен лёд,
Ножами воздух режут на краю земли,
Продравший птичьим когтем небосвод,
Повиснув, месяц одинок вдали .

Свечами у покойников в руках
В реке фонарые столбы всё ищут брод.
И кляксу, из людей, уже в боках 
Всосёт вот-вот, белея, топь болот.



Операция

При свете дня врачи кромсают фрау,
Разъятая зияет плоть, и кровь, густа,
В поддон, где алая виднеется киста,
Течёт вином тяжёлым. А у

Больной свинцовый подбородок над косой
Свисает со стола под хрип, но сзади
Сиделка подкрепляется в прохладе
И дружелюбной атмосфере колбасой.



Пасмурный вечер

Меланхолично и изрыто небо воем.
Вдали лишь, где прорывы в чадной хмари
Зелёный льётся луч. И дьявольским конвоем
В строю строения, чьи опухают хари.

Желтушны глянцем фонари в накале.
С детьми и фрау тучный в дрёме фатэр.
Па танцев учат размалёванные крали,
Кривясь, шагают мимо мимы в  «тятр».

Увеселители визжат, злы людоведы:
 — День мёртв. Одно названье от бедлама!
В глазах девиц мужья блистают их победы.
И по возлюбленным тоскует страстно дама.



После обеда в воскресенье

Из гнили улиц гурт домов воняет потрохами,
На крыш горбах сереет солнца жир.
Наполовину спятив, пудель, пахнущий духами,
Распутый взор вперил в огромный мир.

Увлёк лов мухи на стекле окна мальчишку.
В дерьме младенец, злясь, поднёс кулак ко рту.
Где нивы – поезд мчит по небу, одолев одышку,
Над ними медленно ведя прежирную черту.

Копыта дрожек издают стук пишуших машинок.
Гимнастов общество пылит, заняв газон.
В пивных брутально кучера зовут на поединок.
На всё однако наседает колокола звон.

И в балаганах, там, где борются атлеты,
Темней и зыбче всё уже, предавшись сну.
Шарманка воет, и поют кухарочки куплеты.
И муж крушит всё дряхлую жену.



Экскурсия

          Курту Любашу к  15. 7. 1912

Ты, мне так невыносимы
Комнатки усохших улиц,
Над домами пекло солнца
И вся гнусность нежеланья
Брать зачитанные книги.

Мы должны покинуть город,
И залечь на нежном поле,
Чтоб беспомощно в угрозах
Против этого без смысла,
Столь смертельно голубого,
Ослепительного неба
Пред мездрёнными глазами
Проклятые в завываньях
Воздымать, ликуя, руки.



Летний вечер

Без морщин теперь все вещи,
Матовы и без забот.
Весь отмыт святой водою
Ясно-зелен небосвод.

У сапожников свет в окнах.
Булочных так пуст уют.
Люд на улице скопился
И дивится чуду тут:

Кобольд, весь из красной меди,
Мчит по крышам всё быстрей,
И детишки горько плачут,
Упадут коль с фонарей.



Поездка в Психбольницу 2

Девчонка с братцем в ожиданье чуда
У опрокинутой бадьи присели в луже.
В тряпье лежит, жря, некая паскуда
С окурком схож сигары в солнца стуже.

На поле привязь рвут неутомимо
Две тощие козы, что сиво-рыжи,
А за огромными деревьями незримо,
Нежданно мирен, Ужас к ним всё ближе.



Покой

В пруду, что весь в траве болот,
По небу вкруг ствола, обугленного в нём,
Больная рыба вяло чертит круг.

В тарелке вилка каждого клюёт,
И тихнут все и все объяты сном —
Да... за большим столом семьи досуг.

Горячим солнце лижет языком,
Как пёс, кто друг — на самом деле, враг.
Пропали  без следа бродяги вдруг.

Ко кляче кучер тянется с платком,
Кто слёзы льёт, упав в овраг.
И тихо троица ребят стоит вокруг.



На рассвете

Что мне за дело
до мальчишек-продавцов газет.
Я прибиженья не боюсь
столь припозднившегося автозверя.
Да, я покоюсь на моих шагающих ногах.

Продождено лицо,
налипшие у глаз
прозеленевшие остатки ночи.
Таким я нравлюсь сам себе вполне.

Как тайно
капель острия вскрывают тыщу стен,
плюхаясь крыш.
Скачут по улицам вприпрыжку.
И недовольные дома
их вечный
слушают
напев.

За мной сгорая, ночь уже истлела.
И на моей спине её дымящий труп.
Но надо мной я чувствую, пьянящий
холод неба.

Гляди — я перед кирхою,
из струй.
Тиха и велика она меня впустила.

Тут мне хотелось хоть немного бы побыть.
Во сны её быть погружённым.
Во сны, из серого
без лоска шёлка.



Непогода

Застывший воск луны:
Тень белою петлёй
С усопшего лицом
Над бледною землёй.
Прозеленевший свет
Как саван на домах,
Чьи крыши, посинев,
Виднеются впотьмах.

За городом растёт,
Как от безпалых рук,
Как если б смерть сама,
Нема зловеще тьма.
И гонит, поглотив
Вдали, морской прилив
Без звука на дома.

И, словно б мотылька
Свет ко стеклу привлёк,
Был капель стук далёк.
Теперь же свысока
Чернеющей дырой
Пал смоляной поток...

Ах, вот спастись бы мог!
Да поздно...

В небесах
Всполох
Как вопля страх перед концом — 
И я в ладони падаю лицом.



Чахоточные

Опять трясучка смерти в нас
Усилится в вечерний час.

У окон мы сидим уже с трудом,
Пока косится день на серый дом.

Нет ощущенья жизни ни в одном.
Мир мнится от морфина сном.

И неба так туманен слепо взгляд.
И под окном скрыт сумерками сад.

Приходят санитары —  нас забрать,
И снова уложить в кровать,

Уколят чем-то — облегченья  нет,
И выключат в палатах свет.

Гардины, что задёрнуты опять,
Раздвинет ночью кто-нибудь, как тать.

Иные стонут, но никто не говорит,
И каждый знает, что он сном забыт.



Туман

Туман так нежно кончил мир, что не сыскать улики.
Бескровны в дымке дерева при отступленьи.
Витают тени тут и там, где раздадутся крики.
Сдувает ветром бестий сонм, горящий в отдаленьи.

Фонарный газ – рой мух под колпаком-плафоном –
И каждой грезится побег из логовища смерти,
Но поджидает их, с миазмов слившись фоном,
Луна жирнейшим пауком, засевшим в дымке тверди.

А мы, проклЯтые, любя смертей надзоры,
До этой роскоши пустыни не охочи,
По ней шагаем и вперяем нищих взоры,
Как пики, в чрево пухнущее ночи.



Город

Огромно небо — облачная птица.
Под этим город замерев, что хлев.
Как старики домишки полуживы.

На всех углах и лай и трёп поживы —
В бегах и ветры, и дворняги, околев.
Парша глазеет с дрожек, чем разжиться.

На улице: «Ах, ты, —  кричат придурки, — 
Коль я б любимую нашёл — то  под венец»,
Вокруг них кучки шутников, остря с дороги.

Ненастный полдень как заплаканные боги
Руками в пудре обхватил всё, наконец.
Три недоростка всё играют в жмурки.



Мир

                Одному клоуну

Дни топчут холки зверолюду,
Акул в морях летают пики.
В пивных от лысин блеск повсюду.
Рвут сердце мужу девок крики.

Грохочут грозы. Лес чадит на злаки.
Молитвы фрау связывают руки —
Господь шлёт ангела от скуки.
Мерцает лунный свет клочком в клоаке.

На корточках читатель стынет телом.
Купают сумерки мир в щёлочи лиловой.
В окне порхает всё по пояс кто-то в белом.
Глаза от мозга вниз ползут в столовой.   



Прорицание

Грянет – мне о том виденье –
Буря с севера, чьи воды
Трупное несут смерденье
И убийств кромешных годы.

Мглисты станут неба стяги,
Лапы смерть прострёт из дали:
Наземь все падут бродяги,
Треснут мимы, лопнут крали.

Стойла рухнут, и от кары
Мухам не спастись в метели.
Педерастов нежных пары
Кубарем сметёт с постели.

Трещины пойдут по фрескам,
Рыба стухнет средь болотца,
Всё найдет конец, и с треском
Омнибус перевернётся.



Улицы

Как много неба там, где улиц кроток
Напев фонарный газа при оглядке.
Я трепещу под ветром на брусчатке,
Что отражает шаг под звон подмёток.

Чего-то жёлтого и тёмно-голубого
Я ощущаю трепет в колыханьях,
И ночь при месяце хотел бы быть в мечтаньях
С его зелёно-золотым лицом святого.



Зимний вечер

По жёлтым окнам тени пьют горячий чай их нег.
Раскачивают лёд пруда тоскливые, упрямы.
Рабочие находят трупик нежной дамы.
Горланя, мрак кидает синий снег.

Уж отмолясь, свисает спичечник с шестов.
Мерцает свет зловеще в наледях витрины,
Пред нею призраков толкает ветер в спины.
Студенты режут «заморозку» двадцати годов.

Как нежен вечера хрусталь под небосвод,
На коий платину луна струит сквозь крыш зазоры!
А под мостом, чьи фонари лишь зеленят опоры,
Лежит цыганка. И какой-то инструмент звучит у вод.



Девушки

В клетушках вечер им  невыносим.
Они спешат по улочкам своим,
Где нежен свет и звёзд, и фонарей!
И жизнь течёт и ярче и добрей...

Они несутся у домов, садов,
Как будто луч им виден дальних маяков,
И каждый фат, кто похотливо лих,
Самим Спасителем становится для них.



После бала

Шелков средь мусора пьяна плетётся вереница –
Ворча, белёса заползает ночь в подвал.
Над градом утра посиневшего накал –
Измяты и заплесневелы лица.

Как музыка и жажда танцев тут иссякли скоро!
Уж пахнет солнцем – день настал:
Сквозь крик и ветер конка тянется на вал,
И божий торс вновь серым красят у забора.

Досуг с работою пылят на люда холки.
Жрут семьи немо за обедом то, что Бог послал.
Но в чьём-то черепе ещё летает зал
С тоскою дымною и чьей-то ножкой в шёлке.



Ландшафт

Как старые мослы в жиру кастрюли,
Так мерзок улиц полдня холодец.
С тех пор, как видел я тебя, года минули.
Опять за косу тянет девочку малец.

Всё те же в дреке парами дворняги.
Мы шли рука в руке, мечтая об одном.
А твердь — серятина паковочной бумаги,
На коей солнце масляным пятном. 



Страх

Мертвы лежат и лес, и поле в хлама груде.
Как газ приклеена над городами твердь.
И умереть должны все люди.
Как скоро счастье и бокал вдрызг разобьёт здесь смерть?..

Часы текут, как реки дымны, в комнатах без света,
И топь надушенных ковров сокрыла все слова.
Почувствовал ты выстрел пистолета –
Иль всё ещё на торсе голова?..



Подлунный ландшафт

Сверху жёлтое пылает мамы око.
Синим всё платком укрыла ночь.
Под вопросом, чтоб вдохнуть глубОко.
Я б стать книжкою с картинками не прочь.

Спящих ловят сны дома уловкой:
Точно в сеть, их в окна заманив.
Вверх ползёт автО божьей коровкой
Улицей, огней где перелив.



Ландшафт в рани

Всё серо. Знает средство кто от гари?
Вблизи быка, что в жоре с почвы ист,
Стоит серьёзен, удивляясь, альпинист.
Вскорь ливанёт с небесной киновари.

Мальчишка писает на луг под свист,
Истоком став речушки в хмари.
Нужда? Так будь как и другие твари!
Природе всё верни как альтруист.

Поэт глядит на этот мир окрест,
Чреду оглядывая повседневных мест,
И небо, поле и навоз приносят радость взору. 

Ах, и заносит всё заботливо в блокнот
Затем он на высокую взойдёт,
Что прямо тут, неподалёку, гору.



Возвращение сельского мальчика

Мой детства мир был ни велик, ни мал:
Бабуля, прудик, крыша красная на доме,
Волов рёв, пуща, а вокруг всего лежал
Огромный луг, в цвету и в пчёл истоме.

Как, глядя в дали, было сладко там мечтать,
Ничем иным не быть, как ветра лишь порывом,
Иль зовом птицы, или книгой феи стать —
Хоть поезда змея свистит уж за обрывом... 



Летняя свежесть

Под голубой медузой неба что обновка –
Поля, холмы, где зелень изобилья:
О, мирный мир, ты – мышеловка,
Я ускользнул бы от тебя... О, были б крылья!

Играть. Запить. О будущем держав судачить в парке.
И каждый моську тут суёт учтиво в эту ниву.
Земля – жирок воскресной шкварки,
Прелестно обмакнУтый в сладких солнц подливу.

Но был бы ветер... разодрав железной лапой в бое
Сей нежный мир – я б весел был средь вихрей средоточья.
Грянула б буря... что должна была бы это голубое
Вечное небо изорвать тысячекратно в клочья!



Полдень, поля и фабрика

Я не могу вместить свой взгляд в просторе.
И кости вместе все сложить как при недуге.
Упрямо сердце. Голова взорвётся вскоре.
Мозг мякнет массой, но ни образа вокруге.

Язык ломается. Пасть выгибает буча.
И в черепе ни цели нет ни страсти.
Одна фабричная труба как стебель, всё баюча,
Качает солнце-лютик в сей напасти.



Дождливая ночь

Пропащий день. Уж небо всё пропито.
По улице лежат сигар окурки
Фальшивым жемчугом, точно по дну корыта,
Блестя у зданий вспухшей штукатурки.

Всё гнило, всё сжираемо туманом,
Стеной что чёрной близится гнетуще,
И что-то в ней дробится как тараном,
И, как из щебня, дождь всё пуще, гуще,

Как будто рухнет мрак через мгновенья,
Напитанный чумой небесной кары.
Как редкого, утопшего растенья,
АвтО из топи вод мигают фары.

Древнейших шлюх приход — так  в смрадном иле
Чахотки б жабы всем несли заразу.
Крадётся кто-то. Лучик где-то удушили.
И дождь уж хочет всех прикончить сразу.

Но ты идёшь под бьющим дождемором,
И роба на тебе как топь болота,
И сумасшедшего горящим взором
Вперяешься во мрак, вопит коль кто-то.

И кажется, что, тлеющее красно,
То дьявол рыло выпятил свинячье, 
И вот случится что-то, что ужасно,
Жестоко, тупо, мерзостнособачье.



Точка

В потухшей голове огнём сквозь мрак
Пустые улицы текут, неся мне боль.
Я чую, что кончаюсь! Но дотоль,
О шлюхи-тернии, ну, не впивайтесь так!

Ночь в лишаях: газ фонаря её анфас
Зелёным дреком мажет под душок.
Кровь стынет. Сердце, как пустой мешок.
Мир на рогах. И зенки выпадут сейчас.   



Ураган

Весь мир в огне. И города потрескивают жутко.
Hallo, тут ураган, сменивший штиль.
От братьев и сестер летит в дыму малютка.
И на Итаку юный прочь бежит автомобиль.

Путь, направленье потеряв, взирает одиноко.
Вся россыпь звёзд с небес соскоблена.
Рождён жилец психушки раньше срока.
А в Сан-Франциско лопнула луна.



Глядя на лёгкие человека в спирте

Совсем без ужаса ты днями мясо жрёшь
И мёртвую пьёшь кровь как морс.
Тебя нисколько это не страшит?

Ну да, и предки до тебя так жрали тож,
И до того как ты  обрёл свой торс,
Он мертвечиной был у каждого набит.

Но как же быть испуган должен был   
Тот первый, кто вдруг зверя проглотил,
Когда увидел, что кто мог парить,
И прыгать, и кричать здесь день за днём,
И, умирая, мир в глазах хранить,
Так сразу
Не был уже больше в нём. 



В лёгочных лечебницах

Многие больные ходят по садам,
Там и сям, иных по залам уложили.
Самый же больной в горячке сам
Дни в кровати парится могиле.
Католических сестёр парят чепцы,
Чёрная их всюду крУжит ряса:
Кто-то уж вчера отдал концы,
Кто-то своего дождётся нынче часа.
В городе ж перед постом опять
Все давно уже на карнавале.
Чтобы разницу хоть в чём-то ощущать,
Я хотел бы, чтоб играть мог на рояле.



Воскресенье

Гуляет лавочник с детьми, устав от торга.
Гоняют школьники на спор их самокат.
Всё сушит фрау Солнце кучера из морга.
Один игрок другому ставит мат.

Корректный люд встречает в кирхе пенье.
В каморке вешается вновь один чудак.
Уставший дО смерти поэт в прекрасное мгновенье
В последний раз вознёс больной кулак. 



Знаки

Час бьёт.
Переезжает крот-сексот.
Вплывёт, гневясь, луна.
Гладь моря взметена.

Ребёнку старцем стать теперь.
Спасаясь бегством, молит зверь.
Деревьям горячей земля,
Ум стынет, давший кругаля.

Смерть переулку нипочём.
Вонь солнца колет глаз лучом.
Нехватка воздуха у всех.
Сердечко разбивает смех.

От страха пасть разинет пёс.
Куда-то небо грех занёс.
Блуждать так пёстро звёздам жаль.
Все дрожки вечно ищут даль. 



Конец

Мочалом бури вихревой порыв
Прозеленевший моет мира труп.
Лёд рельсов, как с рекой обрыв,
Сквозь мусора промёрзший струп.

В углу дождя, где трупный смрад,
Во мраке город поразил инсульт.
И череп с плеч откинувшись назад —
С молитвой грешников в соборе пульт.