Дворянское гнездо конца XIX века

«Родовое гнездо на три года
вместе с парком сдаётся в наём».
Девятнадцатый век на исходе -
век дворянства, идущий на слом.

Всё заложено - и многократно -
в форме самых различных опек.
В пух и прах проигравшийся в карты,
промотавшийся начисто век.

Пострашней, чем незваный татарин,
запустенье давно здесь не гость,
а законный хозяин и барин,
хоть совсем и не белая кость.

Всё туманней грядущего кредо
и девиз родового герба.
Остаётся - за обедом у соседа -
со смиреньем сетовать: «Судьба...»

Под «барокко» - фасадная лепка,
под «античность» - колонны... И что ж?! -
Жизнь прошла как сплошная подделка,
а под что - хоть убей! - не поймёшь.

Всё чужое: платья в гардеробе,
модные ученья ни о чём,
разговоры - с восхищеньем - о Европе,
об отчизне - с обличеньем и стыдом...

Прежде, чем облетит штукатурка,
и хозяйство в упадок придёт,
тронет леность, как плесень, рассудок,
паутиной душу оплетёт,

перекинется на весь уклад домашний,
разложеньем кровь отравит... Что с того,
что и пыль лежит по-барски, чуть вальяжно,
сознавая со знатью родство?

Всё в чехлах: от мебели до мыслей.
Сонных мух усыпляюща дрожь.
Экономка - из немок, и грымза.
А тепереча других и не найдёшь!

Всё семейство - в отъезде... Линяет,
рвётся в клочья наследственный круг.
Лишь семейные портреты заменяют
разбежавшихся преданных слуг...

А когда-то сверкали паркеты,
отражая местный высший свет:
кружева, декольте, эполеты.
Каждый бал - как годовой бюджет.
 
За столом - гастрономично-поэтичным -
о возвышенном так к месту рассуждать!
За прекраснодушием привычно
малодушие, безволие скрывать.

В эмпиреях умозрительных парили -
много выше всех небесных тел,
до изнеможенья говорили,
лишь бы сил не осталось для дел.

И себя и родню разоряли,
и долгов оставляли - не счесть.
Много пили, спесью козыряли -
закаляли дворянскую честь.

Закалили... В ущерб остальному,
атрофировав волю... Засим,
в подражание графу Толстому,
кто босой, кто с сумой - по родным...

От дворянства - лишь ветхие гнёзда,
и за садом вишнёвым - обрыв;
и прогулки при гаснущих звёздах
накануне кровавой поры.

И единственный кровный наследник,
гулких зал и раб, и господин,
робко бродит эхо, как последний
уцелевший из потомков дворянин.