Одна нога здесь, другая там

Светлана Фалева
Одна здесь, другая — там
Вместо предисловия

Каждому из нас нужны свидетели нашей жизни. Те, кто своим присутствием будет подтверждать: то, что с тобой происходит, — происходит на самом деле, твоя жизнь реальна, а не понарошку.

Кто-то с этой целью женится или выходит замуж, кто-то рожает ребенка. В свидетели своей жизни я всегда звала книги, города и ушедших в иной мир людей.

То, что литература может вернуть человека к острому проживанию жизни, я поняла, читая «Жалобную книгу» Макса Фрая. Роман о накхах и судьбокрестках вызывал во мне злость, ужас и восхищение одновременно. Злость — потому что книга, подобно городскому сумасшедшему, выкрикивала в мозг случайную правду обо мне тогдашней. Ужас — потому что совпадений литературы с правдой было слишком много. Восхищение — потому что теперь-то я точно знала, что делать. И знание пришло не спустя несколько лет, а спустя каких-то двести страниц.

Первым городом, который мне вернул мою настоящую жизнь, был Львов. «Я важна такая, какая есть, я нужна такая, какая есть, и оказывается, меня такую вполне можно любить», — то ли думала, то ли вспоминала я, отпивая городской воздух по глотку из большой небесной чашки, украшенной готическими шпилями, лестницами и мостовыми.

Но, конечно, лучше всего возвращают мне мою жизнь люди, которые из этой жизни безвозвратно ушли. Проявляясь в снах, знаках и благословениях, они свидетельствовали и продолжают свидетельствовать: если есть жизнь после смерти, значит, она, эта жизнь, есть и до. Так что хватит дремать в ожидании, когда твой состав доедет до условной черты, ведь за окном такие пейзажи, а напротив сидит симпатичный попутчик. И читает ту самую, конечно же, ту самую книгу.

1

Это не история жизни, скорее история одной прогулки. Мне кажется, я только и делаю что гуляю — как будто живу понарошку, выбираюсь на пару метров вокруг дома и возвращаюсь туда, где безопасно.

«Ты живешь как будто одной ногой здесь, другой там», — сказали мне как-то. И смотрели при этом с такой настороженностью, что я сразу поняла: собеседник не употребил фразеологизм для связки слов, желая указать на мою торопливость. Торопливость  — это вообще не обо мне. С недавних пор.

Здесь и там, миры подсолнечный и подлунный. Видимый и невидимый, явный и непроявленный. Грань между ними настолько тонка, что многие проходят рядом, не ощущая ее. А я ощущаю. Настолько сильно, что в месте соприкосновения двух миров вдруг останавливаюсь и замираю, не владея собой.

Я не сразу поняла, что со мной происходит всю мою жизнь. Но достаточно быстро осознала, что нужно быть к себе осторожнее. Потому что заглядывать за границу, не зная дороги обратно, — опасно.

Иногда я забываю о необходимости беречь себя и соседствовать с тенями дозированно. Тогда жизнь окатывает меня с ног до головы нефильтрованной реальностью. Я хватаю ртом воздух и живу дальше — помня, насколько угрожающим может быть решение позволить себе чуточку больше.

Все началось в феврале 2012-го. Я тогда взобралась на вершину не своей жизни, искренне считая, что вот так и устроено все внутри успешного человека. Работа 14 часов в сутки, квартира за городом, какие-то важные задачи, поставленные непременно из-за границы. Подчиненные, обсуждающие тебя в обеденный перерыв. Кошка, ждущая по вечерам. Неуклюжие, а оттого безуспешные попытки наладить личную жизнь.

Была неприглядная киевская зима, когда снег вызвал себе на подмогу дождь, и они как раз передавали друг другу смену. Из-за этого холодные капли превращались на асфальте в ледяную корку, отбивая прохожим мягкие места, а тем, кто решил остаться дома, — желание хоть куда-то выходить в этот вечер.

Но мне нужно было домой — по моей собственной концепции, успешному человеку нужно было куда-то возвращаться. Как минимум, чтобы покормить кошку, выпить бокал вина и задуматься, смотря в черное небо. — а своей ли жизнью я живу.

Такси отказывались ехать в мою сторону больше часа. И вот тогда, когда я вышла из офиса с намерением поймать попутку и убраться подальше из хмурого и обледенелого центра, — первый в моей жизни пограничный ужас остановил меня. Я вдруг поняла, что все не имеет смысла — и даже если в эту минуту мне придется не быть, вряд ли это станет огромной утратой для шумного города и его жителей, спасающихся от зимы.

Забывая дышать, я вышла к проспекту. Как во сне, махнула первой тормозящей машине и забралась в салон. Я не знала, что со мной происходит. Просто весь воздух как будто скопился в горле, ладони покрылись испариной, а мозг метался, предчувствуя близкий конец. “Я сейчас умру”, — подумала я, а вслух смогла произнести:

— Увезите меня отсюда как можно быстрее, пожалуйста.

Водитель испугался, предложил отвезти в поликлинику, я попросила свернуть с загруженного проспекта в сторону спального района, где жила моя близкая подруга. Положила под язык валидол и попыталась снова вспомнить, как это — дышать.

Так я пережила свою первую паническую атаку. Так мой любимый город понял: наши с ним отношения себя исчерпали.

2
— Я все еще не понимаю, что с тобой происходит.

Подруга смотрела на меня, дышащую через раз. А я на нее — и не видела ничего. Все казалось неважным, неспособным отвлечь. Да и как может отвлечь чужой устроенный быт, если рушится твоя жизнь?

В ту ночь я ухватилась за проверенный способ решения всех проблем: уехать. Откуда-то я знала, что ответы могут прийти там, где все начиналось. На следующий день, спешно оформив больничный, я уехала в родной город. Искать ответы на вопросы, вернее, — искать точки, где эти вопросы родились.

Я боялась, что в поезде приступ холодного ужаса вернется. Поэтому мой багаж напоминал набор старой пенсионерки: сердечные капли, снотворное, успокоительное. Ничего из взятого не пригодилось: в купе зашла молодая семья с потешной собачкой. Я, убаюканная близостью чужого понятного счастья, уснула. Как будто и не было страха. Как будто все снова было хорошо.

А потом было три недели в доме, где я родилась. Несколько раз в неделю я, истекая потом от ужаса столкновения с открытым пространством и уличным шумом, держась за стены домов, ходила на лечебный массаж. Кроме него, не чувствуя улучшений, как будто в полусне, — к своему первому в жизни психологу.

Были дни, когда я чувствовала, что не справляюсь. Были другие дни, когда психолог чувствовал, что не справляется. В первом случае я признавала поражение, отказывалась от пешей прогулки, ловила такси и проезжала смешные 800 метров домой. Во втором случае психолог прописывал мне адаптол.

И вот однажды. сидя в кабинете и пытаясь собрать себя в кучу, я услышала вопрос:

— Подумай, есть ли место в этом мире, где тебе хорошо?

3
И я уехала во Львов. Город, который меня спасал до этого много лет, стал  на этот раз тенью моего внутреннего раздрая. Башни, трамваи, мостовые — много лет я ныряла в него за глотком свежего воздуха. А сейчас, переехав в старую квартиру спального района, я смотрела на любимый город и боялась собственной мысли — неужели на этот раз он меня не спасет?

Только потом я поняла: Львов добр или к тем, кто тут родился, или к тем, кто в нем ненадолго. Его нельзя назвать своим вот так, внезапно. Он первый должен тебя назвать своей. И сделать это либо по праву твоего рождения, или влюбившись в тебя бесповоротно.

У меня не получилось влюбить в себя Львов. Он терпел меня целых полгода. И с облегчением вытолкнул в Харьков — город, который я так и не приняла. Но как ни странно, именно там мне  впервые было по-настоящему хорошо. И именно там я впервые за много лет почувствовала себя кому-нибудь нужной.

В Харькове мои панические атаки отступили. Я был слишком занятой: 4 дня из 7 я была в дороге. 9 городов за месяц, утренние командировки, хозяева съемных апартаментов узнавали меня по голосу. В какие-то из этих городов я вряд ли вернусь — их уничтожили практически полностью, стерли их узнаваемость. Другие города звучат во мне глухой болью, а особенно — люди, живущие там.

Я все еще не понимаю, почему именно Харьков, недоступный и чужой, стал местом, исцелившим меня. Возможно, потому что по-настоящему в этом городе меня никогда и не было. Там был какой-то другой человек — деятельный, активный, сосредоточенный, с абсолютно пустыми глазами и холодным сердцем. У такого человека не может быть нервных расстройств. По причине отсутствия нервов.

5

По-настоящему непроницаемой и здравомыслящей я не была никогда. В раннем детстве близкие откровенно пугались моей высокой чувствительности, а особенно — моей привычки смотреть невидящим взглядом в одну сторону.  Позже все восхищались моей взрослостью не по годам, какими-то исключительными способностями запоминать большие тексты, на слух улавливать музыкальные ноты, писать что-то осмысленное. Это сейчас я понимаю: мой разум спешил взрослеть. Он знал: чем быстрее я разберусь в элементарном и необходимом, тем больше времени у меня останется на осознание тонкого, потустороннего.

Всегда удивляло это слово: потусторонний. Откуда нам знать, какая сторона эта, а какая — та?

6

— Помню, стоим мы с Кирюшей в поле, солнце уже припекает, а картошку сажать надо. Поднялась я, значит, чтобы спину разогнуть, глядь - прямо посреди поля катится что-то черное, мохнатое. И хохочет. Как прокатилось, так и пропало. И забыла об этом, решила, перегрелась на солнцепеке. Только по осени увидела — там где это черное прокатилось, ничего так и не выросло.

Кирюша — так звала своего мужа моя бабушка. Он ушел, когда мне было 5. И пришел ровно на одну ночь — я уснула, вдруг открыла глаза и увидела полупрозрачный облик на диване. Ни страха, ни удивления в тот миг не почувствовала — только обрадовалась, что он пришел ко мне попрощаться.

Я помню их достаточно хорошо, чтобы всю жизнь стремиться к подобным отношениям с мужчиной. Когда он тебя принимает, а ты принимаешь его. И все же недостаточно хорошо — потому что так много вопросов остались без ответа. Каково ему было с ней — видящей все так легко и воспринимающей так просто? Каково ей было с ним, вдовцом с двумя детьми от первого брака? И наверное, самое главное — чувствовала ли она все эти 10 лет, от его ухода и до своего, что он по-прежнему рядом?

— Проснулась я как-то ночью, на грудь что-то холодное и тяжелое давит. Понимаю — пришел ко мне кто-то. Спросила: «Как я буду жить, хорошо или плохо?» Услышала в ответ: «Так себе». Вот так вся жизнь и прошла.

Эти истории — наверное, самое важное, что мне осталось от бабушки. В них — самое крепкое для меня свидетельство, что с той стороной можно не только говорить, но и договариваться.

7

Та сторона — это внешняя опора в мире, в котором все твердят о необходимости держаться за внутренние. Я знаю лично людей, у которых разрушены не то что внутренние опоры — от их фундамента ничего не осталось. Достаточно пары родственников, оказавшихся предателями, или супруга, проявившегося совершенно чужим. И все, поневоле начинаешь задумываться, неужели “ в консерватории нужно что-то подправить”? Неужели все, на чем держалась вера, принципы, не выдержало испытания жизнью? А значит, и вера, и принципы теперь ничего не стоят?

Моя история для тех, кто в какой-то точке жизни встретился с вопросом: “своей ли жизнью я живу?” И даже если не своей — это никак не отменяет ценности всех уже прожитых событий. Возможно, они кажутся фальшивыми и бессмысленными — но это обычная реакция отрицания мозга, отказ присвоить себе опыт, который привел в эту точку катарсиса.

Конечно же, после своей первой встречи с той стороной я не размышляла понятиями «катарсис», «отрицание» или, упаси Боже, «экзистенциальный кризис». Я просто продолжала выходить на улицу, старалась гулять поближе к домам и дверям аптек или магазинов, опасалась уезжать слишком далеко от дома и периодически хваталась за локоть рядом идущего мужчины. В то время мужчина мне был нужен для того, чтобы хвататься за его локоть, да.

— На что ты надеялась? — орал мне в телефон когда-то такой любимый, а потом такой далекий голос. — Ты уехала и тебе легче? Правильно, не легче, потому что куда бы не уехала, ты везде берешь с собой себя!

Если бы у меня хватило смелости, я бы спросила у своего раздраженного собеседника:

— Что же тебя так беспокоит, родной? То, что я изменила горячо любимому городу с малопонятной тебе провинцией? То, что я сделала это с твоей помощью, просто явившись к тебе ночью под дверь с горящими глазами и просьбой дать денег? Или то, что впервые за время нашего знакомства я поступила в разрез твоих ожиданий?

Но у меня не было смелости. И не было сил говорить. Поэтому, отключив телефон, я попробовала коснуться родного человека в своем воображении. И увидела, что все совсем не так, как казалось.

“Как ты могла уехать и лишить меня возможности помочь тебе здесь, рядом со мной? Как ты могла погрузиться в такое, что пугает меня и лишает ясности? Как ты могла подумать, что я злюсь из-за твоего отъезда — если я попросту до ужаса напуган тем, что с тобой происходит?”.

Я уехала и взяла с собой себя, а значит, уехала полностью. И даже если я возьму обратный билет, то вместо меня в город вернется кто-то другой. Необъяснимо другой. Именно это стало для моего друга настоящим ударом.

8

Теперь мне, вернувшейся в Киев, все это было легко осознавать. Как и предполагалось, вместо меня-сбежавшей вернулся другой человек.

Один из самых опасных соблазнов каждого, кто ходит по грани, — какая-то из сторон так и норовит перетянуть тебя к себе. Это же происходило и со мной. Даже минутное столкновение, робкое заглядывание за грань привело силы, держащие меня по обе стороны, в сумасшедшее волнение. Меня швыряло от берега к берегу и самое страшное — я не знала, где мне спокойнее.

В какой-то момент я уговорила себя, что материальное важнее. Согласилась с необходимостью много работать, решать мнимо важные вопросы из жизни других людей. Позволять себе короткие поездки и мимолетные романы с очень, я сказала бы, слишком земными мужчинами. После каждого романа меня с оглушительной силой выбрасывало в пограничную зону, и я снова училась дышать. Жить свою жизнь. Хотя разве я понимала тогда, что такое — моя жизнь?

После очередного такого выброса я проснулась ночью с удивительно четким, пугающим ощущением. Внутри меня образовывалась и росла сухая чернота. Вряд ли это нечто можно описать другими словами. Я чувствовала себя деревом после удара молнии, зеленым и раскидистым снаружи. Но сердцевину уже грызла, нет, не смерть. Это была не-жизнь. Что-то внутри меня упрямо пыталось перестать быть живым, остерегаясь при этом умереть.

Я еще буду писать о своем отношении к смерти, но о не-жизни скажу здесь и возвращаться больше не буду. Практически во всех моральных концепциях мира существует идея воскрешения или перерождения — нормального перехода между гранями. Смерть в этом переходе — как сигнальный факел, один из контрольно-пропускных пунктов, один, но далеко не единственный. Не-жизнь при этом не является частью пути к перерождению. Она вообще не часть пути, а единовременное и очень земное решение, не учитывающее никаких планов, существующих у души. Поэтому мне стало так страшно от разрастающейся не-жизни внутри.

Это был канун нового года, и лучший подарок, который я могла себе сделать в той ситуации — выбрать проводника на пути к перерождению. Следующие полгода я возвращала себе себя. вспоминая, как это — быть мной.

9

«Быть мной» оказалось отваживаться делать свои мечты большими, чем страх на пути к ним. Я мечтала увидеть Вильнюс — город-персонаж из сказок любимого писателя. Прочитать хорошую книгу, восхититься слогом настолько, что захотеть прожить то, что испытывал автор и (как знать?) присвоить себе этот опыт. Увидеть грань, по которой ходит другой человек и сделать по ней несколько шагов — какая разница, чей контрольно-пропускной пункт пересекать?

Я чувствовала себя невероятно тогда. Концепция “одна нога здесь, другая там” для меня превратилась в удобный инструмент. Могу копать - могу не копать, а грани на то и существуют, чтобы пересекать их — даже если они разделяют не просто тот и этот мир, а свой и чужой.

Уверенности в собственной хитрости не было предела, но Вильнюс оказался хитрее. Как и полагается городу, вмещающему в себя пограничье, он не стал миндальничать, а попытался поглотить меня — раз я так стремилась раствориться в нем, почему бы не пойти мне навстречу, в самом деле.

— А ну быстро вспоминай, кто ты!

Н. впервые за все время нашего знакомства на меня рявкнула. Это был не призыв — это был совершенно звериный окрик. И назначение у него было очень простое: приходи в себя прямо сейчас, а разбираться, что с тобой произошло, будем потом.

“Потом” не наступило. Что действительно со мной случилось на улице Вису Швентую (Всех Святых), я до сих пор стараюсь не анализировать. Помню только по-детски безоглядный восторг от того, что удалось найти улицу из любимого рассказа о Вильнюсе. И еще помню, как сделала фотографию своего отражения в окне одного из старых домов.

 — Представляешь, я сфотографировала себя, а потом, когда посмотрела на фото, оказалось, что за мной стояла еще одна девушка, такая, полупрозрачная. Но я совершенно точно помню, что за мной никого не было — кто в такую рань будет гулять по улице?

Вот и все. А потом был этот окрик. И сознание как будто нехотя начало разворачиваться в сторону этого окрика. Кто меня звал? И почему нужно было так кричать, чтобы до меня дозваться? А до меня — это до кого?

Потребовалась ночь и одно пасмурное литовское утро, чтобы вернуться в явь. Перемена мест — лучший способ почувствовать землю под ногами, решила я. И позволила, чтобы со мной случился Тракай.

10

— Поезд, вот же он, надо бежать!

Я стояла на полупустом перроне и смотрела, как куцый состав пригородного поезда убегает куда-то в конец платформы. Моя будущая соседка по этому раннему рейсу бежала за поездом, и если бы не она — не видать мне Тракайского замка.

Не случись этой женщины, не было бы у меня и туманного литовского утра. И раннего завтрака у одного из местных озер на берегу, покрытом желтыми листьями. И серого лебедя, важно вышагивающего по деревянному мосту впереди первых туристов. И не нашла бы я камень странной формы прямо у стен замка, который блестел и грел ладони каким-то своим внутренним теплом.

Проводники встречались мне везде, и их появление, образы, в которые они облачались, поведение, которое они для себя выбирали, — только сейчас я понимаю все это полностью.

Уже в Грузии я как-то оказалась возле пещеры в скале недалеко от Мцхета. По легенде, в этой пещере молилась святая Нино, пока строили главный храм страны Светицховели. Сейчас к этой пещере ведут надежные ступеньки, а территория вокруг приведена в порядок. А в свое время я стояла перед ржавой хлипкой лесенкой, приставленной к скале, и думала — надо ли мне вообще с моими паническими приступами и страхом высоты туда забираться.

И из пещеры, будто бы взявшись из ниоткуда, по этой лесенке начал спускаться мужчина. Хитро посмотрев на меня, махнул рукой:

— Чего стоишь? Поднимайся, не бойся.

Так я и вошла в пещеру, где когда-то молилась святая Нино и смотрела на строящийся храм Светицховели.

12

По всем законам жанра если есть проводники, то где-то должны быть и привратники. Привратниками в моей жизни были, как ни странно, мужчины, которых я любила.

Каждые отношения становились проверкой — не откажусь ли я от той части себя, которая отличает человека пограничья от всех остальных. Почти все такие проверки я проваливала. Выбиралась из отношений разрушенной, а потом месяцами отращивала уничтоженную, почти забытую свою половину.

Был только один человек, который пришел в мою жизнь привратником, а в итоге стал проводником с одной стороны на другую. Стал не по своей воле, но вряд ли кто-то еще, кроме него, справился бы с этим заданием так хорошо.

Пишу свою историю и думаю о нем. Настанет день, когда слова найдутся и для тех видимых и невидимых, кого он привел в мою жизнь.

… — Когда ты уже признаешься себе наконец, что не вывозишь?

В моей жизни снова темные времена. Самое время писать об источниках света. А я пишу о тех, кто надежно охранял двери в темных лабиринтах. За каждой дверью была какая-то совершенно иная жизнь. Я заглядывала в каждую, пробовала спрятанные там дни на вкус и запах, примеряла их на себя, как наряд из незнакомого пока магазина.

Подружка для ночных разговоров, сообщница в смелых замыслах, стоящая за спиной и подающая патроны новых идей девушка-серый кардинал. Домохозяйка, невеста-иностранка, так и не ставшая своей в семье жениха всем его многочисленным родственникам. Муза-любовница, которой заказана дорога в обычную семейную жизнь.

Какая из этих ролей была моей? Ни одна из них. В какой роли мне комфортнее?

Я пытаюсь вспомнить, был ли в моей жизни период полного согласия с собой. И не могу Вернее, эти периоды были очень короткими - день, два, неделя, несколько минут. И никогда согласие с собой не рифмовалось с внутренним покоем. Только с предчувствием чего-то большего.

Возможно, именно поэтому двери в темных лабиринтах всегда были по пути, но никогда — пунктом назначения. Я просто не могу позволить себе мысль, что где-то и  кем-то останусь надолго.

13

Место, куда мне по-настоящему всегда хочется возвращаться, — сны. Несколько сюжетов, которые всегда со мной. И я рада встречам с ними. Осенний, усыпанный листьями парк. Городской сад, за которым сразу начинаются горы и волны высотой с небоскреб. Город цвета охры и бронзы, с домами в неоготическом стиле, в окнах которых отражается закат. Небольшой самолет, взмывающий вверх, пока рука кого-то очень мне дорогого держит меня за запястье.

С недавних пор появился еще один сон, в который я хочу вернуться и никак не возвращаюсь.

14

— Дорогая моя, проходи, не стесняйся. Мальчики скоро вернутся.

Старый дом скрипит — как будто дышит в ритме моего скользящего по нему взгляда. Тут и там свалена как попало одежда, разбросана бытовая утварь. К стенам кто-то прислонил ветхие оконные рамы — достаточно давно, чтобы на их поверхности появилась легкая пыль.

Пыль кружит в воздухе, ее видно в косых лучах — или это «мушки» в моих глазах, постепенно привыкающих к сумраку после яркого света? Вдыхаю запах дома — в горле не першит. Значит, это не пыль. Возможно, именно так выглядит вуаль, разделяющая границу сна и яви?

Я шагаю вглубь дома, под ногами прогибаются доски, и от того кажется, будто все пространство подается мне навстречу — того и гляди раскроет прозрачные объятия, а во мне пока так мало веры, чтобы в них упасть.

— Спасибо, что впустили, вы знаете, я так хотела с вами познакомиться…
— Все потом, дорогая. Все потом.

На маленькой кухне кипит чайник, у стола суетятся несколько девушек — смеются легким невесомым смехом, таким же растрепанным, как и их небрежно уложенные косы. Девушки смотрят на меня, а я, изо всех сил избегая участия в возможной беседе, оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с ней.

Невысокая, ростом с меня. Волосы уложены в пучок. Глаза, отражающие свет и как будто пропускающие его дальше, в глубину, куда-то к сердцу и сквозь него. Маленькие быстрые руки с тонкими пальцами. Подвижные губы, меняющие положение каждые несколько секунд, как будто они ищут лучшее выражение для быстрых мыслей. На какое-то мгновение на этих губах застывает легкая улыбка.

Я вспоминаю, что упустила кое-что важное и начинаю запинаться от стыда:

— Вы, конечно, знаете, как меня зовут, но как ваше имя? Я не спросила…

Доска снова скрипит, но уже не под моим — под ее невесомым шагом. Все пространство старого дома подается назад. Как будто в водовороте света начинают исчезать маленькая кухня с кипящим чайником, кудри растрепавшихся девичьих причесок, пестрые пятна одежды на стульях, домашние инструменты и столовые приборы, темные каркасы старых оконных рам. Последней в этом вихре растворяется она — улыбающаяся, прикладывающая палец к губам в жесте тишины, начинающая произносить: «М-а…»

***
Я чувствую, как зимнее солнце настойчиво вглядывается в меня через неплотно задернутые шторы. Держусь за остатки сна из последних сил, сопротивляясь ярким лучам, но постепенно сдаюсь на милость крепким утренним объятиям и горячему дыханию прямо в макушку.

— Ты знаешь, я спала и мне снилось… У тебя случайно нет знакомых с первой буквой «М» в имени? Женщина в моем сне хотела сказать, как ее зовут, но я слишком быстро проснулась.

Обладатель самых крепких и нежных рук в мире смотрит на меня потемневшими глазами.

— Как она выглядела? — спрашивает как-то слишком тихо, глуховато.

— Да как — невысокая, улыбчивая, волосы в пучок, большие красивые глаза, руки тонкие и пальцы подвижные. И имя у нее — М-а, ма…Магда?

В квартире стало тихо-тихо. Даже солнце как будто перестало бесцеремонно светить и спряталось за шторами.

— Магдой звали мою мать. Она умерла, когда мне было семнадцать. И она никогда, никогда мне не снилась. Это ее ты увидела сегодня.

15
Когда тени из снов обретают черты реальных, просто давно недоступных людей, самое сложное — продолжать видеть предел между «здесь» и «там».

После знакомства с Магдой этот предел из прямой четкой линии то и дело превращался в пунктир. А как иначе, если любимый человек, которого ты знаешь до наименьшей родинки на теле, часто в отъезде, а когда рядом, то его мысли все равно где-то далеко? Да еще и взгляд его скользит по тебе, как будто ты чужая, не значимая?

А тень давно ушедшей его матери — вот она. Ее улыбка — на многочисленных фотографиях, ее дыхание слышит маленькая рыжая кошка. Ее поддержка с тобой, только попроси.

Сколько раз мне казалось, что все рушится, но стоило только достать из шкафа улыбающийся снимок и, заливаясь слезами, снова рассказать о безграничной любви к ее сыну, снова произнести вслух самое страшное и тревожное, снова взмолиться о помощи — и небо над старым домом прояснялось. Здешние призраки были на моей стороне — и поэтому огромные карие глаза снова смотрели с любовью.

Как бы сложились наши отношения, если бы Магда была все еще жива, а я пришла бы в это старое семейное гнездо юной невестой? Была бы она так же добра ко мне? Впустила бы так щедро в семейные тайны, смогла бы так терпеливо и по-доброму помогать?

Если бы Магда была первой в моей жизни, кто постучался ко мне с той стороны, кто знает, как бы я отвечала на эти вопросы? Но ушедшая мама мужчины, которого я беззаветно любила тогда и люблю до сих пор, стала потусторонней свидетельницей моей продолжающейся прогулки — в тот момент, когда я поднялась на еще одну ступень под названием «все происходит вовремя». 

Именно это понимание про «вовремя» давало мне силы снова и снова бесстрашно заглядывать за грань, а также (самое главное) — всегда возвращаться обратно.

P.S. Я не знаю, останутся ли эти строки в последней редакции текста, но пока они здесь, хочу сказать:
— Мне искренне жаль, что я не смогла задержаться там, где стены хранят память о нескольких поколениях одной прекрасной семьи. Я по-прежнему очень скучаю по шороху снимков в рассыпающихся фотоальбомах, по скрипу потолочных балок и по стонам ветра в дождливые ночи. По алому соку спелого инжира и по крику соек в ветках граната. По себе самой, ласкающей каждую морщинку на сердце старого дома. По большим карим глазам вашего сына. И по памяти о вас, которая навсегда осталась в этих глазах.

16
“Здесь нет выхода! Совершенно нечем дышать! Мне не выбраться”!”

Я стояла в окружении нежно любимых гор, в регионе, в который так хотела попасть, и чувствовала, как меня накрывает не моими мыслями.

Все началось накануне — поездка в романтическую грузинскую Швейцарию. Мягкая осень, щедрая виноградная лоза, пьянящий запах спелых упругих гроздьев. Вечер первого дня был удивительно легким, спокойным, даже расслабленным.

А утром я пошла прогуляться к церкви неподалеку. Мне сказали — рядом с церковью кладбище, где на могилах вместо памятников и обелисков — картины. “Самая лучшая реклама”, — улыбнулась я тогда.

И когда на следующий день я стояла совсем недалеко от острого купола и крестов, которые не видела — чувствовала плечами и запястьями, это случилось.

Это чувство не перепутаешь. Оно приходит внезапно, и в первые секунды ты совершенно беззащитна перед ним. Перехватывает дыхание, начинает бешено колотиться сердце, ты как будто ищешь глазами вокруг, за что зацепиться, что из того, что находится рядом, поможет вернуться в реальность, — и не находишь.

Я уже переживала это однажды — на Лычаковском кладбище во Львове, недалеко от могил воинов Украинской Повстанческой Армии. А потом еще раз — на площади перед Парламентом в самом центре Тбилиси. На том самом месте, где еще в начале прошлого века стоял огромный храм. Там, где каменные своды были разрушены до фундамента, где до сих пор лежат тела погибших участников Юнкерского восстания. Их так и не вывезли, просто не смогли перезахоронить, а я узнала эту историю несколько лет спустя, после того, как я стояла перед Парламентом и хватала ртом воздух…

У того, кто идет своим путем, нет других опор и дорожных знаков, кроме тех, которые он ставит себе сам. У меня не было готового знания — о чем говорит это чувство, на что указывает то переживание. Но когда тебя “накрывает” в месте чужой несправедливой, относительно свежей смерти, — ты со временем учишься. Это оно.

Так я поняла, что на кладбище рядом с церковью Баракони, в ущелье недалеко от Амбролаури региона Рача,  совсем недавно похоронили человека. Скорее всего, даже масло на холсте его портрета к тому времени не высохло.
17


— Ничего не заканчивается, детка. Я это уже точно знаю.

Ты сидел напротив на залитой солнцем скамье. Лето только разгоралось, мы не виделись, казалось, целую вечность. А ты просто сидел вполоборота и улыбался мне так, будто расстались мы только вчера.

С тобой всегда было так. Ни одна наша встреча не была запланированной. А те, что мы пытались назначить, — ни одна не состоялась. Но вместо этих сорванных свиданий у нас были минуты, порой даже часы, подаренные не иначе как свихнувшимся ангелом. Потому что больше никому в голову не пришло бы свести нас однажды.

— Нечасто небо на землю посылает таких людей, как вы.

Каково было это услышать девушке восемнадцати лет, которая на тот момент толком не знала ни мира, ни себя?

Но именно после этих твоих слов что-то во мне изменилось навсегда. Я как будто уверовала в свое могущество. А как иначе. Ведь оно досталось мне от тебя.

Невыносимо разные, мы всегда находили общие темы для разговоров. Доверяли друг другу детские воспоминания, читали стихи и слушали старинные романсы, обсуждали философию и историю разных стран и народов.

Ты был единственным, кому я позволяла отчужденность и равнодушие. Я была единственной, кто имел право рассерженно топнуть ногой в ответ на твои слова.

— Ничего не заканчивается, детка. Знаешь, пока мы не виделись, я много путешествовал. Я полюбил это странное занятие: жить в дороге. Я видел разных людей, изучал разные религии, отрекался и предавал, разочаровывался и обретал надежду. Но единственное, что понял во всем этом круговороте дорог и событий: ничего не заканчивается. А значит, все в будущем. Там гораздо больше, чем в прошлом.

Я слушала тебя тогда с легким раздражением. Всего пара лет с предыдущей случайной встречи, а вот же — ты напоминаешь старенький приемник со сбитыми настройками радиоволн. Голос слышу, а слов не разобрать, а те, которые все-таки понимаешь, как будто не имеют смысла.

Если бы я только знала.

— Детка, ничего не заканчивается. Поэтому и я с тобой не прощаюсь. Увидимся еще, не пропадай.
“Не пропаду”. И я не пропала.

Не пропала даже тогда, когда узнала от общих знакомых, что тебя больше нет в этом мире. Хотя невысказанные слова и незаконченные предложения к тому времени между нами экскаваторным ковшом выскребли пропасть, в которую можно было легко упасть без возврата.

Не пропала даже тогда, когда отправила пожертвование на твое надгробие, а на следующий день ровно такая же сумма вернулась мне на банковский счет. Ты остался невыносимо упрямым даже по ту сторону.

— Детка, ничего не заканчивается. Когда ты уже наконец поверишь.