Элисон Таунсенд. Джейн Моррис позирует Прозерпину

Элисон Таунсенд (1953) - американская поэтесса

Джейн Моррис (1839 -1914) - английская натурщица, муза прерафаэлитов



Джейн Моррис позирует для Прозерпины Россетти


Он хотел нарисовать меня,
хотя я была женой его
лучшего друга.
Я ощущала его глаза
неотступно следующими за мной,
его пристальный взгляд словно
соболиная кисть на моей коже.
Он раздел меня, хотя сначала
хотел видеть не меня, а то,
как моё тело устроилось
под одеждой, как мои кости
и мышцы выделяются
под темно-бирюзовой бархатной
драпировкой, в которую
он меня одел.
И, конечно, мои волосы,
это облако каштанового цвета,
которое я распустила,
медные пряди, вьющиеся
вокруг меня, как опиумный
дым.

Я сразу поняла, что ему
нравилось заставлять меня позировать,
его указания были божественными
и строгими,
когда он двигал меня, как куклу,
приговаривая:"Повернись сюда,
теперь сюда,
теперь оглянись на меня
через плечо", как будто я последний
человек из живых.
"Теперь возьми одной рукой гранат,
а другой обхвати себя за запястье,
как будто пытаешься удержаться не съесть
что-нибудь запрещённое.
Как будто ты предлагаешь это мне.
Должна признаться, мне было скучно
стоять так часами, слегка откинув
руку назад, выгнув шею и испытывая
боль.
Я сделала как он сказал
и приподняла фрукт, который он
разрезал перочинным ножом,
кожура которого оттянулась,
как корка, обнажив покрытую мелкими
камешками поверхность раны.
Это была моя идея:
прижаться ртом к семечкам,
окрасив их в красный цвет,
и от терпкого сока мои губы
сморщились, как он любил,
потому что это было чувственно
и угрюмо.
Я глядела на него из-под опущенных
ресниц, пока он рисовал,
мои глаза были под цвет моей
мантии,
я знала, что он хотел меня раньше,
чем это сделал он сам,
желание, ещё до того как оно
проявилось, как животное,
которое не знает, что ему следует
бежать,
как спелый плод, который вот-вот
раскроется.

Я простояла перед ним несколько
часов и завитки плюша касались
моей щеки.
Я смотрела на него, а он
смотрел на меня, вытаскивая на свет
мрачную тьму,
о существовании которой
я и не подозревала,
кисть редко касалась холста,
комнату заполнял запах пота,
скипидара и масляной краски.

У меня так хорошо получалось
сохранять неподвижность,
что было едва заметно, как я
дышу, когда кисть скользила
по моей коже.
Я заставила время остановиться,
как и положено в искусстве
и эти каштановые волосы,
которые я позже проведу
по его телу,
слились с тенями другого мира,
маячившими у меня за спиной.

Но хотя я, возможно, и казалась
ему реквизитом или игрушкой,
каким-то предметом, который он
расставил,
вроде липких фруктов,
покупаемых свежими каждый день,
медного блюда на ножках или
зеркала за моей спиной,
отражающего свет из потустороннего
мира,
мы оба знали, что я ему нужна,
Я была Прозерпиной,
мифологизированной женщиной,
богиней на холсте,
плотью и кровью,
застывшими в потрескавшейся от времени
подарочной раме.
Он не смог бы нарисовать эту картину
без меня,
без того, чтобы мои глаза не встретились
с его,
мои бирюзово-зеленые глаза стали
почти чёрными и увлекли его вниз,
в чувственную грязь,
все в подземном мире было не таким,
как он ожидал.


Jane Morris Poses For Rossetti 's Proserpine


He wanted to paint me.
Though I was married to his best
friend,
I felt his eyes follow me everywhere,
his gaze like a sable brush on my skin.
He undressed me, though it wasn't me
he wanted at first, but the way my
body
arranged itself under my clothes,mmy
bones
and muscles struts for the teal velvet
drapery he dressed me in. And my hair,
of course, that cloud of auburn
I let loose, coppery strands
floating around me like opium smoke.

I could tell right away he enjoyed
making me pose, his directions
godlike
and stern, as he moved me about like
a doll,
saying, Turn this away,nnow that. Look
back
at me over your shoulder as if I were
the last
person alive. Now lift the pomegranate
with one hand, but clasp your wrist
with the other. As if trying to stop
yourself
from eating something forbidden.
As if you are offering it to me.

I must confess it bored me, standing
that way for hours, hand bent slightly
back,
neck arched and aching. I did what he
said,
lifting the fruit he'd slit with his
penknife,
it's skin pulled back like a scab to
reveal
the sound's garnet - pebbled surface. It
was even
my idea to press my mouth to the
seeds, staining
it red, the tart juice puckering my lips
into that downward pout he loved
because it was sensual and sullen.

I stared back at him from beneath
downcast
lashes as he painted, my eyes the
color
of my robes, knowing he wanted me
before he did,
desire before it's admitted an animal
that doesn't know it ought to run, every
moment ripe fruit about to be broken
open.

I stood there before him for hours,
tendrils
of ivy brushing my cheek. I stared
at him as he stared into me, pulling
out a sulky darkness I hadn't known
I owned, the brush rarely still on the
canvas,
the scent of sweat and turpentine
and oil paint filling up the room.

I was so good at keeping still
you could hardly see my breathe
as the brush slicked across my skin.
I made time stop, the way it's
supposed
to in art, that auburn hair I'd later
drag across his body merging
with the shadows of the other
world looming there behind me.

But though I may have seemed his
prop
or plaything, some object he arranged,
like the sticky fruit bought fresh each
day,
the footed brass dish, or the mirror
behind me, reflecting light from the
world above,
we both knew he needed me. I was
Proserpine,
the woman mythologized, a goddess
on canvas,
flesh and blood frozen in time's
chipped
gift frame. He couldn't have painted
the picture without me, my eyes on his,
their teal green gone almost black
and taking him down, pulling him
under
into the sensual muck, everything
about
the underworld different than he'd
expected.