Андрей Тавров. Transcend и бабочка

*
Автор: Андрей Тавров.
*
*
 
Два замечания по поводу моих стихов, которые я часто слышу. Первое – что всего очень много. Второе – герметичность. Всего очень много, оно же – изобилие, оно же – сложность, оно же – избыточность, оно же вопрос – зачем? – подразумевает, видимо,  что количество информации, которым нагружено стихотворение, не дает возможности понять, что же это стихотворение хочет до меня, читающего-слушающего донести. Совсем недавно я опять услышал, что всего очень много, и захотелось ответить – для чего я это делаю.

Во-первых, что такое очень много и сложно? Уверяю вас, что крыло бабочки устроено намного сложней, а информации в нем, включая пятна, рисунки, игру цвета, форму и толщину крыла, не говоря даже о молекулярных связях жизни и обмена с солнцем энергией и цветом, гораздо больше, чем в томе моих стихотворений. Смешно, если бы я подходил к психее-бабочке с претензией по поводу ее сложности. Вероятно, заговорив со мной, она пожала бы плечами и сказала – так меня Бог создал, извини, человек.

Мне кажется, сейчас я понял, почему мои стихи трудно читать. Потому что к ним подходят с рационально-логической точки зрения. К Хлебникову не подходят и позднему Мандельштаму не подходят, к дада не подходят, а вот ко всей западной просодии, а теперь уже и к большинству русской – подходят.

И интересным безумием, иногда даже гениальным, начинает считаться тот момент, когда логика и рациональность – простые и ясные – вдруг нарушаются на уровне синтаксиса – основной прием молодой женской поэзии – или на уровне смысла. Вот только что все было очень логично и очень понятно, а теперь – смотрите, какое отклонение! какая смелость! на грани безумия!

Знаете, здесь речь идет о литературе рациональной, писательской, сообщающей, доносящей что-то новое до необразованного читателя. Я не смеюсь и не иронизирую. Речь идет о логике стиха, выкатившейся из французской обусловленной философии, из очень рационального агрегата, оперирующего словами понятиями, словами терминами, словами фиксаторами. К сожалению именно эта философия незаметно поработила русскую речевую культуру, сбив ее прицел со слова-логоса к слову-вербуму, слову назывательному, терминологическому.

Поэтика остранения среди таких слов может производиться, в основном, вышеописанном смысле. Отсутствие точки или большой буквы или знаков препинания в такой наивно рациональной системе выглядит как нечто значимое, хотя все стихотворение – все чаще и чаще – маскируется под незначимое, антипафосное, случайно проговоренное, в отличие от, скажем, стихотворений-вещей Рильке или Пастернака. Даже Бродский на этом фоне будет страшно пафосен, хотя, знаете, на самом деле, он скромнее, хотя бы потому, что беззащитнее и  говорит - вот стихотворение. Целиком. С большими и маленькими буквами, с безумием не в форме отступления от наивной рациональности, а с таким, какое бывает в жизни. Вот оно.
Кстати, ему же принадлежит любопытное высказывание по поводу того, почему предпочтительней читать стихи, чем прозу.

В стихах, - говорит поэт так или примерно так, - в стихах вы прочтете все то же самое, только на неизмеримо более коротком отрезке текста. Т.е. речь идет о том, каковы могут быть возможности стихотворения как накопителя, как флешки. Что из этой концентрации смогут вытащить кодеки читателя.

Поэтому я не стремлюсь ничего рационального или безумного сообщить наивному читателю и отношусь к своему стихотворению так, как отнеслась бы бабочка к своему крылу, если бы на миг оказалась на моем месте и посмотрела на него своими-моими глазами. Ее крыло распаковывается поэзией, начиная с Гомера, и все никак не распакуется до конца. Что же говорить о таких вещах, как дерево или енот? Или стог сена? Или раковина?

Стихотворение как я его понимаю – это вещь, вышедшая оттуда же, откуда вышли деревья, ручьи, прибой, горы. Но если они вышли без видимого участия человека, то стихотворение выходит на свет Божий именно при его, человека, участии. В Японии, кстати прибой и горы, и снег – явление культуры не меньшее, чем стихи Сайге или трактаты Дзэами о театре Но. И участие человека как раз в том, чтобы не мешать произволом конечных вещей, омраченностью. Вдохновение – шум Мандельштама, шум Пушкина – делает это возможным, выводя сознание на волшебный балкон.

Его (крыло бабочки) можно описать с точки зрения логики, но тогда это будет описание, литература. И еще его просто можно принять и с ним пожить, сказав ему «О!» или миллион таких же волшебных и не очень связанных слов. Посмотреть, как оно бьется в закате, как расправляется, когда ловит осенью солнечную энергию охладевшего луча, как мельтешит в аллее или как, проснувшись, трепещет в старом запертом джипе, как я вчера видел по дороге в парк.

Способы же уплотнения смысла – метафора, синтаксис, ритм, рифма, эллипсис.
Я подумал, каков предел мощности стихотворения накопителя? Сколько оно может гигабайт вместить? Ответ – все, что есть на свете. Сколько не добавляй, оно вместит все. Если вышло в свет правильно. А выйти в свет правильно – это выйти в свет не из ограниченной рядом навыков «личности» сочинителя, а из более глубоких его ресурсов – из его осознанности, которую буддийский праведник Тит Нат Хан приравнивает к Духу Святому.

Одним словом – гонец из Беспредельности вмещает беспредельность, ибо мир голономен. Ибо мир сингулярен, и центр его, стягивающий в себя все бесконечные смыслы, расположен – везде. В том числе и в крыле бабочки. Но для того, чтобы этот бесконечный смысл накопителя стал возможен, чтобы открыть его программу доступа к информации, стихотворение должно выйти не из головы и не из сердца (что лучше), а ниоткуда. Да, наконец-то правильное слово – ниоткуда.