знакомьтесь...

От мира этого моя держава:
тюремщики, застенки и клинки —
непревзойденный строй. Любое слово
мое как сталь. Незримые сердца
бесчисленных народов, не слыхавших
в своих далёких землях обо мне, —
мое неотвратимое орудье…
(Хорхе Луис Борхес "Тамерлан". Из книги «Золото тигров»)



Знакомьтесь, перед вами — плутократ,
не жа́луйте его и не люби́те, –
он вашу нищету умножить рад,
притом, что сам помпезности ценитель.

Ему всегда хотелось рвать и жрать —
урвать побольше, скушать посытнее.
Жестянку-душу источила ржа,
и он прода́л её за несколько копеек.

Но без неё вольготней стало жить, –
не мучит совесть, не грызёт ночами...
Давно б её, блажну́ю, растуды́ть,
и было б больше трупов за плечами!

По ним скакать к вершинам веселей,
по пирамиде власти — к апогею.
Безжалостность достойна королей, –
сочувствие — убогих и плебеев.

И мнится биомассе из костей,
поверх которых жир и эпидермис,
он — из особых, высших, плоскостей!
Он на священном вскормлен эндоспе́рме.

А посему, что смертному — чума,
ему, как исключению, поблажка, –
и тащит всё, что можно, в закрома,
ни Бога не страшась, ни каталажки...

Он кровь людскую хлещет, как вино.
Где нет души — искать её не стоит!
Там и ума не сыщется давно, –
хоть ходит и одет, как гуманоид.

Его давно окаменевший мозг
людей и деньги исчисляет в штуках, –
о щедрости не вспомнится небось,
когда от злобы корчишься в потугах.

Таков буржуйской нечисти портрет.
Не обернитесь вы в ужасный слепок, –
чем чудищем прослыть на склоне лет,
уж лучше доедать краюшку хлеба!




Post scriptum:
Фашизм эстетизирует политику.
Коммунизм отвечает на это политизацией искусства.
(Вальтер Беньямин (1892–1940) — немецкий философ)

Саша Чёрный "Пошлость"

Лиловый лиф и желтый бант у бюста,
безглазые глаза — как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо,
и маслянисто свесились бока.

Сто слов, навитых в черепе на ролик,
заму́сленную всеми ерунду,
она, как чётки набожный католик,
перебирает вечно на ходу.

В её салонах — все, толпою смелой,
содравши шкуру с девственных идей,
хватают лапами бесчувственное тело
и рьяно ржут, как стадо лошадей.

Там говорят, что вздорожали яйца
и что комета стала над Невой, –
любуясь, как каминные китайцы
кивают в такт под граммофонный вой.

Сама мадам наклонна к идеалам:
законную двуспальную кровать
под стёганым атласным одеялом
она всегда умела охранять.

Но, нос суя любовно и сурово
в случайный хлам бесштемпельных «грехов»,
она читает вечером Баркова
и с кучером храпит до петухов.

Поёт. Рисует акварелью розы.
Следит, дрожа, за модой всех сортов,
копя остро́ты, слухи, фразы, позы
и растлевая музу и любовь.

На каждый шаг — расхожий катехизис,
прин-ци-пи-аль-но носит бандажи.
Некстати поминает слово «кризис»
и томно тяготеет к глупой лжи.

В тщеславном, нестерпимо остром, зуде
всегда смешна, себе самой в ущерб,
и даже на интимнейшей посуде
имеет родовой дворянский герб.

Она в родстве и дружбе неизменной
с бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома с лестью, пафосом, изменой
и, кажется, в амурах с дураком...

Её не знают, к счастью, только... Кто же?
Конечно — дети, звери и народ.
Одни — когда со взрослыми не схожи,
а те — когда подальше от господ.

Портрет готов. Карандаши бросая,
прошу за грубость мне не делать сцен:
когда свинью рисуешь у сарая —
на полотне не выйдет веllе Hеlеnе*.


* Прекрасная Елена (фр.)