Про зеркального отшельника

Один отшельник много лет провёл в пустыне, где за всё время вслух не произносил ни слова, а только мысленно просил Бога, чтобы тот научил его любви.

Однажды нагнулся он к ручью попить воды и не увидел собственного отражения, хотя вода струилась совершенно прозрачная. Только сам ручей как будто многократно расширился, отражение неба в нём тоже умножилось, всюду по волнам и по ветрам ходили рыбы от малой плотвы до Левиафана, от воробушка до Феникса – и славили Творца. Воочию познал отшельник стих псалма: Хвалите Бога, небеса небес и воды, которые превыше небес.

Оказывается, настолько отшельник просветился, настолько очистился от себялюбия, что лицо его и вся плоть стала зеркалом, где правдиво отражался мир.

Затем Господь велел ему идти к людям проповедовать, что приблизилось Царствие Небесное. Испугался отшельник, подумал: «Господи, да как же я стану говорить, если долгие годы никому, кроме тебя, не собеседовал, так что и язык у меня во рту совсем ослаб?»

«Не беспокойся, – отвечал Господь, – Проповедь не одними словами делается. Будь рядом с теми, кого по дороге встретишь, а что нужно будет сказать, то я в тебя вложу, и разнесётся от твоего языка пасхальный благовест».

Тогда пустился отшельник в путь. Много перед ним лежало городов и селений, во все отшельнику было разрешено заходить, но не везде он открывался: некоторые города Бог называл порочными, потому что тамошние жители не хотели видеть. Проходя через подобный город, отшельник закрывал своё зеркальное лицо маской, и местные с ним обращались ласково, принимая за одного из своих лицедеев. Выйдя за черту грешного города, отшельник отряхивал прах с ног, освобождаться от маски и в сиянии собственного лица стремился дальше. Но всё же во многие души заронил он искру.

***

Однажды вечером подсел отшельник к костру молодого разбойника. Тот приветливо подал незнакомцу воды и хлеба, поскольку по ветхой прослой одежде понял, что взять с него нечего. И вдруг в ужасе отпрянул: в сумерках показалось разбойнику, что языки пламени от костра ложатся на лицо незнакомца, точно кровавые следы.

В ужасе бросился разбойник в ночь – а кровавые сполохи только сильнее глаза застят. Тогда взмолился он: «Избавь меня от кровей, Боже!», постепенно кое-как отдышался и почувствовал, что запутался. Решил уединиться и поразмыслить где-нибудь, где не найдут его члены шайки, у которых он во время разбоя на часах стоял, как младший, подавал ножи и отравы.

Всю ночь хоронился бывший разбойник по кустам, а на рассвете сдался в ближайший монастырь на хлеб – на воду. Там между молитвами изучал он книги о духовных и телесных науках, а через несколько лет поступил в подмастерья к лекарю, стал подавать ему ножи и лекарства и следить, как у больных дух в тело возвращался. А старые товарищи по разбою его и верно искали, но при встрече не узнали и прошли мимо, потому что поняли, что взять с него нечего.

***

В другой раз зашёл отшельник в притон. Заказал на последнюю собранную милостыню самую юную блудницу, отвёл в свободную комнату – и не трогает, не вышучивает, только глядит на неё прямо и сочувственно.

Удивляется блудница: зачем это посетитель ей сочувствует, которую она каждому из собственного сочувствия предлагает, не берёт?

Наконец жутко сделалось блуднице глядеть на посетителя и потянулась она его ущипнуть за руку, как обычно со стеснительными мужчинами делала для начала. Но он в ответ не хохотнул, не подался ей навстречу, а будто бы тоненько задрожал всем телом, словно музыкальная шкатулка – при этом у девушки и вправду вдруг зазвенело в ушах и, хотя посетитель продолжал молчать: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Звон всё нарастал, и в то же время вдруг открылись у неё уши: услышала она всё. Как ворочается в соседнем доме дряхлый старик, приближающийся к порогу вечного сна, но не имеющий сил погрузиться во временный. Как мечется среди людной ярмарки потерявшийся ребёнок. Как осыпается с осенних деревьев листва. Как томится земля под кривой булыжной мостовой. Как где-то за горами ревёт и истекает кровью война.

«Да как же плачущие утешатся? – скорее источник слёз иссохнет, чем горести пройдут», – подумала девушка и сама разрыдалась. Поняла она, что не любовь дарила нуждающимся, а забвение продавала пресыщенным.

Наутро вышли из притона двое. Отшельник отправился дальше своей дорогой, как Бог подсказывал, а девушка своей дороги пока не знала, но училась нащупывать; обходила она стороной места, где хохочут и насыщаются, зато стремилась туда, где плачут и алчут. И встречные с тех пор на неё редко смотрели с вожделением, потому что становилось ясно: есть у неё жених и общая с ним цель.

***

Остановился отшельник на ночлег у поэта. Поэт этот жил в покосившемся домике с яблоневым садом, и время от времени нападал на него демон вдохновения. Тогда запасался поэт  сухарями, водой, свечами, бумагой да чернилами,  и, запершись на замок, что-то записывал, пока демон не отстанет. А потом шёл в народ и за подаяние исполнял новые произведения. Так и жил.

Отшельник постучался к поэту как раз в такую пору, когда тот мог только сочинять стихи. Обычно в таком состоянии хозяин ничего вокруг себя не видел и не слышал. Но тут неожиданно различил, как брякнуло что-то за дверью, будто воскрес на ней давно оторванный колокольчик.

Удивился поэт, открыл, впустил гостя. Подал ему последнюю крошку сухаря из мешка и последнюю каплю воды из кувшина, а сверх того, чтобы вкуснее было, прочёл вслух новую поэму о дружеском пире. И сел дальше писать: захотелось ему подарит новому другу описание цветка, чтобы получилось оно прекраснее и благоуханнее любого букета.

Всю ночь трудился поэт, а с первыми проблесками рассвете, радостный, обернулся, желая огласить подарок – и отпрянул, зажмурившись: протиснувшийся в дом луч солнца так ярко отразился от лица гостя, что глазам становилось больно, и не получалось ни слова разобрать.

Насилу поэт снова открыл глаза, привыкая к освещению, но опять ни слова на листе бумаги. Схватил он со стола другую рукопись, третью – отовсюду, даже из его собственного ума стихи в сиянии зари улетучились без следа.

Тут поэт почувствовал, что устал, очень давно толком не ел да и гостя принял из рук вон плохо, даже не разузнав, что за человек у него ночует. Выбежал нерадивый поэт через заднюю дверь, чтобы набрать тому в дорогу хотя бы кислых яблок, но когда вернулся, отшельника в доме уже не было, только оставил он на столе просфору и напёрсток кагора – в благодарность за приём.

Погрустил поэт немного, потом подкрепился оставленным угощением и услышал, как зовут его яблони, травы и цветы из сада, так что дальше грустить времени не осталось. Всем звавшим уделил он, как мог, внимание, всех наделил хотя бы каплей воды да горстью удобрения, а потом до заката наблюдал, как пляшут на ветру жуки и бабочки и как пахнут живые неописуемые цветы.

Отныне поэтом он стал полнее, чем прежде, хотя стихи слагал и рассказывал редко и только самые важные, потому что недосуг было среди трудов и наблюдений. Яблоки в саду теперь наливались большие и сладкие, а демон вдохновения улетел в пустынные места и, вернувшись, нашёл хозяина занятым, так что не мог подселиться к нему обратно, сколько ни стучался.

***

Где перебывал отшельник, сколько людей и других существ повстречал, скольким помог – того не изложишь во множестве книг, поэтому последуем сразу к концу пути. Достиг отшельник столицы. Господь предупредил его, что место это чёрно-белое, поскольку готовые здесь обитают вперемежку с неготовыми. Однако под маской оберегаться больше не велел, ибо время начаться суду с дома Божия. Вступил отшельник в город с открытым лицом и совершал всё то же, что обычно, ни на йоту не отклоняясь.

В один день пошёл он на соборную площадь на праздничный молебен. Надо сказать, что жители столицы, как подобает, отличались особым благочестием, отчего в особо торжественные дни на всех богомольцев не хватало места в соборе, и богослужение выливалось на площадь, под настежь открытое небо.

Итак, встал отшельник позади всех, опёрся на палку и начал молиться – как вдруг людское море, расступившись, выкатило его в первый ряд, прямо перед епископом, который богослужением руководил. Машет епископ кадилом, поёт зычно в пример хору, народ благословляет, и следит, что все перед ним, как тростинки перед ветром стелются почтительно.

Ан нет! Вырос среди площади один, как раскидистое дерево: роста небольшого, внешности неприметной, а разлапился – дуб дубом – и смотрит прямо, без почтения. Приостановил епископ службу и спрашивает:

– Чего тебе, непутёвый, надо? Знаешь ли, на кого уставился? – и для острастки легонько ткнул невежу посохом.

А тот в ответ встрепенулся и отчеканил:

– Горе вам, слепые, вожди слепых! Покайтесь, ибо приблизилось Царствие небесное!

У епископа от возмущения аж мантия затрепетала:

– Да как ты смеешь судить, червь?! Сам кайся, а в чужую душу не смотри без спросу!

Наглец в ответ только брякнул:

– Духовный судит о всём, а о нём судить никто не может.

Услыхав такое, уже вся площадь ахнула, всё благолепие рассыпалось, даже епскопский хор аллилуйей поперхнулся. Повелел оскорблённый епископ кощунник схватить – да тот и не противился, – бросить в катакомбы собора и там выбивать из него нещадно всю бесовскую прелесть.

Били его, били: и кулаками, и сапогами, и палками, и плетьми – без толку. Ни стона, ни мольбы, ни кровинки – только звон от пустой головы разносится окрест: Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное!

Может быть, освободили бы отшельника его почитатели из народа: хватились они его, искали по всем закоулкам, но, не найдя, в конце концов решили, что бежал он из города на новое место. А звон из церковного подпола приняли за песню нового колокола и, внимая, молились усердно, хотя не понимали, отчего горний звук из подпола раздаётся.

Подносили узнику разные вина, зелья и отравы, чтобы, одурманившись, разболтал он свои грехи и стал, как все. Но он всё питьё перекрестил, употребил спокойно – и опять без толку. Попробовали темничные стражи по капле из каждого сосуда – везде вода оказалась, прозрачная, как слёзы, только не горючая и не солёная, а прохладная и сладкая.

Оставляли узника совсем без еды и питья – а он и не просит, будто чем-то взамен хлеба жив.

Наконец надоело епископу такого настырного приживалу впустую содержать, и стал он готовить в доме Божием суд. Опросил свидетелей: никто ничего путного не говорит, поскольку и сам подсудимый ни с кем толком не говорил, а если и говорил мельком, то всё больше из Писания. Что книга невпопад человеческий язык обрела и бродяжничать принялась – это, конечно, нелепо, – ей место на аналое, – но и весомых обвинений из неё не состряпаешь.

Тогда разослал епископ гонцов и кое-как вызвал из соседних грешных городов горстку глазастых зевак, которые по косвенным приметам узнали, что бродягу-возмутителя прежде встречали у себя.

Явились свидетели на лобное место очную ставку проводить, из подземелья поднялся им навстречу преступник – все так и отпрянули: стал он на вид огромный, таинственный, голова от сидения в темнице копотью и землёй засыпана, одежда изорвана, тело из прорех просвечивает тоже какое-то не наше, а внутри чёрной головы страшным любопытством пылают сонмища глаз, так что никуда от их взгляда не укрыться.

Говорят свидетели, дрожа:

– Вроде, видали мы такого у себя в гостях, а, вроде, не видали. Прежде он человеком прикидывался и только украдкой на нас смотрел, а теперь совсем обнажился, обнаглел, всюду в открытую пялится, ничего святого не стесняясь. По древнему обычаю побьём его камнями, пока не поздно!

Затем каждый выковырял из парадного угла собора по камешку и швырнул в чужака. Ещё надеялись они расколоть его, чтобы из непонятной оболочки вылупился обыкновенный человек с грехами и речами, как у прочих. Но камни, ударяясь о казнимого, все до одного превратились в птиц и со свистом упорхнули за облака. Только несколько светлых колотых ранок осталось на голове еретика, словно холодные созвездия высыпались на полночное небо.

Ещё сильнее ужаснулись собравшиеся. Решились на последнее средство: предать колдуна сатане во изнеможение плоти. Отщипнули от честного древа по щепке, сложили среди площади и подожгли. Хотели колдуна силой вести, а он подождал, пока пламя хорошо разгорится, сам внутрь него зашёл и руки сложил на груди. Стал закаляться, белеть, ещё больше разбух – наконец дохнул как-то легко, прозвенел на прощание и лопнул. Во все стороны брызнули вместо мяса с кровью чистые осколки, и многим из стоявших на площади такой осколок вонзился прямо в сердце. Охнули они и поникли. Огонь от костра тоже поник и потух, осталось на пепелище только ветхое тряпьё

Один епископ успел сердце сжать, потому что был всегда настороже. Осколок его только в грудь ударил, оглушив. Отнесли епископа в келью, уложили в постель. Три дня он метался в горячке, наконец растаявшвя его плоть растеклась жижицей, лишь на месте сердца остался чёрный алмаз. Особо благочестивые граждане ту жижицу собрали в драгоценный сосуд и теперь по капле добавляют в причастие, а алмаз вправили в основание алтаря и, приходя в церковь, коленопреклоненно лобызают его, чтобы получить откровение и благословение свыше. Славят своего святого наставника за чудесные дары, за чистоту чистоту и твёрдость веры. К слову, места для поклонения теперь хватает всем, ибо церковь раскололась, оставив только избранных, коих, впрочем, немало и становится больше.

Те же, кто принял в сердце правдивый осколок, со временем, отряхнув прах от ног, ушли искать себе новые дороги и дома. В отражении осколка и мир, и сам смотрящий оказываются совсем не таковы, как принято считать: прямое меняется местами с кривым, чёрное – с белым, живая вода с мёртвой, любовь – с лестью…

Недолго запутаться, тем более, что существовать с осколком в сердце больно, и хочется от него внутренне отвернуться. Но увидеть мир и себя по-старому уже труднее да и по сути страшнее, чем по-новому. Говорят, те, кто особенно стойко носят свой осколок, не отворачивая внутреннего взора, часто ложатся спать в слезах. Но в в пространстве тонких снов их встречает радостный старец в белых одеждах, чтобы в утешение вместе полюбоваться на небеса небес и воды, которые превыше небес.

Наконец, у самых отважных осколок пускает корни, и сердце оттого по крупице преобразуется в ясный светильник, ровно озаряющий тело и через него – всё, что доступно взгляду. Может быть, и ты, читающий, –  из таких храбрецов, или один из них тебя просветил при встрече.