О невозможности счастья Из несказанного

Человек создан для счастья, как пингвин для полета ... "
Из несказанного Максимом Горьким


Несказаницы.Что это? http://www.stihi.ru/2017/04/20/9716

***
The Darkest Truth About Happiness: Dostoevsky's Terrifying Philosophy.....

Psychological Whispers
Oct 27, 2024  #Fyodor #Dostoevsky #philosophy
Discover the dark philosophy of Fyodor Dostoevsky in this captivating exploration of human suffering and morality. This video delves into Dostoevsky’s most powerful themes: guilt, freedom, desire, and the futility of chasing happiness. Using cinematic storytelling, we examine characters like Raskolnikov from Crime and Punishment and the Underground Man from Notes from Underground, while drawing connections to modern life’s relentless pursuit of self-improvement. Learn why Dostoevsky believed that the harder we try to escape suffering, the more it consumes us, and how his prophetic insights continue to resonate today. Stay until the end to uncover a haunting truth about human nature and what it truly means to be alive.

 #Dostoevsky, #Crime and Punishment, #Notes from Underground, #human sufferin
***

Смерть

Максим Горький на смертном одре

27 мая 1936 года Горький поездом в неважном состоянии вернулся в Москву с отдыха из Тессели (Крым). С вокзала отправился в свою «резиденцию» в особняке Рябушинского на Малой Никитской улице повидать внучек Марфу и Дарью, которые в это время болели гриппом; вирус передался и дедушке[171]. На следующий день, после посещения могилы сына на Новодевичьем кладбище, Горький простудился на холодной ветреной погоде и заболел; пролежал в Горках три недели. К 8 июня стало ясно, что пациент уже не выздоровеет. Трижды к постели умирающего Горького приезжал Сталин — 8, 10 и 12 июня, Горький нашёл в себе силы поддержать беседу о женщинах-писательницах и их замечательных книгах, о французской литературе и жизни французского крестьянства[172]. В спальне безнадёжно больного, находившегося в сознании, в последние дни жизни с ним попрощались самые близкие люди, среди которых были официальная супруга Е. П. Пешкова, невестка Н. А. Пешкова по прозвищу Тимоша, личный секретарь в Сорренто М. И. Будберг, медсестра и друг семьи О. Д. Черткова (Липа), литературный секретарь, а затем директор Архива Горького П. П. Крючков[147], художник И. Н. Ракицкий, несколько лет живший в семье Горького[91].

18 июня около 11 утра Максим Горький скончался в Горках, на 69-м году жизни, пережив сына чуть более чем на два года. Последние слова Горького, оставшиеся в истории, были сказаны медсестре Липе (О. Д. Чертковой) — «А знаешь, я сейчас с Богом спорил. Ух, как спорил!»[146][91].

При немедленно проведённом тут же, на столе в спальне, вскрытии выяснилось, что лёгкие умершего находились в ужасающем состоянии, плевра приросла к рёбрам, заизвестковалась, оба лёгких закостенели, — так что врачи поражались, каким образом Горький вообще дышал. Из этих фактов следовало, что с докторов снималась ответственность за возможные ошибки в лечении столь далеко зашедшего заболевания, несовместимого с жизнью. В ходе вскрытия мозг Горького был извлечён и доставлен в московский Институт мозга для дальнейшего изучения. 19 июня гроб с телом Горького был доставлен в Москву и установлен для прощания в Колонном зале Дома союзов. По решению Сталина в ночь на 20 июня тело было кремировано в Донском крематории, 20 июня после ещё одного дня прощания в 18:47 прах помещён в урне в Кремлёвскую стену на Красной площади в Москве. При этом вдове Е. П. Пешковой было отказано в захоронении части праха в могиле сына Максима на Новодевичьем кладбище[91][149].


Надгробная плита в Кремлёвской стене
На похоронах, в числе прочих, урну с прахом Горького несли Сталин и Молотов.

Обстоятельства смерти Максима Горького и его сына некоторыми считаются «подозрительными», ходили слухи об отравлении[173], которые не нашли подтверждения[146][147].

Среди других обвинений Генриха Ягоды и Петра Крючкова на Третьем Московском процессе 1938 года было обвинение в отравлении сына Горького. Согласно допросам Ягоды, Максим Горький был убит по приказу Троцкого, а убийство сына Горького, Максима Пешкова, было его личной инициативой. Сходные показания дал Крючков. И Ягода, и Крючков в числе других осуждённых были расстреляны по приговору суда. Объективных подтверждений их «признаниям» не существует, Крючков впоследствии был реабилитирован[146][147].

Некоторые публикации в смерти Горького обвиняют Сталина[174]. Важным эпизодом в «Московских процессах» был Третий московский процесс (1938), где среди подсудимых были три врача (Казаков, Левин и Плетнёв), обвинявшиеся в убийствах Горького и других[147]. Плетнёв под пытками свою вину признал[175], однако, судя по его дальнейшим письмам Берии, это признание было самооговором[176]. На суде Плетнёв заявил, что действовал по принуждению Г. Г. Ягоды, получил 25 лет, через три года был расстрелян без суда[177].

Горький и сталинизм
Сталинская политика в значительной мере повлияла на мировоззрение Горького, а отрицательные её стороны от Горького часто скрывались; известные ему проблемы он обсуждал со Сталиным и его наркомами: например, И. Шкапа пишет, что Горький беседовал со Сталиным и А. Бубновым, узнав о низких зарплатах учителей, после чего зарплаты повысили[178], до конца Горький её так и не принял[179], во многом из-за внимания к советской культуре и литературе в особенности, а также из-за опасений насчёт внутрипартийной борьбы и связей с внутрипартийной оппозицией, из-за чего отношения со Сталиным стали охлаждаться с 1934 года. Тем не менее, Горький искренне верил официальным версиям резонансных событий, таких как голод начала 1930-х годов и показательные политические процессы. На изменение мировоззрения повлияли доктрина ВКП(б) и передаваемые Ягодой материалы политических дел; сказывались и жизнь за границей и зарубежные события 1930-х годов[180]. Одобрение сталинизма проявилось в следующем:

В 1929 году Горький второй раз приезжает в СССР и 20-23 июня посетил Соловецкий лагерь особого назначения, прибыв туда на мрачно известном теплоходе «Глеб Бокий», привозившем на Соловки заключённых, в сопровождении самого Г. Бокого. В очерке «Соловки» положительно отозвался о режиме в тюрьме и перевоспитании её узников[166]. 12 октября 1929 года Горький уехал обратно в Италию. Д. Лихачёв в своих воспоминаниях приводит следующий эпизод:
Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому «всю правду» — про все пытки, которым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут (у меня уже были тогда карманные серебряные часы, подаренные мне отцом перед самой первой мировой войной и тайно переданные мне на острове при первом свидании). Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключенных ликовала: «Горький про все узнал. Мальчик ему все рассказал!» <...> Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из «читавших», перевернул газету (тот демонстративно держал ее «вверх ногами»)... А мальчика не стало сразу. Возможно — даже до того, как Горький отъехал. О мальчике было много разговоров. Ох, как много. «А был ли мальчик?» Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь отдали бы его... Но мальчик был. Я знал всех «колонистов». Но другие последствия приезда Горького на Соловки были еще ужаснее. И Горький должен был их предвидеть.

История о мальчике приведена в «Архипелаге ГУЛАГе» Солженицына; О. Волков же писал, что «глядел <Горький> только туда, куда ему указывали»[181]. Басинский комментирует историю о мальчике следующим образом: «И хотя исследователи соловецкой истории подвергают сомнению факт существования этого мальчика („а был ли мальчик?“), есть легенды, которые куда сильнее правды жизни, потому что они аккумулируют в себе суть реальности, а не её дотошные подробности». Он же добавляет, что так просто увезти мальчика Горький не мог: на освобождение Ю. Н. Данзас, к примеру, Горькому понадобилось 3 года[182].

В переписке с Р. Ролланом Горький оправдывал репрессии и спорил о реальности обвинений. Так, арест историка С. Ф. Платонова оправдывал лишь тем, что это был, по мнению Горького, «человек неискренний», «хитрый» и «убежденный монархист». В том же году в письме И. М. Гронскому он пишет: «„Человеки“ всё ещё требуют, чтоб против их боролись. ГПУ существует не как учреждение спортивное, работающее для собственного удовольствия, а по силе политической необходимости. Будучи закоренелым гуманистом, напоминаю об этом факте с кислой слезой в душе». Копию письма Горький отправил Сталину[183]. На возражения Роллана о возможной фабрикации дел Горький возражал (1930): «Я крайне поражён тем, что Вы тоже верите в возможность „выдуманных или вынужденных пытками“ признаний организаторов голода. <…> Почему же нельзя? Эти подлые люди каялись, рассчитывая, что чистосердечное сознание в преступлении сохранит им жизнь. <…> Я имею право утверждать это, ибо я читал подлинные их показания»[180].
В 1930 году Горький напечатал статью «Если враг не сдается — его уничтожают». По свидетельству Шкапы, трёх писателей обеспокоила её жестокость, и они возражали, что сам Горький считал, что врагами делают обстоятельства, а один из писавших привёл в пример апостола Павла и Гражданскую войну. Горький, прочитав письма, сказал: «В самом деле, скажите, как поступить с врагом, который не сдаётся? Что с ним делать? Увещевать его?.. Разве я призывал истреблять сложивших оружие?! Пишут как будто серьёзные люди и несут ахинею! Вот совсем недавно я опять написал о врагах рабочего класса и социализма…» После этого он стал зачитывать куски своего предисловия к книге о Беломорканале, в котором восхищался преображением бывших «врагов народа», «доказавших полезность государству» и писал о вреде «чванства» по отношению к ним. Затем он стал вспоминать полученные им письма строителей-политзаключённых, предложил Крючкову «подобрать побольше писем о героизме на Беломорканале» и сказал, что об этом надо писать больше[178].
23 мая 1934 года по распоряжению Сталина одновременно в газетах «Правда» и «Известия» напечатана статья Горького «Пролетарский гуманизм», где в контексте идеологического противостояния «коммунизм-фашизм» давалась категоричная оценка гомосексуальности как зловредному свойству немецкой буржуазии (в Германии к власти уже пришёл Гитлер): «Не десятки, а сотни фактов говорят о разрушительном, разлагающем влиянии фашизма на молодёжь Европы, — возглашал Горький. — Перечислять факты — противно, да и память отказывается загружаться грязью, которую всё более усердно и обильно фабрикует буржуазия. Укажу однако, что в стране, где мужественно и успешно хозяйствует пролетариат, гомосексуализм, развращающий молодёжь, признан социально преступным и наказуемым, а в „культурной“ стране великих философов, учёных, музыкантов он действует свободно и безнаказанно. Уже сложилась саркастическая поговорка: „Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет“»[184][185].
В 1933 году Горький выступил главным редактором книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» и написал к ней предисловие, но строительство канала, в отличие от других её авторов, не посетил. Горький также не написал предложенного ему очерка «Страна и её враги»[180].
В 1931—1932 годах Горький планировал написать биографический очерк о Сталине, который должен был открывать книгу о достижениях СССР, планируемую для издания в США. Основное содержание книги должен был написать сам Сталин. Однако Горький написал лишь одну страницу, после чего продолжать работу не стал. 14 марта 1932 г. Политбюро ЦК приняло решение отказаться от участия в проекте из-за попыток зарубежной стороны «исказить характер договора»[183].
В сентябре 1933 года Горький писал Катаеву: «Голод — факт, но, ведь, надо бы указать на его истоки, а они — вероятнее всего — в том широком вредительстве, которым, должно быть, и объясняются многочисленные зимние аресты на Украине, а также самоубийство Хвилевого и Скрипника»[186]. Горький знал и о массовых крестьянских восстаниях против коллективизации, и, хотя склонялся больше к пропаганде, чем занимался сам, а не к насилию, несмотря на близость к Бухарину, Горький поддерживал решения Сталина из-за своего мнения о крестьянстве, высказанном в «О русском крестьянстве», считая, что оно может начать новую гражданскую войну, поднять новую волну стихийного насилия и уничтожить «культурную жизнь»[12]; в 1933 году он списывал продовольственные проблемы на «кулаков»[187]. В отношении к коллективизации влияло и восприятие крестьян как мелких собственников, которых Горький видел основными силами анархизма и фашизма. Так, в отношении поэта П. Васильева Горький писал, что «от хулиганства» «Клычкова-Клюева-Есенина» с «неонародничеством» и «русофильской окраской» до фашизма «короче воробьиного носа», что положило начало травле поэта и отчасти могло привести к его гибели в 1937 г.[186]
Помимо этого, также Горький играл роль «буфера» государства и интеллигенции, стремился примирить Сталина с оппозицией и оказывал поддержку некоторым политзаключённым; Горький сохранял дружеские отношения с оппозиционерами Бухариным и Каменевым, начавшиеся ещё в начале 1920-х годов. Отношения со Сталиным, имеющие черты конфликта, неоднозначны и не до конца понятны и для современных исследователей. Как пишет Паола Чони, период последних двух лет Горького как политика «представляется наиболее сложным для понимания»: с одной стороны, есть множество свидетельств ужесточения контроля над Горьким и конфликта со Сталиным, видно неприятие официальной культурной политики, а с другой, «нет никакого документа, подтверждающего реальное противостояние Горького Сталину», из-за чего существует множество интерпретаций этого периода: она пишет, что, видимо, Горький «постепенно осознал подлинную природу сталинской политики», но «необходимо понять», где сопротивление Горького попыткам включить его в официальный миф «носит психологический характер, а где оно поднимается до уровня политики»[188].

В своих записях Гронский приводил следующее сравнение:

«Забегая несколько вперед, скажу, что в 1936 году критик Петр Рожков задал Калинину вопрос: почему так много врагов? Ведь при Ленине их не арестовывали. Ленин пытался их поправить, направить. Калинин ответил: „Сталин — это не Ленин <…> У Ленина все бы работали — и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарин. А Сталин это не то — у него нет знаний Ленина, ни опыта, ни авторитета. Он ведет дело на отсечение этих людей“. Нечто подобное тому, что говорил Калинин в 1936 году, проскальзывало в разговорах Горького»[189].

Он же писал, что Горького беспокоило, как бы это не привело к отсечению «довольно большой группы очень талантливых и высокообразованных работников»[189]. Благодаря своему высокому положению Горький помогал некоторым политическим заключённым (не без влияния Е. Пешковой, которая была главой «политического красного креста». Так, благодаря вмешательству Горького изначальный приговор М. Бахтину (5 лет Соловков) был заменён на 6 лет ссылки[190]. Благодаря вмешательству Горького из страны смогли выехать Виктор Серж и Е. Замятин. Помимо освобождения Данзас и некоторых других из лагерей, по свидетельству Солженицына, вскоре после отъезда Горького на остров явилась комиссия из центра, был снят начальник Соловецкого лагеря Эйхманс; М. Погребинский, сопровождавший Горького на Соловках, добился перевода подростков оттуда в руководимые им детские колонии[180].

Горький обратил внимание на Михаила Булгакова ещё до поездок в СССР. Уже в 1925 году он восхищается произведением «Роковые яйца» в письмах. Отчасти благодаря вмешательству Горького к постановке были разрешены пьесы «Кабала святош» и «Дни Турбиных»[191]. Он же пытался добиться разрешения и для пьесы «Бег», однако она была запрещена по личному распоряжению Сталина[192]. В 1929 году Горький высказывается против травли Евгения Замятина, Бориса Пильняка и Владимира Зазубрина: Пильняка обвинили в работе на врагов формально из-за изданной за границей повести «Красное дерево», на деле же из-за повести «Повесть непогашенной луны»[193]; в рамках кампании против Пильняка поднялась и волна осуждения Замятина из-за романа «Мы». В 1930 году Горький предлагает Сталину идею литературного журнала, главным редактором которого был бы троцкист Александр Воронский, и в котором Андрей Платонов мог бы опубликовать роман «Чевенгур». Горький также защищал «Конармию» Бабеля от выпадов Будённого.

Цензуре подвергался и сам Горький, хотя в значительно меньшей степени, чем другие: была запрещена «идейно ошибочная» публицистика, а очерк «В. И. Ленин» Горькому пришлось перерабатывать до 1935 года, причём даже окончательная редакция публиковалась с правками и купюрами. Сам Горький признавал «ошибочность» своих запрещённых статей, потому, видимо, не был против. Очерк опубликован с купюрами и без других вариантов даже в полном собрании сочинений[194].

В 1932 году Горький вернулся в СССР навсегда. П. Мороз писал, что когда он спросил, зачем он вернулся, Горький ответил, что, во-первых, «<он> был поставлен в такие условия, при которых <он> не мог не приехать», а во-вторых, «статьи Сталина „Головокружение от успехов“ и „Ответ товарищам колхозникам“, опубликованные в печати, явились результатом <его> настояний о добровольности коллективизации». Мороз же в своей публикации утверждает, что об очерке «Соловки» Горький сказал уже ближе к концу жизни: «карандаш редактора не коснулся только моей подписи, — всё остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо»[195]. В то время как В. Чернухина (ИМЛИ РАН) считает, что эти слова лишь, возможно, выражают перемену во взглядах Горького, но не факты, по мнению Л. А. Спиридоновой, они подтверждаются тем, что «сравнение… редакций этого очерка показывает, что в нём нет ни прославления „доблестных“ чекистов, ни призывов к уничтожению классового врага», и приводит воспоминания Н. Пешковой, согласно которым у Горького во время поездки неизвестные забрали чемоданы с материалом, а после жалобы вернули один из них с пеплом от сожжённых бумаг[180].

В 1933 году, после «капитуляции» Томского и Бухарина, Горький написал им записку, в которой выразил радость достигнутым в партии «единством» и назвал «беспрецедентными революционерами»; опасаясь возможных последствий, Горький попросил Крючкова передать записку и «никому не показывать»[196]. Возможно, что из-за ходатайства Горького в декабре 1933 года Каменев и Зиновьев, несмотря на ранее враждебное отношение к последнему, были восстановлены в партии. В письме Кагановичу Горький советовал смягчить формулировки в их отношении при написании «Истории ВКП(б)», чтоб не закрывать им «двери в партию»[186].

После возвращения Горький продолжил писать пропагандистские статьи в «Правде» и прославлять Сталина, хотя с 1934 года отношения с режимом постепенно стали охлаждаться, а Сталин стал его реже посещать. Горьковская концепция «социалистического реализма» и создание Союза писателей вместо того, чтобы положить конец «литературной диктатуре» РАПП и объединить «пролетарских» писателей с осуждёнными «попутчиками», становится инструментом усиления цензуры. Хотя изначально создание такого органа предполагало свободу дискуссии, в итоге Горький жаловался, что хотя «поговорить, поспорить есть о чём», например, «по вопросу о пределах свободы творчества», никаких дискуссий не происходит[188].

В 1934 году, в преддверии I Съезда писателей, Горький начал полемику с писателем Ф. Панфёровым[186], обвинив в «поощрении фабрикации литературного брака», добавив, что «его у нас вполне достаточно „творится“ и без поощрения товарища Панфёрова»[197]; Панфёров на тот момент был одним из ведущих официально продвигаемых писателей-соцреалистов. Однако в полемике с Панфёровым главным вопросом были «слова, каких нет у Даля», в чём Горький увидел «анархизм» и заручился поддержкой Сталина. Как пишет О. В. Быстрова (ИМЛИ РАН), «дискуссия показала, что Горький мыслил будущую писательскую организацию как „творческий союз“, где „разногласия, существующие между литературными группами, вполне естественны“», в то время как оппоненты Горького считали Союз структурой, подчинённой жёсткой дисциплине и партии, и что конфликт стал преддверием борьбы за политическую власть в Союзе писателей[186]. После окончания съезда Горький осудил официально признанных «мастеров социалистического реализма» в письме ЦК: «…Эта малограмотность позволяет им не только не понимать необходимость повышения их продукции, но настраивает их против признания этой необходимости,— как это видно из речей Панферова, Ермилова, Фадеева, Ставского и двух, трех других. Однако т. Жданов сообщил мне, что эти люди будут введены в состав Правления Союза как его члены. Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они. Само собою разумеется, что это не создаст в Правлении атмосферы, необходимой для дружной и единодушной работы»[198]. Горький демонстрировал предпочтение опальным писателям вроде Пастернака, Андрея Белого[199], Платонова и Артёма Весёлого[200]. После выхода повести «Впрок» Горький с согласия Сталина стал цензором Платонова, брал его в свои «писательские бригады» и всё же помог стать членом Союза писателей, хотя резко отзывался о его творческих методах и требовал следования реализму[201].

В письме Крючкову от 18.03.1933 Горький возмутился, узнав, что Главлит отказался печатать «Охранную грамоту» Пастернака, с которым Горький переписывался, но печатает «мусор»[202]. На I Всесоюзном съезде писателей в 1934 году Горький выдвинул в число докладчиков К. Радека и Бухарина; Бухарин в своём докладе назвал первым советским поэтом «декадента» Пастернака; несмотря на «капитуляцию» Бухарина, за ним всё равно сохранилась репутация реставратора капитализма, что придавало особый смысл докладу и съезду; доклад Бухарина одновременно вызвал овации и возмущение; сам Горький выступил с докладом против партийных критиков. Гронский писал, что на вопрос Сталину о том, как доклад Бухарина вообще мог быть допущен, тот ответил, что «Горький изнасиловал, настаивал на этом»[12].

В 1934 году Горький поддерживает отношения с Каменевым, по просьбе Горького назначенного директором издательства Academia, и Бухариным, с которым Горький поддерживал дружеские отношения ещё до возвращения в Россию, взгляды которого на культурную политику Горькому были ближе сталинских[12]. 11 августа 1934 года Горький подал статью для публикации в «Правду», в которой резко раскритиковал высокопоставленного партийного деятеля П. Юдина, в то время как в Политбюро не оценили доклад Горького к съезду писателей: в своих речах Горький повторял статью «Разрушение личности» 1909 года, которую основывал на упрощённом понимании идей Богданова[180]. В письме Сталину Каганович жаловался на противоречия Горького марксизму. Сталин после внесения правок ответил: «Доклад, конечно, не так, но на съезде настроение хорошее, бодрое». Возможно, как пишет П. Чони и некоторые другие зарубежные исследователи, что бывшему семинаристу Сталину импонировал горьковский образ соцреалистической литературы, восходивший к древнерусской литературе, который бы стал воплощением к отвергаемых Лениным богостроительских идей в искусстве, вписывавшихся в квазирелигиозную культуру тоталитаризма, несмотря на явные отступления Горького от марксизма или даже его критику, как, например, в отрицаниях Горького роли буржуазии в культуре, прямо противоречащих «Коммунистическому манифесту»[188].

С другой стороны, в этой же речи Горький критиковал «вождизм», называя его распространённой болезнью своей эпохи, также отстаивая своеобразие культурных традиций нерусских народов СССР[188].

Каганович Сталину жаловался и на возможное влияние Каменева:

Ввиду серьезности наших изменений и опасности срыва доклада мы (я, Молотов, Ворошилов и т. Жданов) поехали к нему, и после довольно длительной беседы он согласился внести поправки и изменения. Настроение у него, видимо, неважное. Например: заговорил о детях, что вот-де воспитание плохое, неравенство... Дело, конечно, не в том, что он заговорил о трудностях в этом отношении, а в том, с каким привкусом это говорилось. Мне эти разговоры напомнили т. Крупскую. Мне кажется, что Каменев играет не последнюю роль в формировании этих настроений Горького. О Варейкисе и Юдине он спокойно говорить не может, ругает их вовсю. Статья его, хотя и не напечатана, но гуляет по рукам, и, по словам Крючкова, её уже читали человек 400. Мы сегодня обменивались мнениями и думаем, что лучше, внеся некоторые поправки, напечатать ее, чем допустить ее чтение как нелегальщину[203].

Горький ввёл Каменева в правление Союза писателей, просил Сталина сделать его «докладчиком по основному вопросу» на съезде писателей, поздравил Каменева с выступлением на XVII съезде ВКП(б): «Сейчас мне сказали, что Вами произнесена блестящая и убедительная речь — страшно рад!»[204]


Статья Горького «Об издании „Бесов“» (1935)
Кабинет Крючкова был соединен прямой телефонной линией с кабинетом главы НКВД Генриха Ягоды. Крючков держал Горького в информационной изоляции, отсеивая письма с просьбами о помощи: например, письмо арестованного Каменева Горький не получил[205].

Будучи приговорён к десяти годам тюрьмы, Каменев написал Горькому письмо, в котором, с одной стороны, подтвердил «признание» на суде и «благословил людей, которые… посадили на скамью подсудимых» и занимаются «перековкой», а с другой, писал: «Но, хочу я Вам сказать, Алексей Максимович, — с Вами я не фальшивил. Мы не говорили с Вами о политике, а когда я говорил Вам о возродившемся во мне чувстве любви и уважения к СТАЛИНУ… — я говорил правду… потому что так сложилась моя история за эти годы, что больше этого сказать мне было некому, потому что я Вас сердечно любил» и попросил оказать своей жене «моральную поддержку»; видимо, Каменев рассчитывал, что Горький будет его не единственным читателем. Крючков не занёс письмо в список полученных писем, но в архиве Горького хранится копия со сделанными Горьким пометками карандашом[196][206].

С арестом Каменева положение Горького пошатнулось, а Сталин перестал посещать Горького до приезда Ромена Роллана[12], что отразилось и в печати: если в начале 1930-х он мягко просил Сталина не переименовывать в честь него Нижний Новгород и не «наказывать ругателей» (критиков Горького)[207], а после 1932 года он стал одной из наиболее авторитетных и недопустимых для критики фигур, то теперь в печати появились статьи с обвинениями. Так, в Academia по инициативе Каменева было подготовлено двухтомное издание романа Достоевского «Бесы», но вышел только первый том и попал под запрет, практически все экземпляры были уничтожены. Тогда же вышла статья Д. Заславского «Литературная гниль», в которой роман назывался «грязнейшим пасквилем, направленным против революции»; запрет романа автором обосновывался высказанными до революции резкими отзывами Ленина и Горького. На возражения Горького Заславский ответил: «…Если быть последовательным, то для знакомства с идеологией классового врага, по Горькому, надо печатать не только старое барахло 60-70 гг., но и современных… Почему ограничиваться старинными романами, а не преподнести нашей публике Арцыбашевых и Сологубов с их гораздо более свежей клеветой против революции?.. Из предложений подобного рода вытекает вывод о пользе издания контрреволюционной литературы Троцкого, Зиновьева, Каменева, известных руководителей правой оппозиции…»[208]. Чуковский на это писал в дневнике: «А почему бы и нет? Ведь потребовал же Ленин, чтобы мы печатали Аркадия Аверченко „7 ножей в спину революции“. Ведь печатали же мы Савинкова, Шульгина, генерала Краснова. Я сказал об этом Мирскому. У него и у самого было такое возражение, и он обещал сообщить о нём Горькому»[209]. Через три дня печатается «Открытое письмо А. М. Горькому» Панфёрова, в котором он обвиняет Горького не только в предвзятом отношении к нему, Фадееву и другим, но и в защите «клеветника на коммунистов» Зазубрина и «клеветника на советскую литературу» Д. Мирского[210]. Однако вскоре газеты вернулись к славословию.

В 1935 году Горький переслал Ягоде копию письма, которое Ромен Роллан получил от Международного комитета против антипролетарских преследований в России: «Мы пользуемся этим, чтобы напомнить Вам, что волна антипролетарских преследований, начавшаяся после убийства Кирова… продолжает делать жертвы. Не только писатель Виктор Серж, человек, которого Вы всегда защищали, остаётся пригвожденным к месту своей высылки, и сына его заставляют отказаться от отца под угрозой быть выставленным из школы, но только что были вынесены многочисленные приговоры против антифашистских беженцев, которые наивно поверили в гостеприимство русского государства: Гаччи Отелло, Гуернашелли (или Гуернаскелли), Галлигарис». Горький комментирует Ягоде: «Может быть Вы, действительно, найдете возможным выгнать Кибальчича из Союза и возвратить ему рукопись его? Я, разумеется, ничего не советую, но мне кажется, что — так или иначе — следовало бы уничтожить и этот жалкий повод для инсинуаций против Союза со стороны бездельников и негодяев, которым, к сожалению, кто-то верит»[211].

В ряде мемуаров и публикаций, например, в дневнике Роллана, в котором описано его посещение в СССР, говорится, что последний год жизни Горький провёл под наблюдением НКВД или даже под негласным домашним арестом: Роллан описывал постоянное присутствие НКВД при Горьком, а Шкапа писал, что Горький жаловался, что «окружили… обложили… ни взад, ни вперёд»[188][212]. В. В. Иванов писал, что Горький дал отцу книгу об Английской революции, пометками в которой «хотел ему сообщить многое из того, что сказать вслух было бы опасно»[213].

В год смерти Горький пишет письмо Сталину, в котором резко осуждает травлю Дмитрия Шостаковича: «„Сумбур“, а — почему? В чём и как это выражено — „сумбур“? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья „Правды“, разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Выраженное „Правдой“ отношение к нему нельзя назвать „бережным“, а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов»[214].

Находясь в эмиграции, Замятин писал: «Горький… большую часть времени проводил на даче, километрах в ста от Москвы. Там же поблизости жил на даче и Сталин, который все чаще стал заезжать к „соседу“ — Горькому. <…> Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправлением многих „перегибов“ в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры — было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии»[21

***

"Человек создан для счастья, как птица для полета" – 170 лет со дня рождения писателя Владимира Короленко

Специально для "Ревизора.ru".

Владимир Короленко (1853 – 1921) – русский прозаик, журналист, редактор и общественный деятель. Его публицистические работы были направлены на правозащитную деятельность во времена царской России, период Гражданской войны, а также первых лет Советской власти. В 1900-1902 годах Владимир Короленко был Почетным академиком Императорской Академии наук по разряду изящной словесности. Почетное академическое звание возвратила ему новая власть: в 1918 году писателя снова избрали почетным членом РАН.
Владимир Галактионович Короленко родился 27 июля 1853 года (по новому стилю) в Житомире (территория нынешней Украины). Его отец Галактион Короленко – уездный судья, имевший чин коллежского асессора, – впоследствии оказал большое влияние на формирование мировоззрения сына, так как придерживался строгих принципов, особенно касательно правосудия и правильного устройства общества. Мать, Эвелина Скуревич (в девичестве), полька по национальности, разговаривала на польском языке с сыном с его детства. Это сформировало Короленко как человека мультикультурных и интернационалистских взглядов. Годы спустя они, особенно выступления публициста в защиту угнетенного еврейского населения Российской империи и против печально знаменитого "дела Бейлиса", навлекут на Короленко настоящую травлю.

Юный Владимир Короленко несколько раз менял учебные заведения: начинал в польском пансионе Рыхлинского, затем был в Житомирской гимназии. Из-за того, что отца перевели по службе в Ровно, среднее образование продолжал в Ровенском училище. В 1871 году поступил в Петербургский технологический институт, но и его пришлось оставить из-за материальных трудностей. Вследствие стесненных обстоятельств через три года учебы в столичном заведении Короленко перешел в Петровскую земледельческую академию в Петровско-Разумовском в Москве, поскольку там студентам платили стипендию. Но уже в 1876 году его исключили из академии за участие в народнических студенческих кружках и выслали в Кронштадт под надзор полиции. П.В.Быков писал о том, чем Короленко навлек на себя особый гнев: "Студенты волновались уже довольно давно, были раздражены академическими непорядками, глухой ропот на начальство возрастал с каждым днем. Решено было подать директору прошение от лица всех студентов, и для этой подачи избрали Короленко".

После ссылки, в 1877 году, Короленко поступил в Горный институт в Петербурге. С этого момента началась его литературная деятельность. Первую новеллу "Эпизоды из жизни "искателя"" писатель отправил в журнал "Отечественные записки, но получил отказ от редактора М.Е.Салтыкова-Щедрина: "Оно бы и ничего… да зелено… зелено очень ". В итоге в июле 1879 года новеллу напечатали в петербургском журнале "Слово". Однако весной того же года Короленко вновь исключили из университета и отправили в Глазов Вятской губернии по тем же подозрениям в революционной деятельности. Писатель пробыл там до октября, пока из-за жалоб Короленко на действия вятской администрации наказание не ожесточили. Его перевели в Бисеровскую волость, Березовские починки до конца января 1880 года. Про этот населенный пункт, ныне относящийся к Республике Удмуртия, Короленко написал: "Кажется, трудно ещё найти уголок, который бы показался страшным тому, кто побывал в этих Починках. Это не село, не деревня даже, это просто несколько отдельных дворов, рассеянных на расстоянии приблизительно 15-20 верст, среди лесной и болотистой местности. В одном месте торчит одинокая избушка, занесенная снегом (я был там зимою), в другом, – две, версты за две, за три – еще одна или две и т.д. Средоточием этого поселения служат четыре двора, которые починовцы называют деревней. "Мы край света живем" – говорят о себе починовцы. Летом в Починки пробираться можно только верхом, – телег с колесами починовцы не употребляют". Каким-то чудом "крик души" из самой что ни на есть глубинки достиг Петербурга и был опубликован в одной из столичных газет.

В общем, у Короленко складывалась биография "профессионального революционера": из тюрьмы в ссылку и наоборот. За самовольную отлучку из Починок в село Афанасьевское Короленко перевели в вятскую тюрьму, а затем в Вышневолоцкую пересыльную тюрьму. В селе Афанасьевском в наши дни существует краеведческий музей, где пребывание В.Г. Короленко – одна из ярких страниц экспозиции.


Владимир Короленко, работа И.Репина. Фото: fishki.net

После всех этих "вольностей" Короленко уже было сослали в Сибирь, но возвратили с дороги. В результате, 9 августа 1880 года вместе с другими ссыльными писатель прибыл в Томск для дальнейшей переправы в Пермь: "В Томске нас поместили в пересыльную тюрьму, большой каменный одноэтажный корпус, — вспоминал впоследствии Короленко. — Но на следующий день в тюрьму явился губернаторский чиновник с сообщением, что верховная комиссия Лорис-Меликова, рассмотрев наши дела, постановила освободить несколько человек, а шестерым объявить, что они возвращаются в пределы Европейской России под надзор полиции. В их числе оказался и я… ". Микаэл Тариэлович Лорис-Меликов, аристократ армянского происхождения, занимал пост министра внутренних дел в последние месяца правления Александра II и слыл выразителем взглядов "либеральной диктатуры": ужесточал репрессии по отношению к различным "бунтовщикам", но, чтобы искоренить протесты, также предлагал весьма радикальные меры общественного и государственного благоустройства. Претворить его реформы в жизнь помешало убийство императора народовольцами (от которого, к слову, Лорис-Меликов пытался венценосца спасти, призывая его воздержаться от поездок даже по столице в период усиления деятельности "бомбистов", но тот поступил по-своему).

Вернемся к писателю. В сентябре 1880 года Владимир Короленко оказался в Перми в качестве политического ссыльного и прожил там до августа следующего года. В марте 1881 не стал присягать новому царю Александру ІІІ, за что 11 августа был выслан в Сибирь, а именно в Якутскую область в Амгинской слободе. Это место войдет в историю русской литературы вместе с именем Владимира Короленко. В интервью для "Ревизора.ru" писатель Леонид Юзефович по следам своей экспедиции в Якутию рассказывал: "…здесь Владимир Галактионович написал свой первый рассказ, сразу принесший ему всероссийскую славу – "Сон Макара". Его действие происходит в Амге. Этот рассказ, кстати, в Якутии входит в школьную программу. Амга описана и в чудесной, очень мною любимой мемуарной книге Короленко "История моего современника". Здесь о нем помнят, есть памятный знак на том месте, где, возвращаясь после ссылки в Россию, он прощался с провожавшими его амгинскими друзьями".


Амгинская слобода. Фото: photo.kirensky.ru

В 1885 году Короленко разрешили жить в Нижнем Новгороде, и именно в это время началась самая плодотворная литературная работа. Художественные произведения начинают выходить друг за другом: "Сон Макара", "В дурном обществе", "Слепой музыкант", "Дети подземелья". Автор не только занимался писательской и публицистической деятельностью, но и редактировал журнал "Русское богатство".

Борис Сергеев в статье "Моя родина – русская литература" ("ЛГ") к юбилею Владимира Галактионовича так охарактеризовала творчество Короленко: "Чем он привлекал как писатель? Особой любовью и теплотой в подаче образов героев. Очень ему удаются детские образы – это зачастую вполне состоявшиеся личности. Они решают взрослые задачи и совершают сильные поступки, как, например, Вася из "Дурного общества": дарит куклу родной сестры заболевшей нищенке, и этот поступок вызывает уважение у его очень серьёзного и занятого отца. А вот Эвелина из "Слепого музыканта" тоже сознательно определяет ход жизни, заявляя своему другу Петру: "…ты на мне женишься, и, значит, наша жизнь будет одинакова <…> Ну, подумай сам: мог ли бы ты остаться здесь один, без меня?.." Эту мысль рождает чувство, возникшее у неё много лет назад, когда она поняла и совсем даже не была смущена тем, что замкнутый мальчик, так чудесно играющий на дудке, – слепой".

Сам же Владимир Короленко говорил о себе: "Моя родина – русская литература". Неслучайно эта фраза стала заглавием материала в "ЛГ". Мы в заголовок своей статьи вынесли другое изречение Короленко, ставшее воистину крылатым, то есть практически утратившим авторство: "Человек создан для счастья, как птица для полета".

Что касается особой любви и теплоты, нельзя не упомянуть о книге "Дети подземелья", на которой выросло не одно поколение советских школьников. Социальный пафос этого произведения – в изначальном равенстве людей, невзирая на их происхождение, статус, богатство. Точно так же, как пафос "Слепого музыканта" – в признании физического равенства людей, невзирая на те или иные особенности их развития; сейчас эти идеи активно востребованы и прививаются во всем мире. А в личностном плане пронзительный роман о Валеке и Марусе, живущих в подземелье, адресован прежде всего детям: он учит их быть добрыми и не делать преждевременных выводов о людях, не "навешивать ярлыки", особенно основываясь на внешних признаках.


Обложка книги В.Короленко "Дети подземелья", 1951. Фото: communist-ml.ru

Работы Владимира Короленко отличаются необычайной трогательностью и проницательностью, это касается также и  публицистической деятельности. Лев Толстой в письме Короленко написал отзыв на статью "Обычное явление": "Владимир Галактионович, сейчас прослушал вашу статью о смертной казни и всячески во время чтения старался, но не мог удержать не слёзы, а рыдания…. Её надо перепечатать и распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое должна произвести эта статья".

Жизненные принципы справедливости и честности сильно отразились в деятельности Короленко. Он разоблачал голод 1891-1892 годов в цикле эссе "В голодный год", писал о "Мултанском деле", разыгрывавшемся как раз на территории Удмуртии, привлек внимание к "Сорочинской трагедии" 1906 года, когда царские каратели жестоко подавляли волнения украинских крестьян. Иван Бунин называл Короленко "совестью русского народа", и многие прислушивались к его взглядам. Антон Чехов просто считал Владимира Галактионовича "Очень хорошим человеком".

А вот Владимир Ленин резко изменил отношение к Короленко: до революций 1917 года он отзывался о нём как о прогрессивном писателе, а после – как о "почти меньшевике" и "жалком мещанине, пленённом буржуазными предрассудками!". Нетрудно догадаться, почему. Подобно многим русским интеллигентам, смолоду "ушедшим в народ", пожилой писатель быстро разочаровался в методах построения социализма, предпринимаемых новой властью – и стал их критиковать столь же непримиримо, как до того обрушивался на царизм. В частности, Короленко рьяно обличал политику военного коммунизма. Но писал он об этом… наркому культуры Луначарскому, а не человеку, облеченному реальной властью в политических вопросах. По мнению большинства историков, именно Ленин настоял на том, чтобы Луначарский контактировал с Короленко и "переубеждал" того, пытаясь склонить на сторону Советской власти. Это не удалось, некоторые письма Короленко с критикой современных ему российских реалий даже были изданы за рубежом. Все это, вероятно, породило слух, популярный в перестройку, об устранении Короленко по приказу лично Ленина. Но по официальной версии, 68-летний писатель умер 25 декабря 1921 года от воспаления легких в Полтаве, где жил с 1900 года. Позже в Полтаве был обустроен комплекс Литературно-мемориального музея В. Г. Короленко, куда входили могилы писателя и его жены. Что-то сейчас происходит там с мемориальным комплексом писателя, для которого не было, как для апостола Павла, "ни эллина, ни иудея", а только человек с его неотъемлемыми правами?.. 
Теги: