Вставайте, граф! Часть четырнадцатая

Коль урок не вышел впрок,
К дьяволу – уроки!
В морок катится мирок.
Вянут Будденброки...
Если свет тебе не мил,
Уползай в потёмки.
Трудно жил Костров Ермил.
Лихо – князь Потёмкин.
Стал светлейшим Горчаков,
Хоть не брал Очаков.
Чёрт крестился кочергой,
Опрокинув чарку.
Греков выправил Метлин
На своём «Широком».
Как ни кинь, повсюду клин
Нам вылазит боком.

Частушка-прихохмушка. Не более того. Хотя...
Про «потёмки» (замест «потомков») я надысь помянул. В стих Константиновича.
Слово это (потёмки) пользовал нередко. Даже забавно – к чему и в какие рифмы?! Что одно было с «хатёнками» – точно.
А первым (у меня) заходило аккурат под эту частушку.

Насупилось. Набычилось угрюмо.
И – затаилось: знамо – не к добру!
Попробуй, угадай! – коль ты – не Риман,
В какую мир провалится дыру.
И где пересекутся те прямые,
Что были параллельными вчера?
Нам умники мозги давно промыли.
Позвольте лишь спросить: а на хера?!
К чему нам неевклидовы пространства,
Когда в душе – потёмки и сквозняк?
И ваши гравитации – напрасны.
И с кварками досужая возня.
Набычилось…
А я – не Лобачевский.
И в ваших интегралах «нихт ферштейн».
Верните мне селенья и кочевья,
леса и реки, господин Эйнштейн!
– Обычное. Евклидово. Родное!
Ведь, ненароком, скоро замычу.
А то мудрей: чего-нибудь бодну я.
– К врачу вас надо, умников, к врачу!..
(Учёным от обскуранта-недоумка, 10.06.2013)

Да уж... Как-то (это ёрническое) – не в бровь, а в глаз. К нынешним оказиям-безобразиям. Хотя сам стишок – бросовый.
С «потёмками» случались (опять-таки – у меня) и покрепче. Да с «хатёнками» хотя бы. Владу. Версия вторая. С эпиграфом от Николая Клюева.

Тут ясный Сирин не стерпел
И на волхвующей свирели,
Как льдинка в икромёт форели,
Повывел сладкое «люблю»...
Метель откликнулась: «Фи-ю!..»
(Николай Клюев)
-------------------------------------------------

Фарфор не бьётся. Колется фарфор.
Фаворский свет чурается глазури.
Лишь время, ускользающий мазурик,
котёнком лижет вытекший декор.
У ангелов сегодня выходной.
Они застыли в бисерных окладах.
Куда ровней дыхание Эллады.
И Хаос Тютчева колышется родной.
Рапсодом стал, умаявшись, Улисс.
У ног его скучает Primavera
Но время-вор уносится карьером,
стирая флёр с узорчатых кулис.
И кто теперь козырный фаворит?!
Кому черёд расцвечивать потёмки? –
Корыто старое у проклятой хатёнки.
Орлуют ангелы в чертогах у харит.

Священная,
                жестокая,
                святая…
Волхвующая чёрная свирель.
Фарфор расколот. Тучею форель
идёт на нерест, крошево сметая.
(Метаморфозы, 5-6.10.2017)
PS:
По следам ангельских подборок любимого Поэта, в моих забубенных вольностях-шалостях неповинного.

В конце, как чёрт из табакерки, выскочил Михаил Кузмин на пару с Игорем Стравинским. А «скрестил» их Николай Клюев.

«Фаворитом» – над «потёмками», я, небось, на Светлейшего Григория Александровича (1739-1791) намекал. Крепок был князь, а пожил недолго. Немногим больше бедолаги поэта (Е. К., 1751-1796), коего я в частушке с Потёмкиным перекрестил.
О Кострове (о его житухе-судьбине) сожалел-сочувствовал и Александр Сергеевич. Отзывался и я (недостойный).

На планете катастроф
Жил да был поэт Костров.
Жил недолго: сорок лет.
Не великий, но –
Поэт.
Вру, поэт весьма хороший.
Помыкали им вельможи,
Коих одами кормил
Сын дьячка Костров Ермил.
Версы складывал в Псалом.
Золотым сверкнул Ослом
Вслед за римским Апулеем,
Метаморфами болея.
Не снискав в науках лавров,
Засиделся в бакалаврах.
Сам не робок и не смел.
Крошку-бабочку воспел.
Слог тех песен строг и мил.
Да певца талант сгубил.
В тёмных ямах-кабаках,
На промозглых чердаках.
Не Гомер, не первый номер.
Жил поэт…
Вот так и помер –
В беспросветной нищете.
Видно, Бог не защитил.

А Пушкин о Кострове вспоминал так:
«Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе».
А главное, А.С. горемыку Ермила ценил. И в иронии «К другу стихотворцу», адресованной Кюхельбекеру, помянул таким же горьким, но добрым словом:

Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон.
(9-10.11.2021)

Однако, свою частушку я ладил не столько в переляки с АСП (даже после «Записки» Модеста Корфа), сколько под обыгрыш имён. Того же графа (Корф) и финансиста Брока.
Ну, и как-то в переход (с недолгим) к адмиралу Метлину, коему и клюевская «метель» из приведенного «фарфорового», считай, откликнулась.
В уговор. Сначала – просто об именах (словах). «Корф» и «брок».
Korff, Brock...
Прямо так и не переведёшь. Можно ещё и с английским перемолвится. Да в кульбиты с русским погримасничать.
Тот кульбит (перевёрт), что я заигрывал по первому своему заходу на них (брок-корб), оказался не таким уж и своевольным.
Я – о превращении «брок» в «корб», а уже последнего – в «корф».

[Корф (англ. corves) также пишется corve (англ. corves) – контейнер из дерева, сетки, мелкой проволоки, металла или пластика, используемый для содержания живой рыбы, угрей или ракообразных (таких как раки) под водой, в доках или в рыболовных лодках.
Происхождение термина
Среднеанглийский из голландского и немецкого Korb, в конечном счете заимствованный из латинской корзины corbis; ср. corbeil]

Кто и у кого заимствовал, пусть разбираются академики. Но что-то похожее точно было. По герменевтскому нюху.
Видать, и судно (солидное) «корвет» от этого «короба» происходит.
В налаженной мною частушке, я помянул вёрткий люггер «Широкий», который во время гражданской войны в Греции 8 августа 1831 года отдубасил 60-пушечный корвет «Специя», захваченный мятежным Миаулисом (Вокосом-Бокосом – героем борьбы за независимость Греции). Вышло как-то не совсем ловко. Российский витязь откошмарил греческого патриота. Бывает...
Но мы (к словам) – о «коробе» и «коробке» (а то и – спичке). Здесь о поражении корвета в бою с заштатным люггером.
Между прочим, греческий адмирал Андреас Вокос (Бокос), 1769-1835 своё прозвище Миаулис получил от турецкого miaoul, обозначающего небольшое беспалубное парусное судно. Помельче того люггера, что намял бока тому корвету Бокоса. А уже немецкое (голландское, английское) «люггер» легко перекликается с привычным у русских «фелюга». А фелюга и есть та самая miaoul.
Знать судьба такая (я – хотя бы о подвернувшемся здесь Бокосе-Миаулисе).
Меня как-то (в имя) больше «брок» занимал. До перевёртывания.
Был соблазн притянуть его к «ручью». Через удобную для русского замену гласного «о» на «у». Брок-брук. К тому, что в английском brook.
У немцев же «ручей» – скорее, Bach.
К великому Иоганну Себастьяну я однажды такое рядил

Какой Ручей?! Скорее – Море.
Клавир. Изысканный хорал.
Токкату с фугой в ре-миноре
Сам Бог инкогнито играл.
И несть в отечестве пророка.
На Шестоднев – «Декамерон».
Германский гений. Дух барокко.
Венец причуд – оксюморон.
Кипят страстями пассионы.
Бурлит регистрами орган.
Покровы падают с Сиона.
И Небу внемлет Иоганн.
(18.01.2017)

Вообще-то, у самих англичан brook пользуется ещё и в качестве глагола

Глагол – книжн. (обыкн. в отриц. предложениях) – терпеть, выносить the matter Brooks no delay – дело не терпит отлагательства he will not brook any more of your insults – он не потерпит больше твоих оскорблений.

Если наш Брок (финансист!) имеет хоть какое-то отношение к такому «брук», то он превращается в жалкого «терпилу», над коим все измываются.
Словом «брук» пользуются и в Беларуси.
Недавно я побывал в Гродно. Там некоторые улицы в Старом центре уложены бруком.

[Брук, альбо брукаванка – паверхня вуліцы, пляцу ці ходніка, узмоцненая з дапамогаю пакладзеных на яе пласту шчыльна прылеглых адзін да аднаго камянёў, каменных кубікаў (брукаванкі), цэмэнтавых кубікаў.
Камяні ўкладаюцца на адмыслова падрыхтаваную аснову з друзу і пяску, якія патрэбныя для выраўнаньня глебы і дрэнажу дажджвавой вады. Брук гэта трывалы, лёгкі да дэмантажу і рамонту. Пачаткова тэрмін брук тычыўся паверхні звычайных камянёў, ці няправільна абцясанага каменьня, з часам тэрмін пачаў ужывацца і да паверхні з каменных ці бэтонных кубікаў.
Брукаваньне вуліц гарадоў і дарог было папулярным яшчэ ў старажытным сьвеце, аднак пазьней было забыта і адрадзілася ў Эўропе толькі пасьля 1100 году.
Беларускае слова «брук» мае нямецкае паходжаньне і ў перакладзе азначае «мост». Выходзіць гэта з таго, што ў сярэднявечных гарадах стан вуліц быў вельмі дрэнны і ў дажджлівую пару цяжка было перайсьці нават з аднаго боку вуліцы на другі. Таму ў некаторых месцах праз дарогу клаліся драўляныя бэлькі і такім чынам атрымліваліся вулічныя «масты». З часам усю вуліцу пачалі выкладаць дрэвам, а пазьней – каменем.
Зь сярэдзіны XVIII стагодзьдзя распачалася эпоха так званых «каціных лбоў», ці звычайнага бруку. Такое брукаваньне заключалася ва ўкладаньні адзін каля аднаго звычайных палявых камянёў у выніку чаго атрымлівалася ня вельмі зручная, але цалкам прыдатная для перамяшчэньня вуліца або дарога.
З 80-х гадоў XIX стагодьдзя ў найбагацейшых гарадах, напрыклад, у Варшаве, вуліцы пачалі брукаваць гранітнымі кубікамі, намнога больш трывалымі і зручнымі.]

Вось. А паходжанне слова (брук) – нават нямецкае.
Тогда наш Брок недурно ложится под этот мостик (Br;cke).

Ідзе так дзядзька і па бруку
Адзін за дзесяць робіць груку.
Я. Колас.

Нашае ж «друк» – ужо ад лацінскага druk. Печать, пресса. А калі druke – то ўжо «дубец», ці нават «дубіна».
Однако «б» в «д» за просто так не превращаются.
Вернёмся от «у» к «о». К исходному «брок».
По инету ходит такая веселушка.

[Слово «брок» – настоящий лингвистический раритет! Встретить его в современной речи – большая удача, ведь оно практически исчезло из активного словаря. Но это не значит, что оно не заслуживает внимания!
«Брок» – яркий пример того, как язык меняется со временем. Раньше этим словом называли человека бесчестного, низкого, настоящего подлеца. Оно было пропитано презрением и отвращением, как будто плевок в сторону недостойного.
Почему же «брок» кануло в лету? Возможно, потому что появились более точные и выразительные синонимы. А может, жизнь стала настолько сложной, что грань между подлецом и героем размылась.
Как бы то ни было, «брок» – напоминание о том, что язык – живой организм, который постоянно эволюционирует. Изучая такие слова, мы прикасаемся к истории и лучше понимаем культуру наших предков.]

Ася-сяй... Совсем не хотелось унижать нашего («списочного») Брока. Петра Фёдоровича.
Брок-подлец (подонок) гуляет в молодёжном сленге. Не исключаю, что оно как-то и с английским «бруком-терпилой» роднится.
А ещё...
А ещё Брок – карлик. Геймер (игрун-игровик)-тролль. Якобы – романтичный интроверт. Но ради выйгрыша (победы) готов на многое...
А ещё...
Брокер, broker (англ. – посредник). Профессиональный участник рынка, посредник между инвестором и биржей.
Или: Профессиональный участник фондового рынка, который по поручению клиента совершает сделки с ценными бумагами.
К Броку-финансисту последнее ложится почти в самый раз.
В общем –  дело вкуса.

Вернусь к своему глуповатому вершику, с которого начинал эту Частку.
Будденброки... Слегка – к Броку, но (если прямо) к роману Томаса Манна. Так и названному. По имени популярного в Германии рода, столкнувшегося с бедой вырождения. Как-то – автобиографическое (для самого Т. М.).
Странно, что не нахожу у себя (в архиве) и какого-то стишка, тому роману посвящённого. Ибо – и читал, и фильм смотрел. И даже «в прозу» откликался.
Светлейший Горчаков...
Род Горчаковых – древний и знатный. Здесь (у меня) – Алексей Михайлович (1798-1883).
Один из вернейших сподвижников Александра II. Выдающийся дипломат и последний канцлер Российской империи (с 1867-го г.). Железный канцлер!
Титул Светлости (с нисходящим его потомству) был пожалован князю Именным Высочайшим указом от 29 марта 1871 г.
Выпускник Царскосельского того же года (1817-го), что и Пушкин с Корфом. Выпускался на 1-й позиции, с чином титулярного советника. Барон М. А. Корф выходил с шестой, а Пушкин – с предпоследней (из примерно тридцати), в чине коллежского секретаря.
Корф над Горчаковым до поры до времени посмеивался: мол, первый нумер, а ничего такого не совершил – не вырос, в отличие от меня-шестого.
А потом уж Александр Михайлович разогнался... Да – с 1856-го, сменив графа Нессельроде на посту министра иностранных дел. Куда там тому же Корфу.

Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придётся одному?

Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.

Пушкин... Оказалось – что о Горчакове.
Ну, и прямых адресных ему хватало. От Пушкина – до Тютчева.
В переляки с Бродским дразнился в это прозвище и я. Но, как и Иосиф Александрович – о чём-то уже своём.

Палата, но, однако, не шестая.
Лишь нерв лица Всевышний защемил.
Лежу на койке Бродского листая,
И в паркере ни капельки чернил.
Читаю Горбунова с Горчаковым.
Иосиф тянет нитку-канитель.
Газетным стилем. Полуочерковым.
Стихи текут, но чувствую, не те...

Из моего «Больничного» («Прогулки с Бродским»).
Или – оттуда же.

Балда! К сестричкам рифма подоспела.
Чуть припоздав. Подсказчик – Горбунов.
Вернулся к ним. Там чёрное на белом.
«Лисички» – из уже далёких снов.
А в них – любовь. Лисички – полигамны.
Ты ни хрена не смыслишь, Горчаков.
Все мужики – немножко хулиганы.
Когда сидят втроём не за чайком.

И ещё трижды. Одно из них позволю. Из Элегии...

Я стану босяком и наркоманом.
Ну, если раптам вырвусь из застен.
Прощай, Гольфстрим! Прощай, Копакабана!
К Аллаху любомудрие систем.
Я выброшу ошмётки и наброски
В открытый зев Вселенского Осла.
Мне Пушкин и со мной гулявший Бродский
Оставят отголоски ремесла.
Я с ним уйду в летейскую Нирвану,
Где Смерть и Жизнь сливаются в одно.
И в дырку оскудевшего кармана
Провалится больничное окно.
Но – это если. И опять – не сразу.
А так – колоться, капать и пыхтеть.
И вспоминать, как в Раину «Заразу»
Я выкинул последний «гипертекст».
И не успел откликнуться Оксане
В рождение заточенным стихом.
Из этих оскользнувшихся терзаний
На ослике не выскакать верхом.
Больничный мир. Так он и весь – больница.
С Берлином, Ниццей, Римом и Москвой.
Глядит в него померкший лик Денницы
С кромешною неангельской тоской.
Катись к чертям! Тоска и наважденье.
Мы просто дошагаем до конца.
И Ксюшино затёртое рожденье
Ещё прокатим в степь на бубенцах.
На поездах. На дальних и не очень.
В Очакове очнётся Горчаков.
А Горбунова мы отправим в Сочи.
По трассе на феррари гончаком.
Мицкевич пусть утешится Литвою.
Какая есть! И Польша «нех живе!».
Без битв-обид. Без срача с Калитою.
С Москвою, искупившей Куршевель.

Пусть оно – не о Светлейшем, но как-то и в тему. Наших дней...
Хотя... Если к тому князю – про Очаков! В переклик с Потёмкиным, да строчками из моей частушки

Стал светлейшим Горчаков,
Хоть не брал Очаков

Если по словам...

Как ни кинь, повсюду клин
Нам вылазит боком.

Прыканцы (гэтай Частцы) – дельная справка из инета:

[А какая особенность у клина? Один его конец имеет наклон, сужается. Именно данная особенность позволила, например, Максу Фасмеру, автору «Этимологического словаря русского языка», провести логическую связь между «клином», «колом» и «клыком».
Давайте посмотрим, какой смысл имело слово «клин» изначально в древнегреческом словаре. Там «klinw» – «клино» переводится на русский с помощью не менее 18 (!) глаголов:
1) склонять, наклонять; 2) клониться, склоняться, подходить к концу; 3) прислонять, приставлять, преклонить; 4) придвигать; 5) прогибать (т.е. взламывать); 6) опускаться, падать; 7) класть, укладывать; 8) ложиться; 9) быть сложенным, лежать; 10) быть расположенным, находиться; 11) обитать, жить; 12) лежать в море, быть погребенным; 13) смещать, сдвигать, передвигать; 14) отворачивать; 15) поворачивать, увернуться от удара; 16) отражать, отбрасывать, обращать в бегство; 17) поворачиваться; 18) (грамматическое) изменять по падежам или лицам, склонять, спрягать.
Большинство этих глаголов относится к глаголам изменения положения (группа 1.4.4 согласно «Толковому словарю русских глаголов» под редакцией профессора Л. Б. Бабенко, 1999) с базовым – «изменять» (изменить).
Кстати, греческий «клин» оставил следы и в других европейских языках. В частности, в английском есть группа производных от него слов, например: incline – скат, уклон, наклонная плоскость; наклонять, нагибать, склонять и так далее.
Поэтому пословица «Куда ни кинь, а все клин» означает: повсюду (куда ни кинь) все наклоняется, изменяется, подвижно, подходит к концу. А между тем в ряде словарей русского языка, в том числе лингвострановедческом словаре В. П. Фелицыной и Ю. Е. Прохорова «Русские пословицы, поговорки и крылатые выражения» (он вышел в 1979 году под редакцией Е. М. Верещагина, В. Г. Костомарова), а также в «Тематической классификации пословиц и поговорок (по алфавиту тем)», находим только одно ее объяснение: «75. Тяжелое, безвыходное положение. Куда ни кинь, все клин». А на с. 54 того же словаря есть пояснение: «Клин – здесь: узкая полоса земли, участок поля. До Великой Октябрьской социалистической революции в крестьянской общине земля распределялась между крестьянами небольшими участками. При распределении земельных участков обычно кидали жребий. Поговорка отражает этот обычай: как ни кинь жребий, все равно большего хорошего участка не получишь, достанется узкий клин земли...»
...................................
Так как же нам понимать пословицу «Куда ни кинь, а все клин»? Следуя В. Далю, необходимо учитывать все ее оттенки: повсюду все наклоняется, изменяется, подвижно, подходит к концу.]

Самый раз. Даже к тем, что In corpore, скользя, унесли свои имена то ли к потомкам, то ли в потёмки.
А о Метлине (в уважение) мы ещё чуть добавим.

3.10.2024